А.П. Кузичева. Семейные истоки пьесы «Три сестры»

Прототипический пласт реальных и документальных источников, питавших творчество Чехова, изучен явно недостаточно. Хотя «Чеховиана» располагает множеством сведений, догадок, предположений и размышлений на этот счет.

Два обстоятельства сдерживают до сих пор исследование этого пласта. Во-первых, особенности творческой манеры Чехова. По мнению одного из исследователей, «у Чехова не было прототипов в традиционном смысле: он создавал образ, рисовал те или иные ситуации, используя лишь отдельные черточки, отдельные детали»¹.

По наблюдению другого тонкого толкователя жизни и творчества Чехова, «художественные образы Чехова обладают свойствами кристаллов: в их структуре синтезированы разрозненные, аморфные, растворенные в потоке бытия человеческие черты»².

У Чехова этот процесс чрезвычайно сложен, порой почти неуловим, и, может быть, есть нечто иное, чем «кристаллизация». Как бы то ни было, он мало изучен еще и потому, что освоение контекста жизни Чехова в связи с прототипами его героев, прототипическими ситуациями только разворачивается.

Если долгое время в центре внимания были письма самого Чехова, потом его переписка, затем мемуары родных, письма современников, то лишь недавно исследователей стали интересовать семейный архив, судьбы людей, входивших в близкое и дальнее окружение Чехова. Публикация отдельных документов или обзорных характеристик, например переписки М.П. Чеховой и О.Л. Книппер, не в состоянии раскрыть все значение этого источника. Точно так же, как настоятельной научной потребностью остается восстановление купюр в изданной давным-давно переписке А.П. Чехова и О.Л. Книппер. Они, в частности, объясняют происхождение некоторых мотивов, образов, деталей в последних произведениях Чехова.

Освоив то, что было зримо и очевидно, чеховедение может поставить и решить новые задачи на новом источниковедческом фундаменте. Исчерпывающем и всеобъемлющем своде источников. Во многом эта цель осуществится в ходе подготовки «Чеховской энциклопедии» и публикации полной библиографии о Чехове. Данная статья имеет скромное назначение: обратить внимание на некоторые реалии, факты, особенности жизни семьи Чеховых, имеющие прямое или косвенное отношение к пьесе «Три сестры».

Давно отмечено присутствие в этой пьесе мелиховских впечатлений Чехова (например от деревенских пожаров³, от посетителей, гостей, визитеров, деревенских жителей⁴). Не прошли незамеченными некоторые совпадения. Допустим, имени и отчества Иваненко, хорошего знакомого семьи Чеховых, и героя пьесы — Вершинина Александра Игнатьевича, а также их общего местожительства в Москве — на Старой Басманной⁵.

Возможно, эта топографическая деталь натолкнула современного исследователя на утверждение духовного родства Чехова и Чаадаева, «басманного философа»⁶. Добавим, что именно на Немецкой улице, упоминаемой в пьесе «Три сестры», жило семейство Гамбурцевых. Три сестры (Вера, Людмила и Ольга), братья (Александр и Григорий), их родители — мать, Людмила Васильевна, и отец, Александр Федорович, военный, генерал в отставке. Они входили в круг знакомых семьи Чеховых по Бабкину. Михаил Чехов, будучи гимназистом старших классов, был репетитором Гриши Гамбурцева. Зимой он бывал в московском доме своего ученика, где на вечерах много пели, танцевали, разговаривали и философствовали на разные темы, где однажды он встретил юного А. Скрябина.

Через Гамбурцевых произошло знакомство с семейством Марковых. Четыре сестры (Анна, Елизавета, Елена, Маргарита), братья (Владимир, Василий, Григорий, Константин), родители, подполковник Марков Константин Васильевич и его жена, Мария Григорьевна, остались в тени, потесненные более колоритными бабкинскими знакомыми. Между тем, в письме к Е.К. Сахаровой, поздравляя ее с замужеством, Чехов пообещал в 1886 году: «Лет через 5—10, если буду жив, я опишу всю фамилию Марковых. Буду стараться не терять Вас из вида» (П. 1, 253).

Марковы, действительно, заслуживают «описания». В истории этой семьи переплелись судьбы военных, художников, инженеров, музыкантов, революционеров. А после 1917 года — удел эмигрантов, служащих в советских учреждениях, прислуги.

В воспоминаниях сестер Марковых сохранились детали и факты комического и драматического свойства. Известен анекдотический случай с «брезентами», когда юная Елена возмутилась ошибкой на вывеске. Она знала слово «презенты» и не слышала слова «брезенты». Братья Чеховы долго разыгрывали ее этой ошибкой (П. 12, 390, примеч.). Менее известно, что Николай Чехов готов был посвататься за Елену, но Марковы не придали этому серьезного значения.

Быт семейств Гамбурцевых и Марковых, атмосфера вечеров, влюбленности, ухаживания, мечты, первые разочарования, конечно, не могли забыться. Не описав «всю фамилию Марковых», Чехов воздал ей в какой-то степени описанием атмосферы Прозоровского дома.

Да, многое совпадало в ритуалах, обычаях, привычках московских семейств. Это подтверждают мемуары современников Чехова. Но что-то автор пьесы «Три сестры» точно взял из быта собственной семьи, привычек своих близких. Например, свойственную ему самому и брату Ивану любовь к канцелярским принадлежностям: записным книжкам, карандашам, хорошей почтовой бумаге, конвертам, перочинным ножам. Почти наверное можно отыскать в справочниках конца XIX в. фамилию Пыжиков, владельца магазина. Запомнившаяся Чехову, она всплывает в реплике Федотика о цветных карандашах, купленных им для Ирины.

Перечисление сестрами талантов брата Андрея — «Он у нас и ученый, и на скрипке играет, и выпиливает разные штучки, одним словом, мастер на все руки» — отсылает к увлечениям братьев Чеховых. Александр хорошо фотографировал, любил делать рамки для фотографий. Михаил выпиливал, тоже освоил фотографирование. Иван прекрасно переплетал книги, вырезал по дереву.

Такие детали, как обязательный именинный пирог, ряженые на Масленицу, пасьянс, помощь погорельцам, рецепты из газет, игра на скрипке, специально настоянная темная водка, — все это было в обиходе у семьи Чеховых. Так, Павел Егорович заносил в свой дневник рецепты растирок, мазей или поразившие его газетные сведения. Делился прочитанным с домашними. Реплики Чебутыкина могут иметь истоком «находки» отца Чехова.

Евгения Яковлевна доверяла пасьянсу свои надежды и расчеты, ожидая подтверждения или предупреждения, что они не сбудутся.

Самая «домашняя», «семейная» из всех драматических произведений Чехова, пьеса «Три сестры» вобрала в себя не только конкретные, сразу узнаваемые бытовые подробности. В ней достаточно того, что можно назвать прототипическим эхом давних событий и фактов.

Из воспоминаний Ал.П. Чехова известно, как Павел Егорович исполнял в Таганроге обязанности ратмана, т. е. общественного контролера за деятельностью полиции: «Вся его служба заключалась лишь в том, что к нему на дом, от времени до времени, доставлялись толстые тома «дел», и он, по вечерам, перелистывая их и нисколько не вникая в суть полицейского производства, суда и расправы, отыскивал слово «ратман» и рядом с ним подписывал четко свою фамилию. После чего являлся, не спеша, солдат из полиции, забирал «дела» и уносил обратно, получив мелкую монету на чай. Так же точно несли службу и другие граждане на других должностях. Никто их за это не осуждал»⁷. Неспешные приходы и уходы Ферапонта с бумагами из земства для Андрея Прозорова сродни этим явлениям солдата в таганрогский дом Чеховых.

В семейном архиве есть фотография молодого офицера. На карточке надпись, сделанная рукой Марии Павловны Чеховой: «Мой первый жених». История неожиданного письменного сватовства Евграфа Петровича Егорова и отказа изложена в одном абзаце мемуаров сестры Чехова. Между тем, упомянутое ею письмо заслуживает внимания в связи с пьесой «Три сестры».

Интересен стиль послания к девятнадцатилетней девушке: «Многоуважаемая Мария Павловна! В этот приезд свой в Москву я искал возможность сказать Вам то, что приходится говорить Вам письменно <...> Минуя всякие красивые фразы, я прямо делаю Вам предложение — быть моей женой. Зная меня, я уверен, что Вы не подумаете, что это мною делается необдуманно, по увлечению. Давно я Вас знаю, давно родилась у меня эта мысль и прежде, чем решиться на такой страшный шаг в жизни, пришлось подумать не мало. Советую и Вам поступить так же. Отбросьте все посторонние советы, которые Вам в этом деле не принесут ни малейшей пользы, взвесьте все обстоятельства и тогда решайтесь сказать «да» или «нет». Не вижу необходимости напоминать Вам о всей важности задуманного мною дела. Взгляды мои на жизнь, на брак Вы знаете. Скажу Вам только одно, что если руководит мною в этом деле расчет, то только единственный: иметь жену — человека. Итак, буду ждать от Вас ответа. Любящий Вас, Е. Егоров.

P.S. Зная Вас за честного человека, я надеюсь, что в случае Вашего отказа все это останется только между нами и письмо мое Вы уничтожите. Это моя просьба»⁸.

Маша Чехова письмо не уничтожила, а показала брату Антону. Тот успокоил сестру, сам переговорил с влюбленным офицером, и все уладилось миром. Казалось бы, в этой истории ничто не напоминает коллизию из пьесы «Три сестры» — между поручиком Тузенбахом, штабс-капитаном Соленым и Ириной Прозоровой. Может быть, только странный тон послания Егорова. Столь же неожиданный, как тон реплик Соленого.

И все-таки эпизод с влюбленностью и объяснением Егорова, офицера артиллерийской батареи под командованием полковника Б.И. Маевского, расквартированной в Воскресенске, той самой, которую мемуаристы и исследователи уверенно и определенно связывают с пьесой «Три сестры», не исключено, отозвался в этой пьесе. И прав М.П. Чехов, увидевший в судьбе Егорова, в его мечтах и поступках что-то от личности Тузенбаха⁹. Или впечатления от Егорова объясняют все-таки нечто в Соленом: его характер, его прошлое, истоки его мироощущения? И, возможно, открывает это другое письмо поручика?

В 1883 г., весной, он рассказал Ивану Чехову о том, что произошло с ним недавно: «В 4 часа выступили в Рузу, до которой около 30 верст. В походе чувствовал себя до безобразия скверно и, когда пришли в Рузу (в 1 час дня), то повалился, как сноп, на кровать. В 3 часа пришел Маевский и разбудил обедать, при этом сообщил, что к нему приезжали рузский исправник и князь Вадбальский (нрзб.) просить нас на танцевальный вечер. Решили все — отправиться. Приходим к нему: огромный дом, вся рузская интеллигенция налицо и при этом штук 12 девиц, из коих пять его дочерей, человек 6 в углу музыкантов. Я пришел с тем, чтобы часов до 11 потаскаться, посмотреть на общество и уйти спать. Но вышло совсем не так. Девицы оказались такие бойкие и назойливые, что требовали непременно принять участие в танцах и оставаться до конца. Конец же последовал в 4 часа утра, а в 5 часов мы уже выступили из Рузы. Какие меня угодники держали на седле — я не знаю, но без них не могло обойтись. Маевский не выдержал, сел в экипаж и удрал вперед нас в лагерь спать. Придя в лагеря, я целые сутки отсыпался. Руза с ее обитателями так понравилась многим, что Маевский с комп<анией> сегодня едут туда на любительский спектакль. Я же несчастный <...> остался дома. Лагерь произвел на меня мрачное действие, так что я заперся у себя в бараке <...> Жду 7 июня месяца, когда я опять вас всех увижу. Передайте мой поклон Марии Павловне <...> и всем остальным. Жму Вашу руку. Ваш Е. Егоров»¹⁰.

