В русской классической литературе образы иностранцев немногочисленны, они интересны тем, что отражают представления различных слоев русского общества о национальных стереотипах. Иностранцы — схематичные литературные персонажи, у многих писателей они наделены одними и теми же малопривлекательными чертами: дискредитирующими «говорящими» фамилиями, комичным или несимпатичным внешним обликом, ошибками в русском языке, странным, с точки зрения окружающих, поведением, неуважением к русским обычаям и т. д. Такой принцип конструирования образа далеко не всегда основывается наличном отношении автора — обычно персонаж-иностранец соответствует сложившимся у широкого читателя мифам о том или ином национальном характере. В числе породивших такие мифы объективных причин — историческая роль иноземцев в русской жизни, отношения России с зарубежными странами, давний спор «западников» и «славянофилов» о путях развития страны, ментальные особенности русских, обусловившие, как считают многие, недоверие к «чужакам»1.
Род занятий большинства иностранцев в Российской империи: гувернер, «компаньонка», управляющий в имении, торговец, кондитер, фельдшер, аптекарь — предопределил их скромный социальный статус и связанное с ним снисходительно-пренебрежительное отношение русского общества. Конечно, иностранцы, особенно французские дворяне, были вхожи и в высшие круги, но, как правило, не они фигурируют в качестве литературных героев. Немцы, французы, англичане (об инородцах в Российской империи здесь речь не идет) всегда персонажи «третьего ряда» или эпизодические лица, порой о них только упоминается, хотя и упоминания играют определенную роль в смысловом контексте произведения. Можно вспомнить Вральмана в «Недоросле» Фонвизина, «французика из Бордо» в «Горе от ума». В «Евгении Онегине» в первой главе встречаем «француза убогого», далее появляется «мосье Трике, остряк, недавно из Тамбова», притом и Грибоедов, и Пушкин были европейски образованными людьми, высоко ценили европейскую культуру и литературу. У Л. Толстого фигурируют и вымышленные иностранные персонажи, и реальные лица. Если далеко не комплиментарная характеристика Наполеона как личности и полководца связана с историческими и философскими взглядами писателя, то в гувернантке мадемуазель Бурьен он запечатлел черты, присущие, по распространенному общественному мнению, француженкам такого ранга: легкость нравов, неразборчивость, душевная пустота.
В классической литературе встречаются также иностранные персонажи, обладающие немалыми достоинствами. Один из них — полунемец Штольц в романе «Обломов», обладающий всеми качествами положительного героя, хотя о неоднозначности отношения к персонажу самого И.А. Гончарова, критиков и читателей написано немало. Ф.М. Достоевский и И.С. Тургенев, имевшие совершенно разные взгляды и различный опыт жизни за границей, также запечатлели многие высокие качества европейской культуры и ее носителей. Не случайно в данном аспекте творчество именно этих авторов привлекало особое внимание исследователей2. Очевидное постоянство прежде всего немецкой темы у русских писателей объясняется давним присутствием немцев в жизни России, их укоренением и, следовательно, глубоким проникновением «немецкого фермента» в русскую культуру.
