О.В. Спачиль. Тема дружбы в рассказе А.П. Чехова «Страх (Рассказ моего приятеля)»

Предварительные замечания

Тема дружбы, бывшая магистральной в литературе практически до середины XX в., на сегодняшний день практически вытеснена в сферу популярной психологии и книг по саморазвитию. Примечательно, что при самом пристальном интересе к творчеству А.П. Чехова во всем мире вопрос о теме дружбы в его произведениях обойден вниманием современных исследователей. Не освещена тема дружбы в творчестве классика и в главе «Мировоззрение А.П. Чехова, его общественная позиция» чеховской энциклопедии¹. Отсутствует концепт «дружба» и в специальном сборнике статей², посвященном концептосфере А.П. Чехова. Единственным исключением можно считать антологию «The Norton Book of Friendship» / «Нортоновскую книгу о дружбе» (1991)³, изданную в США, в которой сделана смелая попытка воспеть дружбу, восстановить утраченную ею позицию центра и главной опоры в нашей литературе и жизни. Примечательно, что русская словесность в антологии представлена перепиской Тургенева с Флобером, стихами Ахматовой и рассказом Чехова «Каштанка». Рассказ «Каштанка» прочитан как назидательная история, в которой очеловеченная, добрая собака воплощает лучшие нравственные черты, доминантами которых являются любовь, преданность и дружба.

Рассказ А.П. Чехова «Страх (рассказ моего приятеля)» в литературоведении

Рассказ был опубликован в 1892 г. и по праву относится к произведениям зрелого Чехова. В российском и советском литературоведении рассказ чаще всего рассматривался в фокусе философских размышлений Чехова о смысле жизни, «бессмысленной жестокости в судьбах <...> участия к трагическим судьбам всего живущего»⁴, как «что-то в духе и складе Мопассана»⁵. М.П. Громов подметил то, что стало на долгие годы доминантой в изучении рассказа — переживания Силина как реакция на повседневность, заеденную бытовой косностью. Мысль о страшной и чудесной жизни «воплощенная в лирическом отступлении «Степи», стала ведущим мотивом рассказа «Страх». Это сложная проза, рассказ о раздвоении души, подавленной обыденщиной»⁶.

Рассказ трактовался в основном с точки зрения таинственности и недоступности смысла жизни для человека⁷, что вполне объяснимо смысловой доминантой рассказа, вынесенной в заголовок. Ключевая тема рассказа — тема боязни, страха и даже ужаса героя перед жизнью. Своеобразным продолжением изучения рассказа явилось сопоставление чеховского описания страха с определением, предлагаемым современными психологами, а также рассмотрение творчества Чехова в зеркале психологического анализа вообще⁸.

Зарубежные исследователи единогласно связывают рассказ с вопросами экзистенции⁹.

Рассказ «Страх», наряду с другими произведениями Чехова, многократно привлекался А.П. Чудаковым в качестве примера характерных особенностей поэтики классика. Исследователь отмечает особенности повествования в «Страхе» как не имеющие «установки на чужое слово и устную речь»¹⁰. Пейзажные зарисовки с их неожиданными деталями в рассказе приведены как пример «собственно случайных <...> не поддающихся никакой систематике»¹¹, а данная в самом начале рассказа подробная информация о Силине — как присущее чеховской прозе «предметно обставленное»¹² изображение мысли.

Статья Могильного и Тамарли¹³ стала удачным сочетанием различных подходов к изучению рассказа. Исследователи, отдав должное философским и психиатрическим темам и мотивам в рассказе, сделали интересные наблюдения над поэтикой рассказа, от которых мы и будем отталкиваться в предлагаемом исследовании.

Дружба как тема в рассказе «Страх»

Рассказ «Страх», кроме экзистенциальных и психиатрических тем, уже многократно обсужденных, это еще и рассказ об отношениях друзей, вернее, об отношениях двух людей, один из которых считал другого другом, а другой первого — приятелем. Взятый в круглые скобки подзаголовок, «Рассказ моего приятеля», выносит слово «приятель» в сильную позицию и на протяжении всего рассказа мы видим соположение этого слова со словом «друг» или его производными. Итак, что же рассказывает «мой приятель»? Повествователь рассказывает об очередном посещении усадьбы Дмитрия Петровича Силина, доброго и искреннего человека. Отношение повествователя к Силину довольно смутно и определяется, как это подметил тонкий читатель М.П. Бицилли, переносом признаков объекта восприятия на само восприятие, т. е. «полным нарушением грани между восприятием и воспринимаемым»¹⁴: «Я любил его дом, и парк, и небольшой фруктовый сад, и речку, и его философию, немножко вялую и витиеватую, но ясную. Должно быть, я любил его самого» (С., 8, 127). То есть рассказчик, «когда он пытается отделить «его самого» от всех этих «аксессуаров», он уже не знает, с кем он имеет дело; он уже не может сказать с уверенностью, что он любил этого «чистого» «его»»¹⁵. Отношение повествователя к Силину никак четко не определено, и, как будет показано ниже, до событий описываемого приезда такое определение и не требовалось.

Привязанность Силина к повествователю получает в тексте ясное определение — он называет повествователя другом: «Вы мой искренний друг, я вам верю и глубоко уважаю вас. Дружбу посылает нам небо для того, чтобы мы могли высказываться и спасаться от тайн, которые угнетают нас. Позвольте же мне воспользоваться вашим дружеским расположением ко мне и высказать вам всю правду» (С., 8, 132).