Конечно, на память сразу приходит чеховский рассказ 1887 г. «Поцелуй». Об артиллерийской бригаде, выступившей в лагеря, о робком штабс-капитане Рябовиче, приглашенном в гости вместе с другими офицерами к богатому помещику. О том, как он кажется себе всюду лишним, никому не интересным. О случайном поцелуе и романтической влюбленности Рябовича в незнакомку, точнее, в воображаемую девушку. И об утерянной радости: «И весь мир, вся жизнь показались Рябовичу непонятной, бесцельной шуткой... <...> он опять вспомнил, как судьба в лице незнакомой женщины нечаянно обласкала его, вспомнил свои летние мечты и образы, и его жизнь показалась ему необыкновенно скудной, убогой и бесцветной...» (С. 6, 423).

Показал ли Иван Чехов письмо Егорова брату, пересказал ли просто, родился ли сюжет сам по себе, рассказ возник из воскресенских впечатлений и, конечно, связан таинственным образом с пьесой «Три сестры». Что заметил, сам того не ведая, А. Блок. Он записал в 1916 г. о мхатовском спектакле, заканчивавшемся замечательным прощальным маршем: «В «Трех сестрах» — военная музыка, которой нет в артиллерии»¹¹. Музыка артиллерии описана, и очень точно, как раз в рассказе «Поцелуй». Так давняя история влюбленного воскресенского поручика отозвалась в пьесе «Три сестры».

Слова Кулыгина — «А мне вот всю жизнь мою везет, я счастлив, вот имею даже Станислава второй степени» — тоже, быть может быть, отдаленный отклик на одну из главных тем в глубокомысленных рассуждениях П.Е. Чехова. Он мечтал получить медаль, чтобы возвыситься над окружающими и приблизиться к именитым гражданам Таганрога. Много лет спустя Александр поделился своими воспоминаниями с братом Михаилом: «Медаль! Какую она роль играла в нашей семье! Мозга не было, а честолюбие было громадное. Из-за медали и детство наше погибло»¹². Бесконечные разговоры отца о медали передавали его представление о счастье. И они запали в душу одного из братьев, который тоже придавал наградам большое значение. Не исключено, что в том числе и по приведенной реплике он узнал себя в Кулыгине. И был уязвлен, потому что равнялся на других героев.

М.П. Чехов уподоблял себя Лаврецкому из тургеневского романа «Дворянское гнездо». Сравнивал себя и свою жену Ольгу Германовну с Левиным и Кити из толстовского романа «Анна Каренина». В крайнем случае соглашался походить на Войницкого, жертвенного героя из пьесы «Дяди Ваня», ибо считал, что тоже пострадал от провинциальной скуки, что отдал домашним свои лучшие годы. В 1899 г. он вопрошал сестру, когда встал вопрос о продаже имения: «Даю Вам честное слово, за два года жизни в Мелихове я с трудом успел только сшить себе одну серенькую пару платья <...> я ел, пил на общий счет, а куда девались мои 4400 рублей, я и сам не знаю <...> Ах, как я завидовал тем Егоркам и Ванюхам, которые водили по ту сторону решетки хоровод с девками и пели надтреснутыми голосами»¹³.

Посмотрев пьесу «Дядя Ваня», он написал родным: «Ах, какая это превосходная пьеса! Насколько я не люблю «Иванова», настолько мне понравился «Ваня». Какой великолепный конец! И как в этой пьесе я увидел нашу милую, бедную, самоотверженную Машету!»¹⁴

Описывая матери свои ярославские будни, младший сын рисовал картину счастливой жизни и даже не побоялся самоиронии: «Жизнь ведем тихую и скромную. Антоша ужаснулся бы, какими мы обывателями проводим наше время. Леля шьет, готовит разные вкусные кушанья, нянчит младенца и массу читает. Я служу, пишу доклады, сочиняю статьи в газету»¹⁵.

Достигнув, как и отец, вожделенной награды (Станислава 3-й степени), Михаил Павлович повторял в письмах: «Я доволен! Я доволен!» Но по службе ему хотелось повышения в чинах, а в духовной жизни — общения с братом Антоном. Однако само по себе не давалось ни то ни другое. И он недоумевал: «Антон загордел, или мне так кажется, что загордел. А может быть, ни то и ни другое, а просто нарушилась та нежная паутина, которая связывала наши (его и мое) сердца»¹⁶.

Младшему брату трудно было понять и признать возникшее отчуждение. Тогда пришлось бы устыдиться вечного покровительства А.С. Суворина, которого М.П. Чехов искал много лет, часто именем брата, но без его ведома. И многого другого. Человек неглупый, но нервный, мнительный, Михаил Павлович, конечно, знал себе настоящую цену. Может быть, в глубине души судил себя строго и справедливо за какие-то слова и поступки. Но навсегда обиделся на брата, узнав что-то свое в словах и в поведении учителя Кулыгина.

Много лет он хранил эту обиду, пока она не выплеснулась в 1917 г., после одной из самых серьезных ссор в семье Чеховых. В письме к сестре он, почувствовав осуждение родных, возопил: «Дурная репутация моя складывалась исторически. И с этим я должен был бы считаться. Но я прозевал. Думал, что все забыто. В Мелихове я был бюрократ и обиратель народа. Я даже выведен в «Трех сестрах». Затем, когда я выбрался наконец в столицу, то вы все мне прямо в глаза говорили, что я нововременец и суворинец, хотя я никакого отношения к направлению газеты не имел. А когда я вышел оттуда, то ты при мне гостям своим сказала: «Теперь он наш!» Что бы я ни делал, чтобы я ни предпринимал, — все находило себе осуждение в семье. Я никогда не находил себе родственного одобрения»¹⁷.

Сестра ответила недоумением: «Какой злой гений подтолкнул тебя написать его?! <...> И что за абсурд ты пишешь насчет «Трех сестер»? Прости, не вижу я там тебя. Это сплошная новость для меня. Скорее описана семья Линтваревых и их невестка... Как все было превратно понято тобою!»¹⁸ Может быть, Мария Павловна и не увидела младшего брата в героях пьесы. Но сам Михаил Павлович узнал себя. И у него были на то основания.

Он не «выведен» в «Трех сестрах». Он проблескивает в образе Кулыгина. В назидательности реплик этого героя, в почтении к начальству, в уклонении от прямых ответов, в речи. Он мог услышать свои характерные словесные обороты, часто встречающиеся в его письмах: «я обещаю тебе», «добрая Маша, хорошая Маша», «подадим друг другу руки», «я доволен». Он мог почувствовать скрытую пародию на себя в привычке гимназического учителя всем давать деловые советы.

Императивный тон реплик Кулыгина — «Ковры надо будет убрать на лето и спрятать до зимы... Персидским порошком или нафталином <...> И оконные занавески тоже туда с коврами» — словно «подсказан» стилем «Практических заметок», которые М.П. Чехов печатал в ярославской газете. Газету читали в Мелихове, и Павел Егорович восхищался житейскими и хозяйственными познаниями младшего сына: «Средство против хрипоты», «Влияние велосипедной езды на зрение», «Спасение лошадей из конюшни во время пожара» и т. п.

Имея за плечами полтора года непостоянной жизни в Мелихове и сельскохозяйственной практики, Михаил Павлович составил и выпустил словарь, выдержанный в таком же повелительном тоне и самоуверенном стиле: «Август. Убрать не убранную рожь, косить овес и гречиху <...> В это же время пропахать еще раз картофель. Стричь грубошерстных овец. Начать генеральную молотьбу...»¹⁹.

Можно только представить, как обиделся бы Михаил Чехов, прочитав письмо брата Антона от 30 июля 1898 г. к Александру Чехову: «Миша в казенной палате, наслаждается семейным счастьем и постепенно обращается в гоголевского Мижуева» (П. 7, 246). Михаил Павлович остро ощущал отчуждение от него старших братьев. Но часто объяснял его либо недостатками Александра и Ивана, либо завистью Антона к его семейному благополучию. Так было, видимо, проще, чем признать, что дело в нем самом, в той самой черте характера, которая уловлена сравнением с гоголевским персонажем: «Белокурый был один из тех людей, в характере которых на первый взгляд есть какое-то упорство. Еще не успеешь открыть рта, как они уже готовы спорить и, кажется, никогда не согласятся на то, что явно противуположно их образу мыслей, что никогда не назовут глупого умным и что в особенности не согласятся плясать по чужой дудке; а кончится всегда тем, что в характере их окажется мягкость, что они согласятся именно на то, что отвергали, глупое назовут умным и пойдут потом поплясывать как нельзя лучше под чужую дудку, — словом, начнут гладью, а кончат гадью»²⁰.

Реплика Кулыгина в ответ на слова Тузенбаха о концерте в пользу погорельцев и об участии Маши будто иллюстрация к мижуевским логике и характеру, очерченным Гоголем: «Вы правы, барон. Я ее очень люблю, Машу. Она славная... Да, но прилично ли ей участвовать в концерте? Я ведь, господа, ничего не знаю. Может быть, это и хорошо будет. Должен признаться, наш директор хороший человек, даже очень хороший, умнейший, но у него такие взгляды... Конечно, не его дело, но все-таки, если хотите, то я, пожалуй, поговорю с ним».

В М.П. Чехове было внешнее упорство. Но ему недоставало внутренней крепости, мешало неопределенное духовное и душевное искательство, какая-то неясность желаний. Он несколько раз срывался, начинал жизнь в новой профессии, обрывая карьеру чиновника, журналиста, юриста, учителя, издателя. Все оказывалось незавершенным, представлялось не тем, чего ему хотелось.

Эта черта свойственна и Александру Павловичу Чехову. Но у него она имела другие истоки и проявлялась иначе. Его «присутствие» в пьесе «Три сестры» несомненно, хотя нет прямых указаний на то, что он «узнал» себя в ком-то из героев. Есть косвенное подтверждение, что он внимательно прочел пьесу и запомнил многие реплики. На своей фотографии, сделанной в Ялте в дни последнего свидания с братом Антоном весной 1904 г., он написал: «Журавли летят... И у них, поди, тоже семейные неприятности бывают... Нда!..»²¹ В этой подписи угадывается реплика Маши из последнего акта: «Живешь в таком климате, того гляди снег пойдет, а тут еще эти разговоры... <...> А уже летят перелетные птицы... (Глядит вверх.) Лебеди, или гуси... Милые мои, счастливые мои...»

Ал.П. Чехов мог не один раз «узнать» себя в произведениях брата. Например, в главном герое повести «Дуэль» и пьесы «Иванов». История его первого гражданского брака, жизнь с женой на Кавказе, отношения с окружающими, сама его, как он себя называл, «бродячая натура» угадываются в судьбах Лаевского и Иванова. Но, пожалуй, лишь в «Трех сестрах» он мог услышать что-то важное о себе и обращенное невольно к нему в монологах Андрея Прозорова в силу не внешнего, а глубинного сходства натур и судеб.

Покидая по окончании гимназии Таганрог, этот, как он тогда говорил, «проклятый на семи собаках» город, молодой способный человек мечтал только об университете. Поступив на математический факультет, он увлекся этой наукой, воображал, что откроет новый закон, получит чин ординарного профессора, станет гордостью семьи. Студент Александр Чехов уверял родных: «Анатомия и медицина тоже отыскивают свою исходящую точку, но каким путем! Они должны вечно иметь дело со страданием, с трупами и со смертью, тогда как математика имеет дело только с одними отвлеченными выводами целых столетий»²².

От него ожидали в семье многого. Его способности к языкам, особенно к древним, были специально отмечены в гимназическом аттестате. Родители верили, что он будет покоить их старость, помогать братьям и сестре. Он сам полагал, что у него большое будущее. И все пропало. Или как сказано об Андрее Прозорове: «Тысячи народа поднимали колокол, потрачено было много труда и денег, а он вдруг упал и разбился. Вдруг, ни с того ни с сего. Так и Андрей...»

Разочарование родных было таким сильным, что в их мемуарах и устных рассказах постепенно сложилась легенда о необыкновенной образованности Александра Павловича, о том, что он «окончил университет по двум факультетам»²³. При этом, правда, оговаривалось, что все свои выдающиеся способности он разменял на мелочи.

На самом деле Ал.П. Чехов окончил один факультет. Первоначально, в августе 1875 г., он подал прошение о приеме на отделение естественных наук физико-математического факультета Московского университета. Через несколько дней представил новое прошение: о приеме на отделение чистой математики того же факультета. Осенью 1876 г., видимо, не выдержав экзаменов, он просит вторично оставить на первом курсе. Такая же история повторилась весной 1877 г. Опасаясь отчисления, следовательно, и воинской повинности, Александр Чехов подает прошение о переводе на отделение естественных наук, на первый курс. Так он навсегда оставляет математику и начинает учебу заново.

В 1879 г. он не смог сдать экзамены за второй курс и просит оставить его еще на год. Наконец, весной 1882 г., проучившись семь лет, он завершает обучение в университете. Но получает не Аттестат, удостоверяющий, что выпускник удостоен степени кандидата, имеет право на должность 10 класса и преподавание в классической гимназии «без особого на то испытания». Он получает Свидетельство, что «удостоен физико-математическим факультетом звания Действительного студента»²⁴.

Этот документ удостоверял, что университет закончен без особых успехов, что его обладатель исключен из мещанского сословия, но получает право на должность лишь 12 класса, т. е. губернского секретаря, а для преподавания в гимназии должен подвергнуться специальному испытанию. Таких выпускников и называли «вечными студентами». Так Ал.П. Чехов остался на всю жизнь «университетским человеком», «действительным студентом».

В жалобах Андрея Прозорова узнаваема интонация писем старшего из братьев Чеховых: «...как странно меняется, как обманывает жизнь! Сегодня от скуки, от нечего делать, я взял в руки вот эту книгу — старые университетские лекции, и мне стало смешно... Боже мой, я секретарь земской управы <...> и самое большое, на что я могу надеяться, это — быть членом земской управы! <...> мне, которому снится каждую ночь, что я профессор московского университета, знаменитый ученый, которым гордится русская земля!» Однажды Александр Чехов в похожую минуту тоже перелистал свои гимназические и университетские тетради и сжег их.

«Чужой и одинокий», Андрей Прозоров спрашивал себя, куда ушло его прошлое, отчего так скучна и бесцветна его жизнь, почему вокруг ему чудятся лишь пошлость, сплетня, карты, водка, ложь. В дневнике Ал.П. Чехова есть похожие сетования. Переживая минутами надежду, что он, как в молодости, «новый, хороший, университетский человек», тут же погружался в отчаяние, в загулы, в ерничество, в тоску и утешал себя иронией: «Не нам грешным архиереями быть». Не самообольщался на свой счет. Понимал, что мельчает, обезличивается, погибает от долгов, от пристрастия к алкоголю, но нет сил одолеть дурные пристрастия, распрямиться.

Ища виновных на стороне, Александр Чехов, умный, одаренный, чуткий, подобно герою «Трех сестер», корил сослуживцев, вообще всю русскую жизнь, детские годы, когда, как ему казалось, отец сломал его волю, подавил гнетом нравоучений и страхом перед наказаниями. И потому-де вышел из него «слабогузый человек», погибающий в омуте суворинской газеты.

Совет Чебутыкина, который говорит Андрею на прощанье: «Знаешь, надень шапку, возьми в руки палку и уходи... уходи и иди, иди без оглядки. И чем дальше уйдешь, тем лучше» — мог прозвучать для Александра Чехова советом любимого брата бросить «Новое время», изменить свою жизнь, хотя он понимал, что это уже невозможно. Но в 1907 г. Ал.П. Чехов купил домик в Финляндии, уединился и стал жить одиноко и свободно. Однако добровольная «робинзонада» бывшего «университетского человека» запоздала и никчемная свобода в конце концов наскучила.

В одну из откровенных минут он написал жене, которую ранее винил в неудачной жизни и от которой сбежал: «Мне горько, что жизнь сложилась так грустно, тем более горько, что я искренно и от всей души люблю тебя и глубоко привязан к тебе <...> Я горько оплакиваю свою разбитую жизнь и обманутую старость. Не такой конец я готовил для тебя и для себя, мне всегда рисовалось тихое счастье: мы, два старика, сидим в теплой комнате в уютных креслах. Ты что-то вяжешь, а я пишу, и изредка мы перекидываемся словом о сыне, делающем успехи. Но это были только мечты <...> Старость уже наступила, а мягких кресел нет. И никто в этом не виноват, ни ты, ни я. Так, видно, нам на роду написано. Один — так один»²⁵.

Незадолго до смерти Александр Павлович написал двоюродному брату: «Володя, не зарывай себя, не погрязай в засасывающей тебя тине, не губи таланта, выбивайся наружу, на свет...»²⁶ Когда-то почти такими же словами Антон уговаривал Александра и Николая.

Николай в 1875 г. тоже уезжал из Таганрога с мечтами о славе живописца, об университетском образовании, академических лаврах. В 1879 г. он получил малую серебряную медаль за этюд, представленный на ученической выставке. На этом закончился путь к славе. Если первенца Павла Егоровича и Евгении Яковлевны называли в семье «погибшее создание», то о втором сыне отзывались горько — «заблудшая овца». Николай тоже не оправдал родительских надежд. Эта тема обсуждалась много лет. Может быть, поэтому она так очевидно прозвучала в пьесе «Три сестры», которую Чехов, не исключено, считал своим последним произведением, когда приступал к ее созданию.

Пьеса вобрала в себя и другие психологические доминанты жизни семьи Чеховых. Самые важные из них — потеря родного дома, вынужденные профессии и занятия, то есть дело не по душе. Как это случилось, например, с Иваном Павловичем Чеховым. Рефреном проходит через все годы один мотив — вечная усталость от учительского труда. Он говорил об этом постоянно. И чем выше ценили его как образцового педагога, тем печальнее звучали жалобы человека, которого что-то угнетало. Слова старшей из сестер Прозоровых словно взяты из писем Ивана Павловича и его жены Софьи Владимировны, работавшей вместе с мужем в училищах.

Трудолюбивый, щепетильный, честный, совестливый, он выкладывался на службе. Страдал от неурядиц. Это он работал в училище при заводе. Примерно таком же, в каком предстояло служить младшей из сестер Прозоровых. Чтобы представить, какая участь ждала Ирину, надо прочесть письма Ивана Павловича из Дубасова. Он видел каторжный опасный труд своих малолетних учеников («Девочки на заводе занимаются тем, что принимают от мастеров только что сделанные бутылки и несут их в особенную печь на целые сутки. Когда мастер кладет готовую бутылку на поднос, то поднос загорается»²⁷). Проводил зимние вечера, переплетая книги из школьной библиотеки, готовя учебные пособия, ремонтируя школьную мебель.

В 1890 г., задолго до появления на сцене пьес «Дядя Ваня» и «Три сестры», Иван писал младшему брату Михаилу: «Раздражают нас только вой ветра и тиканье часов. Представь себе, мне теперь кажется, что Владимира города нет, может быть, или есть, но там где-то, очень далеко, там, где Африка <...> Раньше мне казалось, когда захочу, тогда и уеду, а теперь, если только я доберусь до Москвы, с каким удовольствием я поем простых щей»²⁸.

Но и в Москве, куда он наконец вернулся, где служил почти до конца жизни, недовольство и усталость не оставляли Ивана Павловича. Доволен был только Павел Егорович, которому было хорошо в казенной квартире сына-учителя. С годами становилось понятнее, что речь идет о душевной усталости, о странном неумении радоваться жизни и менять ее, когда она становится невыносима. Пожалуй, эта «Прозоровская» черта была изначально «чеховской». В лексиконе братьев и сестры Чехова то и дело встречаются слова «надоело», «скучно», «плохо», «хандра» и т. п.

В 1899 г. Иван Павлович описал жене последние мелиховские дни: «В Мелихове мне очень скучно. Почти всю обстановку, белье, почтовую бумагу и проч. — все это уже отправили в Ялту. Матери бедной очень плохо до сентября жить при такой обстановке. Маша целые дни хандрит и жалуется, что устала с хозяйством, тогда как всего хозяйства возов 10 сена и две десятины ржи, вот и все! Антоша теперь уже в Ялте. Миша с семьей выехал в Ярославль 18-го, забравши с собою все, что только можно было увезти с собой, причем Ольга Германовна напомнила мне попадью»²⁹. Почти в каждом письме: «Тоска страшная!», «Терпение и терпение!» «Скучаю и тоскую я варварски!», «Я скучаю, очень, тоскую и, благодаря одиночеству, сделался еще более нервным!»

В одном из последних писем из Баденвейлера Чехов, уверяя родных, что ему много лучше, просил: «Живите и, если можно, не хандрите» (П. 12, 118). Но это удавалось им с трудом. Они воспринимали свою жизнь как вечный труд, все время ожидали несчастья, неудачи и не полагались на завтрашний день. Кажется, и о себе думал Иван Чехов, оплакивая кончину старшего брата в 1913 г.: «Смерть Александра меня ужасно расстроила. Действительно, жизнь его была беспросветна, вся домашняя обстановка его показывает, что он никогда не знал ни радостей, ни домашнего уюта, ни тепла <...> очень и очень жаль бедного Александра. Не завидна была вся его жизнь»³⁰.

Конечно, на долю братьев Чеховых выпало много трудностей. Одоление их привносило настроение усталости, порой и безнадежности. Но вместе с тем они, кто-то никогда, а кто-то долгие десятилетия, не знали войн, сокрушительных перемен, настоящего голода. Потеря таганрогского дома, московское трехлетнее безденежье, пока в Москву не перебрался Антон, — все это наложило отпечаток на мироощущение семьи. Но такие трудности были житейской участью многих современников.

С этой точки зрения заслуживают внимания письма А.С. Лазарева (Грузинского)³¹, еще одного выходца из мещанской семьи. Учительская стезя в глухом провинциальном Киржаче, скорописанье и многописанье для юмористических журналов, безденежье. И тот же знакомый рефрен: «В Москву! В Москву!»

И что же в Москве? Испытание еще более серьезное. Остаться самим собой, не переродиться, как это случилось с Ежовым, не изменить своему маленькому или большому дару во имя благополучия, карьеры, не отдать себя на откуп зависти, ненависти, озлоблению и цинизму.

Конечно, даже самые интересные и глубокие замечания читателей, зрителей и исследователей о пьесе «Три сестры» не исчерпали многозначность этого произведения. В частности, такой немаловажной детали как социальное положение главных героев пьесы. Мироощущение генеральских детей сложилось под влиянием совсем другой среды, чем у самого Чехова, его братьев и сестры. Поиск профессии обусловлен у Прозоровых совсем иными причинами и обстоятельствами, чем у тех тысяч молодых людей, которые приезжали в Москву, учились на курсах, в институтах, преподавали в пансионах, частных гимназиях, репетиторствовали.

Еще не написана история молодого поколения конца XIX в., не исследованы уникальные материалы, сохранившиеся в отечественных архивах. Например, документы, раскрывающие «географию» и «историю» слушательниц курсов: откуда они приехали, к каким сословиям принадлежали, кем были по вероисповеданию, как учились и преодолевали не только материальные трудности, но и отмеченные В.И. Герье, основателем Московских высших женских курсов, «равнодушие, подозрения, предрассудки» окружающих³².

Знакомство с этими архивными документами уточнило еще одну семейную легенду. Мария Павловна Чехова училась, но не закончила курсы Герье. Поступив в 1882 г., она посещала лекции только два с половиной года, и так как курсы Герье имели лишь образовательное значение, их диплом не давал права преподавания, М.П. Чехова, видимо, предпочла получить необходимый официальный документ для этого: весной 1883 г. она выдержала испытание на звание домашней учительницы и получила разрешение преподавать все предметы по курсу Епархиального училища для девочек³³. С ним ее приняли в училище 2-го разряда Л.Ф. Ржевской (впоследствии преобразованного в частную женскую гимназию).

Документы по истории этого учебного заведения, как и других столичных и провинциальных гимназий, позволяют представить ту службу, от которой так уставала старшая из сестер Прозоровых: «Оттого, что я каждый день в гимназии и потом даю уроки до вечера, у меня постоянно болит голова и такие мысли, точно я уже состарилась. И в самом деле, за эти четыре года, пока служу в гимназии, я чувствую, как из меня выходят каждый день по каплям и силы, и молодость <...> Голова болит, голова... <...> Завтра я свободна... О, боже мой, как это приятно! Завтра свободна, послезавтра свободна... Голова болит, голова...»

Опять мотив постоянной усталости, недовольства профессией, странное безволие³⁴ («Я не хотела быть начальницей и все-таки сделалась ею. В Москве, значит, не быть...») — все это восходило к семейным истокам и объясняло отчасти загадочное, недостижимое «В Москву! В Москву!». В письмах М.П. Чеховой этот мотив постоянен, хотя частных уроков дома она не давала, занята в гимназии Ржевской была не каждый день и всего по несколько часов. Странно и то, что в ее мемуарах нет рассказа о гимназии, о сослуживцах. Тогда как в одни годы с нею здесь преподавали такие интересные люди как И.Н. Розанов, Ал.А. Кизеветтер. Многие педагоги имели звание магистров, приват-доцентов, кандидатов. Уровень преподавания, сохранившиеся учебные планы, темы гимназических сочинений по истории и литературе в старших классах — все позволяет предположить, что гимназия Ржевской была не совсем заурядным учебным заведением. За жалобами и умолчаниями М.П. Чеховой угадывается нечто иное, чем простая усталость или недовольство профессией.

Более пристальное знакомство с архивом Московского учебного округа и курсов Герье выявит несомненно доселе неизвестные сведения о приятельницах М.П. Чеховой, о молодых девушках, входивших в круг знакомых братьев Чеховых. Они позволят многое уточнить из уже известного. Например, в биографии О.Л. Книппер. Она тоже выдержала испытание на звание домашней учительницы, получив его в 1885 г. с правом преподавания французского языка. Но выбрала другой путь и нашла себя в иной профессии, преодолев недовольство близких, непростые обстоятельства и свои сомнения.

Это удавалось далеко не всем. В архиве А.П. Чехова есть письма, которые по-своему воссоздают смысловой и эмоциональный контекст замысла пьесы «Три сестры», образов главных героинь, природу их настроения, очарований и разочарований, перспективу судеб. Одна из молодых современниц, хорошая знакомая Чеховых, А.А. Похлебина, рассказала в одном из писем: «Я живу в деревне, но полюбить народ никак не могу, слишком он невежествен и даже дик; его можно жалеть и желать ему развития, но любить невозможно. Мы с сестрой все делали, что в наших силах, чтобы заслужить расположение и доверие мужиков, но напрасно — последствия иногда были так для нас неожиданны, что мы теперь потеряли всякую охоту с ними возиться, и уже ни одного мужика на порог не пускаем»³⁵.

Одни писали о тоске, хандре, усталости. Другие о своих надеждах, верованиях и конкретных усилиях на конкретной работе. Некоторым казалось, что обо всем этом надо написать пьесу или повесть, непременно передать саму картину русской жизни и настроение людей.

Подобных писем было достаточно и до, и после появления пьесы «Три сестры». Это, как правило, признания земских учительниц, фельдшериц, библиотекарей, врачей, служащих. Можно назвать имена корреспондентов: А.И. Анисимова, М.С. Гуревич, Е.Д. Ильинская, В.Н. Андреевская, Вдовиченко, Е.И. Воротникова, Ф.М. Гайкович, А.М. Глаголева, Н. Душина, А.И. Зелинская, Е.И. Иванова, Н. Иноземцева, Ф. Корнеева, М.Ф. Корнилович и многие другие.

За короткими рассказами о себе или о других, за откликами на чеховские произведения в этих письмах ощущается то, что можно назвать прототипическим «настроением эпохи». И все-таки пьеса «Три сестры» особым образом передает душевное состояние своего создателя.

Стоит отметить совпадение нескольких важных моментов. Это смерть П.Е. Чехова в октябре 1898 г. и появление в записных книжках Чехова первых заметок, имеющих отношение к будущей пьесе. Это настроение Чехова зимой 1898—1899 гг., когда он, по его позднейшему признанию, «собирался умирать» (П. 11, 119), подводил житейские итоги и обеспечивал будущее матери и сестры. Он писал тогда, что имение купил бы «главным образом не для себя», а для родных, чтобы им было куда приехать (П. 7, 291). О себе, о своих планах он сообщал в те месяцы с оговорками — «пожалуй», «едва ли», «кажется», «должно быть». Но постепенно все стало перемогаться. И настроение, и домашние дела.

Однако отсвет мыслей о смерти, предощущение последнего жизненного усилия, какая-то особенная «семейная» мысль заметны в пьесе «Три сестры». Действие начинается в день именин Ирины и годовщину смерти генерала Прозорова. Кончается гибелью Тузенбаха накануне венчания. Да, тема смерти, кончины близких, любимых, особенно родителей — одна из глубинных в творчестве Чехова. И чрезвычайно значима в судьбах героев его произведений, переплетаясь с темами сиротства, одиночества, отчуждения между родными и близкими. Но в «Трех сестрах» она приобрела почти пророческий характер. За финальными репликами «Если бы знать» словно таилось предчувствие Чеховым того, что случится рано или поздно в его собственной семье.

Иван Павлович так никогда и не выберется из казенных училищных квартир. Михаил Павлович будет коротать в одиночестве свои дни в ялтинском доме и сравнивать себя с Фирсом, забытым всеми. Как Андрей и Ирина Прозоровы жили в родном доме отчужденно друг от друга, так по странному и печальному совпадению случилось с «младшими» Чеховыми. Михаил Павлович писал о себе и сестре: «Между нами будет унылое, пустое пространство». Около них не было никого, похожего на Наташу. Дело было в них самих, как, наверно, и в самом Андрее, этом сконфуженном герое пьесы, уходящим со сцены со словами: «Я говорю тихо».

Братья Александр, Иван, Михаил и сестра Мария в конце жизни думали о далекой Москве. Лишь могила И.П. Чехова окажется недалеко от могил отца и брата Антона на Новодевичьем кладбище. Произошло то, что часто случается в России с ее огромными пространствами, неустроенными человеческими судьбами, постоянными потрясениями, трагическими в отдельно взятой семье и в стране в целом.

Печальным послесловием к «Трем сестрам» стали судьбы многих современников из далекого и близкого окружения Чехова. В том числе и тех, в ком искали прототипов героев этой пьесы. Например, судьбы сестер Шавровых, сестер Линтваревых. Однажды в 1926 г. М.П. Чехов навестил сестер Малкиель, дочерей богатого московского коммерсанта, домовладельца, жившего на Тверской, недалеко от Кремля. Бывшие приятельницы Марии Павловны жили теперь в маленькой комнатке на Божедомке. Одна служила в конторе, другая кормилась уроками английского языка. После встречи Михаил Павлович написал сестре: «Они смотрели на меня как на лучшего человека в мире, как на героя, появившегося к ним неожиданно из волшебной сказки, а мне с ними было скучно, мучительно тоскливо <...> Они вышли проводить меня на улицу и еще долго шли со мной по тротуару, и видно было, что вместе со мною от них уходило их прошедшее, которое уже не вернется к ним никогда»³⁶.

Примечания

1. Сахарова Е.М. «Мои симпатии к Вам и Вашей семье вечны...» (Письма А.И. Иваненко к А.П. Чехову)» // Чеховиана. Чехов и его окружение. М., 1996. С. 311.

2. Громов М.П. Портрет, образ, тип // В творческой лаборатории Чехова. М., 1974. С. 161.

3. Чайковская К.А. Мелиховские пожары // Чеховиана. Мелиховские труды и дни. М., 1995. С. 272—278.

4. Чехов М.П. Антон Чехов и его сюжеты. М., 1923. С. 99.

5. Сахарова Е.М. Указ. соч. С. 311.

6. Кантор Вл. В поисках личности: Опыт русской классики. М., 1994. С. 70.

7. Седой А. Недавнее прошлое Азовского побережья // Исторический вестник. 1904. Ноябрь. С. 616.

8. РГБ ОР. Ф. 331. К. 90. Ед. хр. 4. Л. 2, 2 об.

9. См.: Вокруг Чехова. М., 1990. С. 215.

10. РГАЛИ. Ф. 2540. Оп. 1. Ед. хр. 105. Л. 1 об., 2, 2 об.

11. Блок Ал. Записные книжки. 1901—1920. М., 1965. С. 286.

12. РГБ. Ф. 331. К. 73. Ед. хр. 4. Л. 13 об.

13. РГБ. Ф. 331. К. 82. Ед. хр. 61. Л. 3 об.

14. РГБ. Ф. 331. К. 82. Ед. хр. 61. Л. 12 об.

15. РГБ. Ф. 331. К. 82. Ед. хр. 57. Л. 3 об.

16. РГБ. Ф. 331. К. 82. Ед. хр. 61. Л. 11 об.

17. РГБ. Ф. 331. К. 83. Ед. хр. 5. Л. 24 об.

18. РГАЛИ. Ф. 2540. Оп. 1. Ед. хр. 485. Л. 11.

19. Чехов М. Полная чаша. Словарь хозяйственных сведений по даче, имению и усадьбе. СПб., б/г. С. 1, 40.

20. Гоголь Н.В. Собрание сочинений: В 7 т. М., 1985. Т. 5. С. 64.

21. Опубл. в кн.: Письма А.П. Чехову его брата Александра Чехова. М., 1939. С. 401.

22. РГБ. Ф. 331. К. 31. Ед. хр. 1. Л. 34 об.

23. Чехова М.П. Из далекого прошлого. М., 1960. С. 32.

24. ЦГИАМ. Ф. 418. Оп. 285. Ед. хр. 405.

25. РГАЛИ. Ф. 549. Оп. 1. Ед. хр. 402. Л. 1, 1 об.

26. ГЛМ. Ф. 5. РОФ. 3620/1, 2. Л. 6.

27. Из письма Е.Я. Чеховой от 12 октября 1890 г. // РГАЛИ. Ф. 2540. Оп. 1. Ед. хр. 48. Л. 5.

28. РГАЛИ. Ф. 2540. Оп. 1. Ед. хр. 479. Л. 1, 1 об.

29. РГАЛИ. Ф. 2540. Оп. 1. Ед. хр. 244. Л. 2 об.

30. РГАЛИ. Ф. 2540. Оп. 1. Ед. хр. 252. Л. 4 об.

31. РГАЛИ. Ф. 189. Оп. 1. Ед. хр. 19.

32. РГБ ОР. Ф. 70. К. 32. Ед. хр. 35. Л. 3.

33. ЦГИАМ. Ф. 459. Оп. 10. Ед. хр. 4120.

34. См. об этом: Карасев Л.В. Вещество литературы. М., 2001. С. 221—228.

35. РГБ ОР. Ф. 331. К. 56. Ед. хр. 38. Л. 24.

36. РГБ ОР. Ф. 331. К. 83. Ед. хр. 11. Л. 42.