Тургенев воспринимает Германию «не как чужое, но как другое, помогающее лучше понять и показать свое, родное»3. Наиболее привлекательным, художественно выразительным и значимым образом в семантической структуре произведения стал Лемм в «Дворянском гнезде». Исследователи, справедливо выделяя в ряде произведений писателя образы иностранцев, отличающихся духовностью и гуманностью, порой склонны преувеличивать положительность таких тургеневских персонажей. В их описании, особенно немцев, почти всегда присутствует доля иронии, выдающая снисходительно-скептическое отношение к известным немецким добродетелям. Так, Кистер в ранней повести «Бретер» — идеальный и вместе примитивный герой: «очень белокурый и очень скромный, образованный и начитанный <...> Он служил без особенной охоты, но с усердием, точно и добросовестно исполнял долг свой; одевался не щеголевато, но чисто и по форме»4, в его комнате все «дышало порядком и чистотой»5, на полу коврик, на окнах гардины. Чаще Тургенев оставался в границах традиционного изображения иностранцев. В «Вешних водах» портрет Клюбера, олицетворяющего немецкий практицизм и расчетливость, написан с сарказмом, предвещающим чеховский семантический контраст: «...отлично воспитанный и превосходно вымытый молодой человек»; «в сверхъестественной его честности не могло быть ни малейшего сомнения: стоило только взглянуть на его туго накрахмаленные воротнички!»6 Иностранные персонажи в произведениях Достоевского тоже являются типизированными, причем писатель смотрит на все европейское исключительно изнутри, сквозь призму России. Как и у предшественников, у Достоевского многие эпизодические персонажи-иностранцы изображены в комедийном или сатирическом ключе: Адам Иваныч Шульц, купец из Риги, «кругленький и чрезвычайно опрятный немчик, со стоячими, туго накрахмаленными воротничками <...> человек очень обидчивый и щекотливый...»7. Разделяя многие отечественные предубеждения, Достоевский, тем не менее, высоко ценил европейские достижения науки, культуры, философской мысли. В этом одна из причин двойственной характеристики иностранцев в одних и тех же произведениях (например, в «Зимних заметках о летних впечатлениях», «Подростке», «Бесах», «Братьях Карамазовых»).
У Чехова иностранные персонажи чаще встречаются в ранней прозе, их изображение, вписанное в целом в сложившуюся традицию, предстает уже литературным штампом, который и подается как штамп: «молодой сухопарый немец, весь состоящий из надменно-ученой физиономии, собственного достоинства и туго накрахмаленных воротничков...» (С., 3, 16). Комическое обыгрывание речи, облика немцев, их педантичности, учености, оборачивающейся псевдоученостью, несовпадения с русским эмоциональным типом подробно рассмотрено О.С. Крюковой8. Иностранцы, не только немцы, характеризуются несколькими стереотипными штрихами: комичной внешностью, искажением русского языка, «говорящими» фамилиями — приемом, вообще широко используемым Антошей Чехонте для достижения юмористического эффекта: доктор Клопзон (рассказ «И то и сё»), Луиза Ванценбах («Толстый и тонкий») — в обоих случаях, по-русски и по-немецки, фигурирует слово «клоп» — и др. Возникает ряд вопросов: каково соотношение в чеховских произведениях персонажного и авторского представлений о национальных стереотипах, проявлено ли собственно авторское отношение к ним, коррелирует ли восприятие и освещение «чужого» в чеховских произведениях и в письмах.
Особенность изображения иноземцев и их взаимоотношений с русскими заключается у Чехова в том, что ирония, сарказм распространяются и на русских персонажей, носителей укоренившихся предрассудков. В рассказе «Дочь Альбиона» авторская насмешка в равной степени направлена на русского барина, демонстрирующего грубое, оскорбительное отношение к английской гувернантке, и на англичанку, выказывающую чувство превосходства над «варваром», наделенную к тому же карикатурной внешностью, — возникает ситуация «оба хуже». Сценка «Патриот своего отчества» представляет собой шарж на отечественных обывателей, у которых желание выразить чувство умиления праздничной немецкой процессией вылилось в призыв: «Ребята! Не... немцев бить!» (С., 2, 67). Думается, именно такой клич не случаен: вольно или невольно в нем проявилось закрепленное в сознании представление о враге, порожденное давним историческим