Разговор по душам как психотерапевтический прием давно освоен человеческой культурой: Dixi et animam levavi. Присутствие кающегося беспутного сына священника со странным прозвищем Сорок Мучеников, вынужденное ожидание кучера на паперти церкви, с которой открывался прекрасный вид на реку, заливные луга, костер на другом берегу с двигавшимися вокруг людьми и лошадьми, облака в небе, напоминавшие руки «с широкими поповскими рукавами» — все это создает атмосферу, близкую к церковной исповеди, на которую и решается Силин. Кому же и рассказать, как не другу! Но именно эта доверительная искренность и заверения в дружбе вызывают у рассказчика чувство волнения и неловкости: «...когда он поверял мне свои сокровенные тайны и называл наши отношения дружбою, то это неприятно волновало меня, и я чувствовал неловкость. В его дружбе ко мне было что-то неудобное, тягостное, и я охотно предпочел бы ей обыкновенные приятельские отношения» (С., 8, 127). Многократное повторение слова «друг» и его морфемно-морфологическое дублирование в тексте рассказа усиливает экспрессивный эффект повтора, является средством выражения субъективной модальности¹⁶ и буквально требует от рассказчика определенной реакции. Реакция следует незамедлительно, в тексте используется этот же прием повтора, только теперь со словом «приятель».

Рассказчик настаивает на слове «приятель», он прекрасно понимает, что, назвав свои отношения с Дмитрием Петровичем дружбой, нужно будет принять на себя определенные обязательства по отношению и к самому Силину, и к его жене.

Игра смыслов со словом «приятель» начинается, как мы говорили ранее, с подзаголовка. Поскольку повествователь считает себя приятелем Силина, то и автор, давая такой подзаголовок рассказу, дистанцируется от повествователя, называя его также своим приятелем, но, обратим на это внимание, не другом!

Повествователь в рассказе от первого лица анонимен. Мы не знаем, как его зовут, для гостеприимных хозяев он — друг, а сам он себя называет приятелем, настаивая на этой номинации как максимально точной. Слова «друг» и «приятель» и их производные, образуя синонимические ряды, выступают в тексте рассказа как антонимы и неоднократно противопоставляются друг другу, подпадая под определение известного еще со времен эллинистической эпохи риторического приема — парадиастолы¹⁷.

Слово «приятель» может входить, в зависимости от контекста, как в синонимические, так и в антонимические отношения со словом «друг», что зафиксировано в словарях. Так, Толковый словарь В.И. Даля отмечает: «Зовут пріятелемъ и чужого, встречного, заговаривая с ним: Эй, пріятель, далече ль до села? <...> Сын отцу не пріятель, игра слов: не ровня, не свой брат, а иногда и непріятель, враг»¹⁸. В XX в. фиксация этого значения в лексикографических источниках закрепилась. В словаре Д. Ушакова читаем второе значение слова: «ПРИЯТЕЛЬ, я, м. 1. Человек, с к-рым, состоят в дружеских, коротких отношениях, близкий знакомый. Все наши приятели тебя ожидают с нетерпением. Тургенев. Все други, все приятели до черного лишь дня. Мерзляков. 2. Формула фамильярно-дружественного обращения к незнакомому лицу (разг.). «Эх, приятель, и ты, видно, горе видал, коли плачешь от песни веселой». И. Никитин. «Ты сер, а я, приятель, сед, и волчью вашу я давно натуру знаю». Крылов».

Чуткий к слову рассказчик избегает использовать и другое, обремененное смыслами слово — любовь. Жена Силина Мария Сергеевна ему нравилась, но о любви речи нет, это подчеркивается в тексте неоднократно. Любовь, как и дружба, требует определенного поведения и соответствующих поступков. Повествователь это прекрасно понимает, тяготится серьезностью отношений и взаимными обязательствами, которые влекут за собой любовь и дружба. Во время ночного общения с Марией Сергеевной рассказчик чувствует волнение, восторг, ему приятна близость с красивой женщиной, но серьезность ее чувства — обременение, ненужная тягота, что он и формулирует в своем внутреннем монологе: «В ее любви ко мне было что-то неудобное и тягостное, как в дружбе Дмитрия Петровича. Это была большая, серьезная любовь со слезами и клятвами, а я хотел, чтобы не было ничего серьезного — ни слез, ни клятв, ни разговоров о будущем. Пусть бы эта лунная ночь промелькнула в нашей жизни светлым метеором — и баста» (С., 8, 137). Нарочитое использование прозаизма «и баста» переводит внутреннюю речь рассказчика в другой регистр, снижая общий тон повествования, делая невозможным возвращение к разговорам о любви и дружбе.

Лексический повтор в двух параллельных конструкциях — «В его дружбе ко мне было что-то неудобное, тягостное» и «В ее любви ко мне было что-то неудобное и тягостное» — наделяет это выразительное средство авторской экспрессии и фактически уравнивает любовь и дружбу в восприятии приятеля как одинаково вызывающие неприятные чувства.

Шекспировские аллюзии в рассказе

Аллюзия на слова Гамлета в рассказе: «Принц Гамлет не убивал себя, потому, что боялся тех видений, которые, быть может, посетили бы его смертный сон... Я, голубчик, не понимаю и боюсь жизни» (С., 8, 130) повторяет по смыслу реплику из первой пьесы Чехова «Безотцовщина» (или «Пьеса без названия»): «Гамлет боялся сновидений... Я боюсь... жизни» и приводится исследователями как подтверждение пессимизма Силина¹⁹. И.Н. Сухих стал автором термина «гамлетоцентризм шекспировской вселенной Чехова». «Но важнее всего, — пишет И.Н. Сухих, — не реминисценции и цитаты, а структурные соответствия: единодержавие центрального персонажа, новый тип конфликта («трагедия бездействия»)...»²⁰

Подробное рассмотрение припоминаемых рассказчиком слов из «какой-то шекспировской пьесы: как сладко спит сияние луны здесь на скамье!» (С., 8, 136—137) как аллюзии на пьесу Шекспира «Венецианский купец» также позволяет говорить о дружбе. Размышляя об этой аллюзии, Л.Д. Польшикова делает обширное отступление на эту тему у Шекспира: «Одна из главных тем комедии «Венецианский купец» — дружба как устой гармонической жизни. Культ дружбы типичен для литературы Возрождения и занимает важное место в творчестве Шекспира, она осмыслена в сонетах, показана в пьесах: например, в образах Гамлета и Горацио, Ромео и Меркуцио, Селии и Розалинды (комедия «Как вам это понравится»). В «Двух веронцах» дружба Валентины и Протея выдерживает испытание любовью, такова же дружба Бассанио и Антонио в «Венецианском купце»»²¹. При этом вывод, который делает исследовательница, на наш взгляд, поспешен. В отношении Дмитрия Петровича к дружбе Л.Д. Польшикова увидела прагматизм: дружба помогла ему разоблачить неверность супруги: «И, действительно, в утреннем эпизоде дружба послужила тому, для чего была предназначена: благодаря другу Дмитрию Петровичу открылась тайна неверности жены. Рассказчику не понятно, «при чем тут фуражка», но с позиции автора она выполняет функцию смысловой детали и, на наш взгляд, играет роль в ироническом для данного рассказа разрешении темы дружбы»²². К фуражке Силина как художественной детали мы вернемся ниже, а пока продолжим тему дружбы, с которой, при внимательном прочтении, оказывается связанным прозвище третьего персонажа — Сорока Мучеников.

Сорок Мучеников — что стоит за прозвищем?

В уже упомянутой статье Могильного и Тамарли дан подробный анализ имени Дмитрия Петровича Силина, в котором «христианско-языческие архетипические качества, генетически заложенные в ономастике, были низведены русской хандрой, меланхолией. Нет у Дмитрия Петровича Силина ни стойкости характера, ни твердой почвы под ногами. Он оказался антиподом своему имени»²³. Есть, однако, нюанс, не подмеченный исследователями, — Силин в рассказе силится (разновидность корневого повтора, гомеология) понять происходящее, пытается «осилить дремоту», и в этом смысле как раз реализует еще одно значение, заложенное в одноморфемных с фамилией героя словах — стараться, прилагать усилия, пытаться. Его попытки ни к чему не приводят, так и оставаясь бесплодными.

Таким же «антиподом своему имени» оказывается и Гаврила Северов со «странным прозвищем» Сорок Мучеников (С., 8, 128) — лютый пьяница с беспутной судьбой. Фигура Гаврюшки, лакея, уволенного за пьянство, появляется в рассказе в ключевые моменты развития сюжета. Он «погряз в холуйскую жизнь и <...> сжился с ее грязью и дрязгами» (С., 8, 129). Обратим внимание на случай гомеологии и парономазии (погряз — грязью — дрязгами), стилистическую игру созвучий, усиливающих и делающих более выразительной авторскую мысль. Мотив судьбы Гаврюшки звучит далее в рассказе в сочетании с мотивами судьбы и страха двух других действующих лиц. М.М. Одесская называет Гаврюшку зеркалом для «сбившихся с пути героев»²⁴.

С одной стороны, Сорок Мучеников — фигура как бы случайная, буквально приблудившаяся и никак не связанная с судьбами основных персонажей. С другой стороны, очевиден контраст, «параллелизм показа действий»²⁵ основных персонажей и Гаврюшки, что позволяет говорить о контрапунктической перекличке, т. е. «совмещении на малом отрезке текста... нескольких планов повествования»²⁶.

Что можно сказать о прозвище персонажа? В отличие от исследователей, считающих его в контексте рассказа десемантизированным²⁷, «звуком пустым», утратившим свою смысловую нагрузку²⁸, мы полагаем, что в нем кроется глубокий смысл. На поверхности лежит народная этимология: мученики, значит, те, кого истязают, а раз их сорок, то, следовательно, пытки увеличиваются до сорокакратного размера. Вся жизнь Гаврилы Северова — сплошное страдание и мучение: «Страдаю... без куска хлеба и хуже собаки» (С., 8, 129).

День памяти 40 мучеников в народной обрядности и мифологии связан с весенним пробуждением природы, выпечкой фигурных хлебцев преимущественно с орнитоморфной символикой, очистительными, оздоровительными и поминальными обрядами²⁹. Все эти обряды в приложении к носителю прозвища становятся оксюмороном: «вся его судьба была пьяною и такою же беспутною, как он сам» (С., 8, 128). Появляются в рассказе и птицы, но они вызывают у повествователя страх и недоуменные вопросы.