противостоянием двух стран. Привычно предвзятое отношение к немцу присуще многим персонажам как ранних, так и поздних произведений. В рассказе «Он и она» известная актриса признается: «Я не люблю господ немцев. На сто немцев приходится 99 идиотов и один гений» (С., 1, 245). Миролюбивый Самойленко в «Дуэли» объясняет жесткость и непримиримость суждений фон Корена тем, что его «немцы испортили»: «Самойленко с тех пор, как уехал из Дерпта, в котором учился медицине, редко видел немцев и не прочел ни одной немецкой книги, но, по его мнению, всё зло в политике и науке происходило от немцев. Откуда у него взялось такое мнение, он и сам не мог сказать, но держался его крепко» (С., 7, 376). Комментарий, кажется, не оставляет сомнений в авторском осуждении расхожих предубеждений. Однако, с другой стороны, у Чехова достаточно рассказов с определенно негативными образами иностранцев. Французский муж русской дамы в рассказе «Неприятная история» наделен непривлекательной внешностью — «...дюжинный буржуа лет сорока, с усатой, франко-солдатской рожей» (С., 6, 242) — совершенным невежеством и глупостью. В рассказе «На чужбине» бывший гувернер выглядит на первый взгляд исключительно жертвой помещика-самодура, патриотизм, точнее, псевдопатриотизм, которого выражается в унижении Франции и французов: «Безнравственный народ! Наружностью словно как бы и на людей походят, а живут как собаки...» (С., 4, 164). Явная издевка над помещиком не вызывает однозначного сочувствия французу, по имени Альфонс Людовикович Шампунь, исполняющему обязанности «прилично одеваться, пахнуть духами, выслушивать праздную болтовню Камышева, есть, пить, спать — и больше, кажется, ничего» (С., 4, 163). Ядовитая ирония повествователя сквозит в описании попытки «протеста» и в портрете m-r Шампуня: «Вся его приличная фигура, чемодан, кровать и стол так и дышат изяществом и женственностью <...>» (С., 4, 165). Однако в наибольшей степени дискредитирует персонажа его реплика о другом унижаемом, еврее Лазаре Исакиче — отвечая на «аргумент» Камышева: «Берите пример вот с Лазаря Исакича, арендатора... Я его и так, и этак <...> не обижается же!» — француз возражает: «Но то ведь раб! Из-за копейки он готов на всякую низость! (С., 4, 166). В зарисовке «Признательный немец» насмешка рассказчика направлена на невежественных иностранцев, приехавших в Россию, по афористичному выражению Лермонтова, «на ловлю счастья и чинов». Немец, на родине то водивший обезьянку по улицам, то торговавший сосисками, в России «преподавал русским детям древние языки, тригонометрию и теорию музыки. В свободное от работы время он искал себе место директора железной дороги» и говорил, что «все русские люди нехорошие люди» (С., 2, 252). У Чехова, таким образом, соположены традиционно сниженные, комичные образы иностранцев и ироничное изображение русских в качестве носителей национальных предубеждений. Осуждая иноземцев, чеховские герои не замечают, что объектом порицания нередко становятся черты, присущие им самим, отношение к «чужаку», таким образом, высвечивает собственные недостатки.
Предрассудки могут не высказываться персонажем и даже явно не выражаться в его поведении, но они предопределяют позицию и взаимоотношения людей. Примечателен в этом отношении рассказ «Тина». Соблазнительница Сусанна Моисеевна начинает нравиться Соколовскому, вначале назвавшему ее про себя «психопаткой», когда льстиво подтверждает то, что таится в его сознании или в подсознании, при этом она, видимо, учитывает франкофильство русских дворян: «После евреев никого я так не люблю, как русских и французов <...> Я долго жила за границей... даже в Мадриде прожила полгода... нагляделась на публику и вынесла такое убеждение, что, кроме русских и французов, нет ни одного порядочного народа. Возьмите вы языки... Немецкий язык лошадиный, английский — глупее ничего нельзя себе представить <...> Итальянский приятен, только когда говоришь на нем медленно, если же послушать итальянских чечеток, то получается тот же еврейский жаргон. А поляки? Боже мой, господи! Нет противнее языка» (С., 5, 368). Сусанна озвучивает то, о чем вслух не принято говорить. О дистанцировании автора от шаблонов мышления свидетельствуют принадлежность высказываний хитрой, скользкой, нравственно нечистоплотной героине и откровенно ироническая обрисовка всех остальных героев.
В зрелом творчестве Чехова героев-иноземцев становится заметно меньше, их уже не назовешь иностранными персонажами, они не второстепенные, а равноправные действующие лица, их образы индивидуализированы. В «Чайке» и «Трех сестрах» обрусевшие немцы доктор Дорн и барон Тузенбах не чувствуют себя иностранцами, национальный стереотип к ним неприложим. Доктор вообще не упоминает о своих корнях, в молодости «любимец шести усадеб», он умный, все понимающий, тонкий человек, склонный к философствованию. Тузенбаху, помнящему, что он немец, не свойственны немецкие практичность и расчетливость, он «не работал ни одного дня в жизни», что не вяжется с привычным представлением о немцах. При видимой нейтральности автора его симпатия к этим героем вполне прочитывается. В пьесах непосредственно иностранный персонаж — Шарлотта в «Вишневом саде», она тоже не вписывается в рамки традиционного изображения приживалки: клоунесса оказывается далеко не глупой, несчастной женщиной, прячущей свою драму за шутовской маской. Русские персонажи уже не выказывают иностранцам недоброжелательного или насмешливого отношения, однако прочно вошедшие в сознание стереотипы периодически дают о себе знать. Помимо Самойленко в «Дуэли», антипатия к немцам сквозит в отдельных репликах профессора в «Скучной истории», пусть и не лишенного самоиронии относительно своего предубеждения.
В поздней прозе обращает на себя внимание факт, что, изображая русских персонажей за границей, Чехов передает их впечатления преимущественно от окружающей обстановки, а не от местных жителей. Русские герои продолжают там жить своими проблемами и заботами, как, например, в «Рассказе неизвестного человека» или в «Ариадне». То же самое можно заметить и в чеховских письмах из-за границы. Так, Чехов восторженно пишет о Венеции из первой поездки: «Это сплошное очарование, блеск, радость жизни. Вместо улиц и переулков каналы, вместо извозчиков гондолы, архитектура изумительная, и нет того местечка, которое не возбуждало бы исторического или художественного интереса» (П., 4, 201). У него редко встречаются упоминания о людях, разве что мельком, с иронией: «Можете себе представить, против меня сидят две голландочки: одна похожа на пушкинскую Татьяну, а другая на сестру ее Ольгу. Я смотрю на обеих в продолжение всего обеда и воображаю чистенький беленький домик с башенкой, отличное масло, превосходный голландский сыр, голландские сельди, благообразного пастора, степенного учителя... «(П., 4, 208). Письма из следующей поездки в Европу содержат в основном бытовые детали, первоначальный восторг сменяется сдержанностью описаний с типично чеховской иронией: «...был в Вене, где ел очень вкусный хлеб и купил себе новую чернильницу, а также жокейский картуз с ушами, был в Аббации на берегу Адриатического моря и наблюдал здесь хороший дождь и скуку <...> Теперь я в Милане; собор и галерея Виктора Эммануила осмотрены, и ничего больше не остается, как ехать в Геную, где много кораблей и великолепное кладбище» (П., 5, 320).