Отец Сорока Мучеников был священником, встреча с ним Силина и его приятеля происходит у церкви. Правомерно будет рассмотреть и событие, которое легло в основание празднования Сорока Мучеников. В православном Богослужебном круге, который был прекрасно известен Чехову, событие, происшедшее в 320 году при императоре Лицинии, стало особо чтимым праздником и отмечается каждый год во время Великого поста 22 марта по новому стилю. Сорок римских воинов-каппадокийцев не пожелали выполнить приказ, противоречащий их убеждениям, и приняли мученическую смерть в Севастийском озере на территории Малой Армении. Василий Великий (ок. 330—379), архиепископ Кесарии Каппадокийской в своем Слове говорит о «сорока мужах, у которых в раздельных телах была как бы одна душа, в согласии и единомыслии веры»³⁰. В этот день отмечалась память сорока воинов, пожелавших умереть, но не поступиться своими принципами, и связана в народном сознании с мужской дружбой и высшим ее проявлением — верностью в момент испытания. Примечательно, что в молитве к Сорока Мученикам, заключающей Акафист святым, дружба рассматривается как высшее проявление любви: «...Любве ради Христовы плоти своея не пощадисте <...> мужественно пострадавшим... яко друзи Христовы <...> в нелицемерной любви друг ко другу»³¹. Торжество отмечалось в церкви как мужской день и было одним из высокочтимых. Церковное предание сохранило имена каждого из сорока легионеров, их ежегодно неоднократно перечисляют в молитвенных песнопениях церковной службы.

Итак, все смыслы, заключенные в словосочетании Сорок Мучеников — мужественность, дружба, любовь, верность во время испытания, — оказываются утраченными в жизни и поведении носителя прозвища. Есть только один смысл, который настойчиво повторяется — мучения. Жизнь Гаврюшки Северова, «несчастного человека», как он себя называет, — сплошное страдание: «без куска хлеба и хуже собаки...» (С., 8, 129), «Несчастная, горькая жизнь!» (С., 8, 137).

Мотив мучений объединяет всех персонажей рассказа. Дмитрий Петрович Силин встречает рассказчика «замученный работой <...> жена увод[ит] его спать как ребенка» (С., 8, 127). Рассказчик видит «не хозяина и не агронома, а только замученного человека» (С., 8, 127). Голос Силина «точно умоляющий», он говорит «по обыкновению умоляющим голосом», его лицо бледно и худощаво, его философия «вялая и витиеватая, но ясная», а предложение своей жене он делал, ползая перед ней на коленях, «просил руки, как милостыни» (С., 8, 133). Дмитрий Петрович видит страдания мужиков, а все происходящее в их и в своей жизни именует «инквизицией», «жестокой пыткой».

Так или иначе, все мужчины в рассказе предстают мучениками своих страхов и страстей. Их взаимоотношения и поведение — полная противоположность мужскому поведению исторических Сорока Мучеников, аллюзией на которых является прозвище Гаврюшки.

Страх как расплата

То, что рассказ именно о мужчинах, сразу поняли современники Чехова. «Гомером расслабленного нынешнего поколения, поколения не героев»³² назвал Чехова критик М.О. Меньшиков. Комментатор публикации делает сноску, что в этом высказывании Меньшиков имеет в виду таких персонажей, как Иванов из одноименной драмы, Лихарев («На пути»), Лаевский («Дуэль»), Власич («Соседи»), Павел Андреевич («Жена») и Дмитрий Петрович Силин в рассказе «Страх»³³.

В рассказе персонажи выглядят беспомощно запутавшимися, никак не могущими найти свое место в жизни, потерявшими какие-либо четкие ориентиры: «Я сознаю, — резюмирует Силин, — что условия жизни и воспитание заключили меня в тесный круг лжи, что вся моя жизнь есть не что иное, как ежедневная забота о том, чтобы обманывать себя и людей и не замечать этого, и мне страшно от мысли, что я до самой смерти не выберусь из этой лжи» (С., 8, 131). Метафорический образ тумана, постоянно сопровождающий действие в рассказе, подчеркивает эту мороку и «постепенно приобретает энергетику лейтобраза»³⁴. Налицо развертывание неизменной для Чехова ситуации от «казалось» к «оказалось»³⁵. Силину казалось, что у него есть друг, которому можно доверить сокровенное, его жене казалось, что человек, который пошел на интимную близость, готов изменить ее жизнь, рассказчику казалось, что ночь, проведенная с чужой женой, промелькнет в его жизни «светлым метеором» и т. д. И здесь принято цитировать Л. Шестова, который говорит о том, что герои Чехова «точно загипнотизированные, не могут вырваться из власти чуждой им силы», иррациональной силы абсурда, в которой действует «голый, демонстративно ничем не прикрытый случай»³⁶. Чехов объявляется предвестником модернизма и постмодернизма и XX и XXI вв., явивший миру художественную модель русского экзистенциализма³⁷.

Да, все, что «казалось», присутствует в рассказе, а что «оказалось»? Что выдвигает на первый план сам автор? В подробной исповеди Силина, как и во внутренней речи рассказчика, развертывается подробная история их пути к психическому срыву Дмитрий Петрович, поправший чувство своего мужского достоинства, выклянчил брак, который стал основной разрушающей силой в его жизни. Жизнь с женщиной, которая не любит и совершает ежедневное насилие над собой (Мария Сергеевна даже не пытается скрывать своего отвращения к мужу), опустошает обоих супругов, приводит их к моральному разложению и психической травме. Униженность положения Силина в семейной жизни — источник его главного несчастья и страха.

В рассказе четко отмечены этапы нравственного выбора рассказчика. Он — вовсе не пассивная игрушка в руках иррационального фатума, рассказчик все время делает выбор. Мария Сергеевна «чрезвычайно нравилась» рассказчику, но мысль о том, что ее муж считает рассказчика другом, а она, жена, любит своего мужа, хотя и огорчали его, но останавливали. Эти два препятствия портили настроение рассказчику, он становился «вял, неловок и скучен» (С., 8, 128). Исповедь Дмитрия Петровича, его признания в равнодушии к нему супруги приятны рассказчику, и ему «весело было думать, что она не любит своего мужа» (С., 8, 134). Рассказчик продолжает себя уговаривать и последовательно снимает нравственные запреты, которые невольно возникают в его душе: ему «неловко и грустно», что он обманывает, но желание удовольствия возобладало над запретами. И вот уже рассказчик философствует о жизни, с которой не нужно церемониться — «ломай ее, <...> бери все, что можно урвать у нее» (С., 8, 137). Рассказчик первым делом отказывается от определения своих отношений с Силиным как дружбы, он пользуется доверием Дмитрия Петровича и расположенностью к нему Марии Сергеевны. Этот «ложный друг»³⁸ намеренно лишает свои отношения с Дмитрием Петровичем и его женой глубины и смысла, наносит жестокий и по сути бессмысленный удар обоим супругам.

Авторская ирония по отношению к мужскому качеству быть ответственным за свои слова и поступки пронизывает весь рассказ. Персонажи легко дают обещания и еще легче их нарушают. «Слово мое твердо!» — заверяет Гаврюшка-Сорок Мучеников (С., 8, 132), а рано утром, уже успевший выпить, он мелет «пьяный вздор» и даже не вспоминает о своем «твердом» слове. Дмитрий Петрович Силин берет с рассказчика слово, что он непременно приедет через неделю, но повествователь в тот же день уезжает в Петербург и больше ни разу не посещает имение Силина.

Традиционная мужская ответственность за женщин, зафиксированная языком в этимологии слова замуж, в рассказе подчеркнуто отсутствует. Сорок Мучеников «женился на гулящей вдове-кухарке», и она «пропадала где-то без вести». Силин умолил стать его женой красивую, образованную женщину, превратив ее жизнь в скучную и однообразную череду дней, обрек ее на любовь к «другу». Измена Марии Сергеевны в рассказе выглядит оправданной и вполне мотивированной: женская любовь в истории культуры всегда была наградой герою, в ее окружении любить некого: после того как рассказчик навсегда исчезнет из ее жизни, она разочаруется и в нем.

Рассказ завершается жуткой сценой: пьяный Сорок Мучеников сидит на козлах и криком погоняет лошадей, он везет обуреваемого страхом рассказчика, только что предавшего друга и обманувшего женщину. Вполне возможно, что правы исследователи, усмотревшие в эпизоде еще одно сбывшееся пророчество А.П. Чехова: «Лошади мчатся вперед. Не предчувствовал ли Чехов нравственный «апокалипсис» наступающего столетия?»³⁹ Но есть еще один смысл, который также явен: есть закон причины и следствия, сеяния и жатвы, он неумолим, как и закон притяжения. Все поступки персонажей имеют свои последствия. Теперь не только Силин погибает от страха, но и рассказчик расплачивается за свой выбор утратой душевного мира, четких ориентиров: «Почему это вышло именно так, а не иначе? Кому и для чего это нужно было, чтоб она любила меня серьезно и чтоб он явился в комнату за фуражкой? При чем тут фуражка?» (С., 8, 138). Страх хозяина имения сообщился и приятелю и исказил картину окружающей жизни: «Я смотрел на грачей, и мне было странно и страшно, что они летают» (С., 8, 138).

Заключение и выводы

Дружеские и любовные отношения с другим делают нас в полной мере людьми. Для кого-то этим Другим может быть Бог, но для большинства из нас — это человек. Уже не требует доказательства факт, что высокое качество жизни, здоровье, а часто и долгожительство, связаны с прочностью дружеских и родственных связей.

По определению словаря Даля, дружба — «взаимная привязанность двух или более людей, тесная связь их; в добром смысле бескорыстная, стойкая приязнь, основанная на любви и уважении»⁴⁰. В социуме понятие дружбы менялось в соответствии с доминировавшими этико-эстетическими идеалами. После Римской империи, провозгласившей главным в дружбе начало общественное⁴¹, в христианский период человечества в дружбе доминировало не только личное начало, но и верность Христу, что и запечатлено в памяти о подвиге Сорока Мучеников. В конце XIX в., когда христианство в России в основном свелось к исполнению обрядов и их бюрократической фиксации, дружба вышла на первое место как личная привязанность и верность индивидуумов друг ко другу. Существует большое количество работ о дружбе, написанных с точки зрения социальной и личной психологии, философии и антропологии. Дружба — одна из магистральных тем в литературе XIX в.

Семантическая близость слов «любовь» и «дружба» объясняет ссылка на хорошо разработанную терминологию различных типов любви в древнегреческом языке: ««Филиа» — это любовь-дружба, любовь-приязнь индивида к индивиду, обусловленная социальными связями и личным выбором»⁴². Рассказ «Страх» может быть рассмотрен как повествование о попранной дружбе и любви, о добровольном отказе от нее. Утрата этого главного основания человеческой жизни обусловливает разрушение самого человека, начинающееся с экзистенциальных страхов и заканчивающееся моральной и физической деградацией.

Появление страха у предающих любовь логично и закономерно. В рассказе и любовь, и дружба предстают только как формы обладания другим человеком, они далеки не только от евангельского идеала, предполагающего жертвенность, но и от того представления, которое было о любви у самого Чехова. В его Записной книжке читаем: «Любовь, или это остаток чего-то вырождающегося, бывшего когда-то громадным, или же это часть того, что в будущем разовьется в нечто громадное, в настоящем же оно не удовлетворяет, дает гораздо меньше, чем ждешь» (С., 17, 77).

Своеобразным напоминанием о растоптанной дружбе и любви служит в рассказе фуражка Дмитрия Петровича. Эта художественная деталь появляется в рассказе трижды. Первый раз перед тем, как рассказчик решается на близость с Марией Сергеевной: «На столе у меня около книг лежала фуражка Дмитрия Петровича, и это напомнило мне о его дружбе» (С., 8, 136). Этот знак не был воспринят как предостережение и не остановил рассказчика, он «взял трость и вышел в сад». Второй раз Дмитрий Петрович вошел в комнату к приятелю, пройдя со смущением мимо отшатнувшейся от него жены, со словами: «Тут я забыл вчера свою фуражку...» (С., 8, 138). Третий раз рассказчик, уезжая навсегда, задает себе вопрос: «При чем тут фуражка?» Рассказчик должен будет ответить себе на этот вопрос, но для читателя ответ очевиден.

Одной из важнейших тем в рассказе является тема дружбы, представленная обширным семантическим полем, прирастающим контекстуальными смыслами. Погружение в языковую ткань рассказа еще раз показывает, что произведения А.П. Чехова — сложная система, где все взаимосвязано и взаимообусловлено, тем самым возвращая нас к выводам, сделанным П.М. Бицилли о строгой «мотивированност[и] в пользовании <...> средствами экспрессии включени[и] всех деталей в систему»⁴³. Рассказ «Страх» — лаконичное произведение классика, где все от номинации персонажей до стилистических средств говорит об основополагающих категориях человеческого бытия — дружбе и любви, где предлагается совместное с читателем размышление о философской и духовной проблеме смысла жизни, поступка и воздаяния.

Литература и источники

А.П. Чехов: энциклопедия / сост. и науч. ред. В.Б. Катаев. М.: Просвещение, 2011. 696 с.

Аверинцев С.С. Собрание сочинений. София-Логос. Словарь / под ред. Н.П. Аверинцевой и К.Б. Сигова. Киев: Дух и Літера, 2006. 912 с.

Агапкина Т.А. Сорок мучеников // Славянские древности: этнолингвистический словарь: в 5 т. / под общ. ред. Н.И. Толстого. Т. 5: (сказка) — Я (Ящерица). М.: Междунар. отношения, 2012. С. 128—132.

Акафист Сорока мученикам Севастийским. М.: Изд-во Сестричества во имя святителя Игнатия Ставропольского, 2011. 32 с.

Антон Чехов и его критик Михаил Меньшиков: переписка, дневники, воспоминания, статьи / сост., статьи, подг. текстов, примеч. А.С. Мелковой. М.: Русский путь, 2005. 480 с.

Бицилли П.М. Трагедия русской культуры: исследования, статьи, рецензии. М.: Русский путь, 2000. 608 с.

Василий Великий. Слово «40 мучеников Севастийских» // Православная Русь. 1992. № 5 (1458). 1/14 марта. С. 1—4, 15.

Виноградова Е.Ю. «Видения посетят» и «Грустный домик Дездемоны»: две «очень чеховские» шекспировские темы // Чехов и Шекспир. По материалам XXXVI международной научно-практической конференции «Чеховские чтения в Ялте» (Ялта, 20—24 апреля 2015 г.): коллективная монография / редкол.: В.В. Гульченко (гл. ред.) [и др.]. М.: ГЦТМ им. А.А. Бахрушина, 2016. С. 49—57.

Гацалова Л.Б., Парсиева Л.К. Повтор как выразительное средство языка художественного произведения // Вестник ТГПУ 2016. № 11 (176). [Электронный ресурс] // URL: https://cyberleninka.ru/article/n/povtor-kak-vyrazitelnoe-sredstvo-yazyka-hudozhestvennogo-proizvedeniya (дата обращения: 06.05.2020).

Громов М.П. Книга о Чехове. М.: Современник, 1989. 384 с.

Гроссман Л.П. Натурализм Чехова // А.П. Чехов: pro et contra: Личность и творчество А.П. Чехова в русской мысли XX века (1914—1960): антология / сост., вступ. статья, общ. ред. И.Н. Сухих; коммент. А.С. Степановой. СПб.: РХГА, 2010. Т. 2. С. 95—122.

Даль В.И. Толковый словарь живого великорусского языка: в 4 т. Т. 1. М.: Терра, 1995. 800 с.

Даль В.И. Толковый словарь живого великорусского языка: в 4 т. Т. 3. М.: Терра, 1995. 560 с.

Долженков П.Н. «Страх (Рассказ моего приятеля)» // А.П. Чехов: энциклопедия / сост. и науч. ред. В.Б. Катаев. М.: Просвещение, 2011. С. 181—182.

Катаев В.Б. «Казалось» — «Оказалось» ситуация // А.П. Чехов: энциклопедия. М.: Просвещение, 2011. С. 277—279.

Концептосфера А.П. Чехова: сборник статей. Ростов н/Д: Изд-во ЮФУ, 2009. 368 с.

Корюкина Е.С. Парадиастола как риторический прием // Вестник ННГУ 2013. № 6 (1). С. 426—428. [Электронный ресурс] // URL: https://cyberleninka.ru/article/n/paradiastola-kak-ritoricheskiy-priyom (дата обращения: 06.05.2020).

Кржижановский С.Д. Писательские «святцы» Чехова // А.П. Чехов: pro et contra / сост., вступ. статья, общ. ред. И.Н. Сухих; коммент. А.С. Степановой. СПб.: РХГА, 2010. Т. 2. С. 511—521.

Малышева Е.В. Контрапункт как прием организации текста антиутопии // Вестник ЛГУ им. А.С. Пушкина. 2011. Т. 7. № 1. С. 137—144. [Электронный ресурс] // URL: https://cyberleninka.ru/article/n/kontrapunkt-kak-priem-organizatsii-teksta-antiutopii-1 (дата обращения: 08.05.2020). Текст: электронный.

Могильный О.Т., Тамарли Г.И. «Страх делает человека бессильным» (Рассказ Чехова «Страх» в свете философии Кьеркегора) // Чеховские чтения в Таганроге: 50 лет: антология: в 2 ч. / под ред. Е.В. Секачевой. Таганрог: Изд-во Таганрог. гос. пед. ин-та имени А.П. Чехова, 2013. Ч. 1. С. 450—455.

Одесская М.М. Чехов и проблема идеала. М.: РГГУ, 2011. 495 с.

Польшикова Л.Д. Аллюзии в рассказе А.П. Чехова «Страх» // Новый филологический вестник. 2007. Т. 5. № 2. С. 239—255. [Электронный ресурс] // URL: https://cyberleninka.ru/article/n/allyuzii-v-rasskaze-a-p-chehova-strah (дата обращения: 02.06.2020).

Рыбникова М.А. Движение в повести и в рассказе Чехова // А.П. Чехов: pro et contra: Личность и творчество А.П. Чехова в русской мысли XX века (1914—1960): антология / сост., вступ. ст., общ. ред. И.Н. Сухих; коммент. А.С. Степановой. СПб.: РХГА, 2010. Т. 2. С. 164—180.

Спачиль О.В. Рассказ А.П. Чехова «Каштанка» в «Нортоновской книге о дружбе» // Филология и культура. 2020. № 1. С. 204—211.

Степанов А.Д. Проблемы коммуникации у Чехова. М.: Языки славян. культуры, 2005. 400 с.

Фуско А., Томассони Р. Творчество А.П. Чехова в зеркале психологического анализа. М.: Информационно-издательское агентство «Русский мир», 2001. 176 с.

Чудаков А.П. Поэтика Чехова. Мир Чехова: Возникновение и утверждение. СПб.: Азбука, Азбука-Аттикус, 2016. 704 с.

Шестов Л.И. Творчество из ничего (А.П. Чехов) // Библиотека «Вехи». [Электронный ресурс] // URL: http://www.vehi.net/shestov/chehov.html (дата обращения: 26.08.2020).

Шталь И.В. Понятие «дружба» и эволюция эстетического идеала человека в римской литературе I в. до н. э. // Вопросы античной литературы и классической филологии. М.: Наука, 1966. С. 281—292.

Evdokimova S. Philosophy's Enemies: Chekhov and Shestov / Svetlana Evdokimova // Anton Chekhov Through the Eyes of Russian Thinkers. London, New York: Anthem Press, 2012. Pp. 219—246.

Tabachnikova O. Patterns of European Irrationalism, from Source to Estuary: Johann George Hamann, Lev Shestov and Anton Chekhov — on Both Sides of Reason / Olga Tabachnikova // Facets of Russian Irrationalism between Art and Life / Edited by Olga Tabachnikova. Translation Editors Elizabeth Harrison, Christopher Tooke. Boston: Brill Rodopi, 2016. Pp. 258—313.

Примечания

1. А.П. Чехов: энциклопедия / сост. и науч. ред. В.Б. Катаев. М.: Просвещение, 2011. 696 с.

2. Концептосфера А.П. Чехова: сборник статей. Ростов н/Д: Изд-во ЮФУ 2009. 368 с.

3. Спачиль О.В. Рассказ А.П. Чехова «Каштанка» в «Нортоновской книге о дружбе» // Филология и культура. 2020. № 1. С. 204—211.

4. Гроссман Л.П. Натурализм Чехова // А.П. Чехов: pro et contra: Личность и творчество А.П. Чехова в русской мысли XX века (1914—1960): антология / сост., вступ. ст., общ. ред. И.Н. Сухих; коммент. А.С. Степановой. СПб.: РХГА, 2010. Т. 2. С. 100.

5. Рыбникова М.А. Движение в повести и в рассказе Чехова // А.П. Чехов: pro et contra: Личность и творчество А.П. Чехова в русской мысли XX века (1914—1960). Т. 2. С. 178.

6. Громов М.П. Книга о Чехове. М.: Современник, 1989. С. 251.

7. Долженков П.Н. «Страх (Рассказ моего приятеля)» // А.П. Чехов: энциклопедия / сост. и науч. ред. В.Б. Катаев. М.: Просвещение, 2011. С. 181.

8. Фуско А., Томассони Р. Творчество А.П. Чехова в зеркале психологического анализа. М.: Информационно-издательское агентство «Русский мир», 2001. 176 с.

9. Evdokimova S. Philosophy's Enemies: Chekhov and Shestov // Anton Chekhov Through the Eyes of Russian Thinkers. London, New York: Anthem Press, 2012. Pp. 219—246; Tabachnikova O. Patterns of European Irrationalism, from Source to Estuary: Johann George Hamann, Lev Shestov and Anton Chekhov — on Both Sides of Reason // Facets of Russian Irrationalism between Art and Life. Ed. by Olga Tabachnikova. Translation Editors Elizabeth Harrison, Christopher Tooke. Boston: Brill Rodopi, 2016. Pp. 258—313.

10. Чудаков А.П. Поэтика Чехова. Мир Чехова: Возникновение и утверждение. СПб.: Азбука, Азбука-Аттикус, 2016. С. 102.

11. Там же. С. 177—178.

12. Там же. С. 476.

13. Могильный О.Т., Тамарли Г.И. «Страх делает человека бессильным» (Рассказ Чехова «Страх» в свете философии Кьеркегора) // Чеховские чтения в Таганроге: 50 лет: антология: в 2 ч. / под ред. Е.В. Секачевой. Таганрог: Изд-во Таганрог. гос. пед. ин-та имени А.П. Чехова, 2013. Ч. 1. С. 450—455.

14. Бицилли П.М. Трагедия русской культуры: Исследования, статьи, рецензии. М.: Русский путь, 2000. С. 252.

15. Там же. С. 254.

16. Гацалова Л.Б., Парсиева Л.К. Повтор как выразительное средство языка художественного произведения // Вестник ТГПУ 2016. № 11 (176). [Электронный ресурс] // URL: https://cyberleninka.ru/article/n/povtor-kak-vyrazitelnoe-sredstvo-yazyka-hudozhestvennogo-proizvedeniya (дата обращения: 06.05.2020).

17. Корюкина Е.С. Парадиастола как риторический прием // Вестник ННГУ 2013. № 6 (1). С. 426—428. [Электронный ресурс] // URL: https://cyberleninka.ru/article/n/paradiastola-kak-ritoricheskiy-priyom (дата обращения: 06.05.2020).

18. Даль В.И. Толковый словарь живого великорусского языка: в 4 т. Т. 3. М.: Терра, 1995. 560 с.

19. Виноградова Е.Ю. «Видения посетят» и «Грустный домик Дездемоны»: две «очень чеховские» шекспировские темы // Чехов и Шекспир. По материалам XXXVI международной научно-практической конференции «Чеховские чтения в Ялте» (Ялта, 20—24 апреля 2015 г.): коллективная монография / редкол.: В.В. Гульченко (гл. ред.) [и др.]. М.: ГЦТМ им. А.А. Бахрушина, 2016. С. 50.

20. Сухих И.Н. Чеховский Шекспир: обратный отсчет // Чехов и Шекспир. С. 28.

21. Польшикова Л.Д. Аллюзии в рассказе А.П. Чехова «Страх» // Новый филологический вестник. 2007. Т. 5. № 2. С. 239—255. [Электронный ресурс] // URL: https://cyberleninka.ru/article/n/allyuzii-v-rasskaze-a-p-chehova-strah (дата обращения: 02.06.2020).

22. Там же.

23. Могильный О.Т., Тамарли Г.И. «Страх делает человека бессильным» (Рассказ Чехова «Страх» в свете философии Кьеркегора). С. 451—452.

24. Одесская М.М. Чехов и проблема идеала. М.: РГГУ, 2011. С. 325.

25. Малышева Е.В. Контрапункт как прием организации текста антиутопии // Вестник ЛГУ им. А.С. Пушкина. 2011. Т. 7. № 1. С. 137. [Электронный ресурс] // URL: https://cyberleninka.ru/article/n/kontrapunkt-kak-priem-organizatsii-teksta-antiutopii-1 (дата обращения: 08.05.2020).

26. Там же.

27. Степанов А.Д. Проблемы коммуникации у Чехова. М.: Языки славян, культуры, 2005. С. 15.

28. Кржижановский С.Д. Писательские «святцы» Чехова // А.П. Чехов: pro et contra: Личность и творчество А.П. Чехова в русской мысли XX века (1914—1960). Антология / сост., вступ. ст., общ. ред. И.Н. Сухих; коммент. А.С. Степановой. СПб.: РХГА, 2010. Т. 2. С. 518, 520.

29. Агапкина Т.А. Сорок мучеников // Славянские древности: этнолингвистический словарь: в 5 т. / под общ. ред. Н.И. Толстого. Т. 5: С (Сказка) — Я (Ящерица). М.: Междунар. отношения, 2012. С. 128—132.

30. Василий Великий. Слово «40 мучеников Севастийских» // Православная Русь. № 5 (1458). 1992. 1/14 марта. С. 1.

31. Акафист сорока мученикам Севастийским. М.: Изд-во Сестричества во имя святителя Игнатия Ставропольского, 2011. С. 21—26.

32. Антон Чехов и его критик Михаил Меньшиков: переписка, дневники, воспоминания, статьи / сост., статьи, подгот. текстов, примеч. А.С. Мелковой. М.: Русский путь, 2005. С. 278.

33. Там же. С. 279.

34. Могильный О.Т., Тамарли Г.И. «Страх делает человека бессильным» (Рассказ Чехова «Страх» в свете философии Кьеркегора). С. 452.

35. Катаев В.Б. «Казалось» — «Оказалось» ситуация // А.П. Чехов: энциклопедия. М.: Просвещение, 2011. С. 277—279.

36. Шестов Л.И. Творчество из ничего (А.П. Чехов) // Библиотека «Вехи». [Электронный ресурс] // URL: http://www.vehi.net/shestov/chehov.html (дата обращения: 26.08.2020).

37. Могильный О.Т., Тамарли Г.И. «Страх делает человека бессильным» (Рассказ Чехова «Страх» в свете философии Кьеркегора). С. 454.

38. Степанов А.Д. Проблемы коммуникации у Чехова. С. 278.

39. Могильный О.Т., Тамарли, Г.И. «Страх делает человека бессильным» (Рассказ Чехова «Страх» в свете философии Кьеркегора). С. 454.

40. Даль В.И. Толковый словарь живого великорусского языка. Т. 1. С. 497.

41. Шталь И.В. Понятие «дружба» и эволюция эстетического идеала человека в римской литературе I в. до н. э. // Вопросы античной литературы и классической филологии. М.: Наука, 1966. С. 281—292.

42. Аверинцев С.С. Собрание сочинений. София-Логос. Словарь / под ред. Н.П. Аверинцевой и К.Б. Сигова. Киев: Дух и Ливра, 2006. С. 280.

43. Бицилли П.М. Трагедия русской культуры: исследования, статьи, рецензии. С. 235.