Постоянно отмечая удобство жизни в Европе, Чехов одновременно выражал желание скорее вернуться в Россию. В 1897 году он пишет из Венеции исключительно о литературных делах и трудности работать не дома: «...хочется писать, но писать не дома — сущая каторга, точно на чужой швейной машине шьешь» (П., 7, 121); «Погода чудесная, тепло, клопов нет, но начинаю все-таки поскучивать; трудно здесь работать и не с кого взыскивать, — и время течет бесплодно» (П., 7, 119). В целом создается впечатление, что Чехова мало интересовали местные жители. В письмах запечатлены лишь отдельные эпизоды, характеризующие манеру публичного поведения, общения людей — например, вежливость французов, что было общим местом, или поразившая Чехова игра попа и учителя в мяч вместе со школьниками (П., 7, 63—64). Не владея свободно иностранными языками, он не имел возможности непосредственного контакта с людьми, что объясняет некоторую отстраненность наблюдения за европейской жизнью. Значительно чаще, чем об иностранцах, можно найти отзывы о соотечественниках, причем нелицеприятные. Русские обыватели за границей его раздражают: русские дамы в пансионе, где писатель остановился, — «это такие гады, дуры <...>, злоба и сплетни...» (П., 7, 121). В дневниковой записи от 8 сентября 1987 года есть словно сегодня сделанное замечание: «Каждый русский в Биаррице жалуется, что здесь много русских» (С., 17, 48). Все же в письмах разных лет встречаются реплики об иностранцах, часто нелестные, о тех же немцах. 20 июня 1890 года на пути к Сахалину Чехов пишет родным: «поручик Шмидт (фамилия, противная для моего уха), пехота, высокий, сытый, горластый курляндец, большой хвастун и Хлестаков...» (П., 4, 119). Последние письма из Баденвейлера содержат, наряду с доброжелательными отзывами о докторах, резкие замечания о Германии и немцах: «Не чувствуется ни одной капли таланта ни в чем, ни одной капли вкуса, но зато порядок и честность, хоть отбавляй» (П., 12, 123). Безусловно, следует учитывать состояние и настроение умирающего писателя, однако тогда же итальянская и французская жизнь не получала у него подобных оценок.
И в произведениях, и в письмах отразились известная противоречивость и «неуловимость» личности Чехова, «русского европейца», в котором современники видели «насквозь русского писателя» и в то же время «скорее англичанина или француза» по вкусам9. При ироническом отношении к предрассудкам самому Чехову не были чужды некоторые стереотипы восприятия иностранцев, которые своим поведением в России нередко их и подтверждали. Иронию и неприятие писателя вызывали также соотечественники, подвергающие высокомерной критике русскую жизнь, стремящиеся в Европу и при этом нередко третирующие иностранцев у себя дома. Напомню, что в «Вишневом саде» «Вив ля Франс!» провозглашает единственный однозначно отрицательный персонаж у Чехова — лакей Яша, презирающий все русское. Как и во многом, в плане русского восприятия Европы и европейцев Чехов оказался самым актуальным из классиков.
Примечания
1. Ерофеев В.В. Миф Чехова о Франции // Чеховиана: Чехов и Франция. М., 1992. С. 19—24.
2. См.: Батюто А.И. Достоевский и Тургенев в 1860—1870-е годы (только ли история вражды?) // Русская литература. 1979. № 1. С. 41—64; Данилевский Р.Ю., Тиме Г.А. Германия в повестях «Ася» и «Вешние воды» // И.С. Тургенев. Вопросы биографии и творчества. Л., 1982. С. 80—95; Дудкин В.В., Азадовский К.М. Достоевский в Германии (1846—1928) // Литературное наследство. М., 1973. Т. 86. С. 659—740.
3. Буткова Н.В. Образ Германии и образы немцев в творчестве И.С. Тургенева и Ф.М. Достоевского. Волгоград, 2001. Автореферат дис. ... канд. филол. н. https://www.dissercat.com/content/obraz-germanii-i-obrazy-nemtsev-v-tvorchestve-i-s-turgeneva-i-f-m-dostoevskogo
4. Тургенев И.С. Бретер // Полн. собр. соч. и писем: В 28 т. М.—Л.: Изд-во Академии наук СССР, 1960—1968. Соч. Т. 5. С. 37.
5. Там же. С. 38.
6. Тургенев И.С. Вешние воды. Соч. Т. 11. С. 26.
7. Достоевский Ф.М. Униженные и оскорбленные. Соч. Т. 3. С. 173.
8. Крюкова О.С. Немцы и «немецкое» в ранней прозе А.П. Чехова // А.П. Чехов и мировая культура: К 150-летию со дня рождения писателя. — Ростов-н/Д: НМЦ «ЛОГОС», 2010. С. 89—94.
9. Цит. по кн.: Бушканец. Л.Е. «Он между нами жил...»: А.П. Чехов и русское общество конца XIX—XX века. Казань: Казан. ун-т 2012. С. 449. Здесь же отмечена полярность мнений современников и мемуаристов о «русскости» или «европейскости» Чехова.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |