Устойчивой темой в чеховедении является проблема коммуникации. Во многих произведениях писателя сюжет построен на взаимонепонимании персонажей, на так называемом «глухом диалоге»: говорят своё, а не слушают. Кому поведать свою печаль? Кто меня поймёт? В тех редких рассказах, где коммуникация удаётся, в таких, например, как «Дама с собачкой», человеческий язык не способствует общению, а скорее препятствует ему.
В своей основополагающей работе «Проблемы коммуникации у Чехова» А.Д. Степанов проводит пост-бахтинский анализ речевых жанров в творчестве писателя, доказывая системный характер провалов коммуникации в изображаемой речи. «Исследование коммуникации становится у Чехова главной и самодостаточной, не подчиненной другим, темой»1, пишет исследователь. «Неудавшаяся коммуникация принимает разные формы в разных речевых жанрах, но общее для всех примеров — несоответствие между первоначальной целью коммуникации и ее результатом. Для Чехова, «слово — это речь, обращенная в пустоту»2.
Интересно проследить этот принцип в тексте, в котором герой пребывает в одиночестве, обращаясь к отсутствующему собеседнику. Таков ранний рассказ «Ванька» (1886). Здесь действует императивный речевой жанр «просьба» или «мольба», согласно которому «проситель испытывает некую недостачу <...>, а потенциальный бенефактор способен эту недостачу восполнить»3. В рассказе просьба принимает письменную форму, так как адресата нет на сцене. Как везде у Чехова, попытка героя сообщить свою просьбу не удается. То, что адресант считал диалогом, оказывается монологом.
Таким образом, «Ванька» вполне вписывается в круг произведений, посвященных проблеме неудавшейся коммуникации. Но что дальше? Обязательно ли надо считать, что слово героя уходит в пустоту? Для того чтобы ответить на этот вопрос, нужно расширить поле анализа за пределы изображаемого мира. Следует применить комплексный подход к чтению, принимая во внимание не только действие речевого жанра внутри рассказа (просьба), но и функционирование литературного жанра (рождественский рассказ), и динамику процесса чтения, то есть коммуникацию между автором и читателем. Здесь «художественное письмо не доносит до читателя готовую, сложившуюся у автора <...> мысль о жизни, а только целеустремленно ищет ее, стремится «уловить», вовлекая в солидарный поиск и читателя»4. Речь идет о коммуникации на невербальном уровне, причем также не следует отказываться от религиозного и символического истолкований. Такой подход позволит раскрыть новый, глубинный смысл в чеховском подходе к проблеме коммуникации.
Наш комплексный подход требует рассмотрения рассказа на трех уровнях: 1) уровень сюжета и материальных условий жизни героя: Ванька — мальчик-сирота; 2) уровень мета-литературный: Ванька — Чехов/автор; 3) уровень универсальный и религиозный: Ванька — я/человек/мы. Анализ на первом уровне сосредоточивает внимание на конкретных подробностях жизни и окружения героя, как они описаны в рассказе. Именно этим уровнем ограничиваются социальные, экономические и другие толкования текста, рассматривающие его как воспроизведение конкретной жизненной ситуации. При втором подходе к тексту, мета-литературном, письмо Ваньки рассматривается как обобщение, как аллегория художественного текста вообще; в лице Ваньки сквозит лицо автора; процесс записывания воспроизводит процесс литературного сочинительства. В определенном смысле этот подход к анализу соприкасается с автобиографическим. Третий подход предполагает символическое чтение рассказа как текста, изображающего отношения между человеком и Богом.
1. Уровень сюжета: «материалистическое» или «материальное» чтение текста:
Здесь внимание обращено именно на изображаемый мир, на условия жизни Ваньки в городе (среди чужих) и сопоставление этих условий с условиями жизни в деревне (среди своих). На этом уровне опыт Ваньки обобщается и считается отражением условий жизни в социальной среде; читатель видит трудную жизнь низших сословий городского населения, испытывает необходимость помогать бедным. На такую реакцию читателей рассчитывали издатели того времени; включая рассказы о бедных сиротах в рождественские номера своих журналов, они надеялись вызвать сочувствие у читателей и дать стимул к милосердию, соответствующему духу праздника. В этом они отражали общую западно-европейскую традицию рождественского рассказа прошлого века, известную нам по произведениям Диккенса, Достоевского и других5.
Чтение рассказа на этом уровне приводит к пониманию определенной среды. Однако, углубляясь в сюжет рассказа, можно предложить альтернативное истолкование его финала. Не будет ли всё-таки лучше, если дедушка не приедет за мальчиком? Если бы были для Ваньки в деревне какие-нибудь надежды на будущее, то не услали бы его в город. В этом, как и в других чеховских произведениях о деревенской жизни (как, например, «Мужики»), содержание рассказа отражает исторические, общественные и экономические тенденции в русской действительности. Жизнь в русской деревне быстро менялась после реформ 1860-х годов. Для Ваньки, как и для многих людей его поколения и сословия, в деревне не было будущего — только прошлое. К тому времени работать и зарабатывать на жизнь можно было только в городах. Даже веселых елок у господ, которые Ванька с таким умилением вспоминает, скорее всего, больше не будет — не только потому, что мальчик вырастет и ему уже будет не до елок, но и потому, что весь образ жизни в дворянской усадьбе изменяется радикально и безвозвратно. Это одна из главных тем Чехова, которая, как известно, получает свое завершение в «Вишнёвом саде». Очевидно, что Ванькины желания не в состоянии отменить объективный ход истории.
Но есть и более глубокий смысл в том, что его желания не сбудутся. Вспомним, что, опустив конверт в ящик, Ванька, «убаюканный сладкими надеждами», крепко спит (С., 5, 481). Что, если подумать не о материальном, а о духовном и душевном облегчении как о главной цели его письма к дедушке? Что, если цель сочинения письма заключается именно в том, чтобы сочинитель смог спокойно заснуть? В таком случае он вполне достиг своей цели. Кстати, для такого истолкования не обязательно, чтобы сам герой осознавал эту цель. Важно то, что благодаря сочинению письма произошел своего рода катарсис, психологическое очищение. Такой подход к тексту приводит ко второму уровню чтения, мета-литературному.
2. Уровень коммуникации между автором и читателем: «литературное» и «мета-литературное» чтение текста. Здесь предполагается, что сюжет рассказа построен на мотиве сочинительства. Мальчик пишет; успех коммуникации зависит от того, дойдет ли письмо до дедушки. Общая проблема коммуникации остается той же самой, но ситуация усложняется за счет того, что собеседник отсутствует. Речь идёт не о прямом диалоге, а о диалоге письменном6. При этом важно заметить, что препятствует коммуникации не только неадекватное понимание мальчиком особенностей функционирования русской почтовой системы. Даже если бы письмо могло как-нибудь дойти, вряд ли дедушка смог бы понять его содержание. Ванька грамотен, но, по всей вероятности, дедушка не умеет читать и писать. Вспомним, что не Ванькины родные, а «Ольга Игнатьевна <...> от нечего делать выучила его читать, писать <...>» (С., 5, 481). Оставим в стороне предположение о том, что письмо дедушке сможет прочитать вслух кто-нибудь грамотный. Вместо этого предложим аллегорическое чтение ситуации: Ванька — не просто голодный, одинокий мальчик; он еще и Писатель. Дедушка в таком случае — не просто какой-то «непутевый деревенский старик, пьяница и балагур, едва ли помнящий о внуке»7, он также Читатель. При таком подходе дедушкина неграмотность приобретает обобщенное значение: способен ли читатель в принципе понять какой бы то ни было письменный текст? Может ли писатель рассчитывать на то, что смысл написанного дойдет до каждого, пусть даже самого умного и «грамотного» читателя? Мы — Читатели; рассказ, который мы держим в руках — Литература; Ванька — Чехов. Удалась ли коммуникация на этом уровне? Если мы не понимаем рассказа, тогда надо считать писателя (Ваньку) грамотным, а нас (дедушку) нет.
Для того чтобы понять глубину чеховской аллегории, нужно проанализировать не только содержание Ванькиного письма, но и обстоятельства, в которых он пишет, все, что касается процесса сочинения письма. В скобках дается контекст или фраза, которая непосредственно предшествует отрывку или следует за ним:
[Начало рассказа] Ванька Жуков, девятилетний мальчик, отданный три месяца тому назад в ученье к сапожнику Аляхину, в ночь под Рождество не ложился спать. Дождавшись, когда хозяева и подмастерья ушли к заутрене, он достал из хозяйского шкапа пузырек с чернилами, ручку с заржавленным пером и, разложив перед собой измятый лист бумаги, стал писать. Прежде чем вывести первую букву, он несколько раз пугливо оглянулся на двери и окна, покосился на темный образ, по обе стороны которого тянулись полки с колодками, и прерывисто вздохнул. Бумага лежала на скамье, а сам он стоял перед скамьей на коленях. [«Милый дедушка, <...>»] (С., 5, 478);
[«Милый дедушка, <...> только ты у меня остался»] Ванька перевел глаза на темное окно, в котором мелькало отражение его свечки, и живо вообразил себе своего деда <...> (там же);
[Все небо усыпано весело мигающими звездами, и Млечный путь вырисовывается так ясно, как будто его перед праздником помыли и потерли снегом...] Ванька вздохнул, умокнул перо и продолжал писать (С., 5, 479);
[<...> «Милый дедушка... увези меня отсюда, а то помру...»] Ванька покривил рот, потер своим черным кулаком глаза и всхлипнул (там же);
[Обещания дедушке... описание жизни в Москве, просьба о золоченом орехе] Ванька судорожно вздохнул и опять уставился на окно. Он вспомнил <...> (С., 5, 480);
[последняя просьба] Ванька свернул вчетверо исписанный лист и вложил его в конверт, купленный накануне за копейку... Подумав немного, он умокнул перо и написал адрес: На деревню дедушке. Потом почесался, подумал и прибавил «Константину Макарычу». Довольный тем, что ему не помешали писать, он надел шапку и, не набрасывая на себя шубейки, прямо в рубахе выбежал на улицу... (С., 5, 481);
[сунул драгоценное письмо в щель...] Убаюканный сладкими надеждами, он час спустя крепко спал... (там же).
Мета-литературное прочтение всегда кажется возможным в тех случаях, когда Чехов (и любой писатель, наверное) воссоздает процесс записывания, особенно когда, как в данном случае, этот процесс служит основным сюжетом рассказа. В подтверждение такого прочтения стоит заметить, что текст Ванькиного письма не так сильно стилизован, как можно было бы ожидать. Здесь смешанная точка зрения, при которой после начала рассказа «доминирует точка зрения повествователя»8. Это не явная речь ребенка и отнюдь не письменный стиль девятилетнего мужичка, которого кое-как «от нечего делать выучила [Ольга Игнатьевна] читать, писать, считать до ста и даже танцевать кадриль» (С., 5, 481). Хотя в письме есть погрешности в стиле, в целом мальчик пишет грамматически правильно. Нестандартная лексика, такие, например, слова, как «помру», «вчерась», «выволочка», «насмехаются», и «намедни», отражают простую речь мужицкой среды, не обязательно детскую речь. Скорее всего, точка зрения ребёнка дается не в стиле, а в содержании письма, в том, о чём, а не в том, как он пишет. То есть автор не очень старается спрятаться за спиной своего героя. Это служит намеком на мета-литературность текста: письмо Ваньки можно читать как аналог тексту рассказа «Ванька».
В цитате 1 подробно описывается обстановка в сапожной мастерской и тщательная подготовка к писанию. Ванька-Чехов ждет случая, когда он сможет сосредоточить внимание на деле; для этого нужно, чтобы рядом никого не было. В своих письмах Чехов постоянно жаловался на то, что он никогда не бывает один, что ему всегда трудно освободиться от требований родных и близких, не говоря уже о больных, обращающихся к нему с разного рода просьбами, не раз жаловался на то, что ему трудно отвлечься от связанных с повседневной жизнью требований и заняться литературной деятельностью:
«Передо мной моя не литературная работа, хлопающая немилосердно по совести, в соседней комнате кричит детеныш приехавшего погостить родича, в другой комнате отец читает матери вслух «Запечатленного ангела»... Кто-то завел шкатулку, и я слышу «Елену Прекрасную»... Хочется удрать на дачу, но уже час ночи... Для пишущего человека гнусней этой обстановки и придумать трудно что-либо другое <...>» (П., 1, 81—82).
И Ванька, и (почему бы не предположить?) Чехов пугливо оглядываются на двери и окна, боясь, что кто-нибудь в любой момент заглянет и застанет их за делом. И литературный герой, и писатель берут перо, пузырек с чернилами, бумагу. Вздыхают. Ждут вдохновения.
Окно, в которое Ванька смотрит как раз перед тем, как начинает писать, служит обрамлением картины, которую рисуют его память и воображение. Это тоже соответствует творческому процессу. Ведь ночь, зима; за окном темно. В окно окружающая реальность не видна; наоборот, видны только отражения предметов, находящихся внутри мастерской: «Ванька перевёл глаза на тёмное окно, в котором мелькало отражение его свечки, и живо вообразил себе <...>» (С., 5, 478). То, что Ванька видит в окне, утешает его и напоминает ему, что за пределами Москвы, за границами его теперешнего, мрачного быта есть другой мир. Важна не реальность, важно то, что работает воображение писателя; это важнее, чем любая возможность физического, буквального освобождения от теперешней жизни. Ибо воображение дает более глубокое и значимое, духовное высвобождение. Это и есть поле действия искусства, в данном случае — художественной литературы. Поэтому не удивляет чувство облегчения, которое Ванька испытывает, после того как закончил писать письмо. Это своего рода катарсис, психологическое, духовное облегчение и очищение. Может быть, то же самое испытывал Чехов, когда, кончив наконец писать очередной рассказ, он мог «суну[ть] драгоценное письмо в щель» (С., 5, 481) почтового ящика, то есть, отослать написанное литературное произведение в город, где его ждали редакторы и, впоследствии, читатели. Поймут они его или нет — от автора это уже не зависит.
Если рассматривать процесс сочинения письма Ванькой как аналог процессу сочинения произведения художественной литературы, то какое значение можно придать тому факту, что произведение не доходит до своего читателя? На мета-литературном плане это намек на несообразительность читателя. То есть мы, читатели, не понимаем всей глубины рассказа «Ванька». Но пора уже переходить к третьему уровню анализа.
3. Уровень универсальный и религиозный (вербальная и невербальная семиотика).
Есть одна деталь, которая не укладывается в изложенную выше параллель между героем рассказа «Ванька» и самим писателем: у Чехова был письменный стол. А Ванька «стоял перед скамьей на коленях». Почему мальчик стоит на коленях?9 Конечно, можно найти очень простой ответ в реальном плане (т. е. на нашем первом уровне анализа): не было письменного стола в мастерской сапожника. Но эта деталь позволяет увидеть в новом свете другие подробности невербальной семиотики текста. Только в первом абзаце (цитата 1) замечаем множество показательных подробностей:
праздник Рождества;
все в церкви на заутрене;
мальчик «покосился на темный образ»;
он вздохнул;
Ванька стоял на коленях.
Отметим другие интересные детали в порядке их появления в тексте:
Ваньке важно быть одному, т. е., он пишет тайком от других;
у Ваньки на столе свечка;
дед Ваньки служит ночным сторожем у Живаревых (заметим корень «жив»);
Ванька смотрит на (воображаемую фигуру) деда через окно;
в настоящий момент (то есть момент записывания письма) дед «щурит глаза на ярко-красные окна деревенской церкви» (С., 5, 479), то есть из своего мира (из воображаемой деревни) он как будто смотрит обратно на Ванькино окно, но с его точки зрения, это окно церкви.
Яркая сцена дедушкиного, где описывается дедушкин быт в деревне с бабами и собаками, уходит на задний план, и перед Ванькой раскрывается красивая, успокаивающая картина тихого, темного ночного неба, с Млечным путем, «помытым перед Праздником» (цитата 3). Точка зрения здесь, в сущности, не отличается от точки зрения в знаменитых сценах слияния героя с природой в таких более поздних шедеврах, как «Гусев» и «Дама с собачкой». Вид неба утешает героя, напоминает ему, что он не центр вселенной, что есть еще что-то высшее и непонятное, чего не постичь человеческим умом.
Можно указать и на другие подробности в тексте. Предположим, что, включая их в текст письма Ваньки, Чехов намекает на глубинный, религиозный смысл текста как письма, так и рассказа в целом10. Предлагая такое символическое чтение, я не отвергаю возможность иной интерпретации, утверждающей, что Чехов «полностью исключает божественный промысел» и что у него «все мотивировки реальны и чаще всего связаны с областью психологии»11. Реальность, достоверность изображения не исключает параллельного действия других смысловых уровней. Итак, Ванька не только бедный сирота в Москве в 1880-е годы. Он олицетворяет и человека вообще (маленький Иван, «everyman»). Чувствуя себя совершенно одиноким во Вселенной, он пишет не только дедушке; и Чехов пишет не только своему читателю; они также пишут другому незримо присутствующему адресату, Господу Богу. При таком чтении, рассказ становится молитвой. Это и есть третий уровень чтения.
Все это взято из повествовательного пласта текста, там, где описывается, как Ванька пишет, и где рассказывается содержание его видений. Переходя к тому, что Ванька буквально пишет в письме, находим множества подтверждений такого чтения:
Ванька поздравляет дедушку с Рождеством (т. е. с днем рождения Христа);
буквально говорит: «Христом Богом тебя молю» (С., 5, 481);
переходя с «вас» на «ты», он пишет: «только ты у меня один остался» (С., 5, 478);
рассказывает то, что в другом рассказе («Тоска») называется «своя печаль», горе, которого никто, кроме Бога, не может расслышать и понять;
просит, то есть высказывает «мольбу» или просьбу в молитве: «Милый дедушка, сделай божецкую милость, <...>. Кланяюсь тебе в ножки и буду вечно Бога молить...» (С., 5, 479);
ритм повторяющихся просьб Ваньки усиливает восприятие текста как молитвы;
как молящиеся люди, Ванька дает разные обещания, предлагает сделку в ответ на выполнение его просьбы («Христа ради попрошусь к приказчику сапоги чистить» <...> (С., 5, 480).
Ваньке жизнь в деревне кажется раем по сравнению с жизнью в Москве, где, наоборот, преобладает разного вида оружие: ружья, крючки (для рыбной ловли), где его постоянно бьют. Будем читать именно так: Дедушка (Бог) живет в деревне (в раю); Ванька (человек, мы) живет и страдает на земле (или даже в аду, но это тема уже другого анализа). Здесь тоже можно добавить цитаты. Но полагаю, что цитированных подробностей достаточно, чтобы обосновать чтение рассказа «Ванька» не только на первом, реалистическом и миметическом, уровне, что делается довольно часто, но и на двух других: на мета-литературном и на самом глубоком, религиозном уровне. Такое — многоуровневое — чтение позволяет предложить множество различных толкований, что, конечно же, относится не только к данному рассказу. Если расширить поле анализа за пределы изображаемых диалогов, в чеховских текстах всегда можно найти новые смыслы, которые уже не так мрачны и однозначны, как может показаться на первый взгляд.
Примечания
1. Степанов А.Д. Проблемы коммуникации у Чехова. М., 2005. С. 18.
2. Там же. С. 265.
3. Там же. С. 190.
4. Тюпа В.И. Художественное наследие Чехова и современная теория коммуникации (рукопись), 2014.
5. А.С. Собенников анализирует чеховские рассказы, в том числе «Ваньку», как пример русского рождественского рассказа. См.:
Собенников А.С. «Между «есть бог» и «нет Бога» (о религиозно-философских традициях в творчестве А.П. Чехова)». — Иркутск: Изд-во Иркут. ун-та, 1997. О жанре святочного рассказа пишет обстоятельно Е.В. Душечкина, касаясь «Ваньки» в контексте календарной словесности и святочного рассказа последней трети XIX века. См.: Душечкина Е.В. Святочный рассказ: Становление жанра. СПб., 1995. С. 218—228. См. также: Miller R.F. Reawakenings // Dostoevsky's Unfinished Journey. New Haven, 2007. С. 116—127.
6. Если посмотреть глазами Жака Дерриды, значение исходного, устного слова рассеивается за счет записывания, причем письменное слово приобретает власть, вместе с новыми значениями. Я, однако, предлагаю толкование, по которому основное внимание обращается не на лексическое значение устного слова (и следовательно, его потерю власти), а на молчаливое окружение слова в тексте, т. е. обстановку, жест, ритм речи. Такой подход приводит к скрытым, тайным смыслам, не выявляющимся при чисто лексическом анализе. См. Derrida J. Dissemination. Trans. Barbara Johnson. Chicago, 1981. С. 77.
7. Собенников А.С. Указ. соч. С. 110.
8. Там же.
9. На эту подробность и ее религиозный нюанс обращает внимание и А.С. Собенников, хотя он не развивает подробного религиозного чтения рассказа.
10. Тонкий анализ религиозной символики чеховских текстов предлагают некоторые западные ученые, в том числе Джули де Щербинин, Марк Свифт, и Джордж Пахомов, хотя тема в рассказе «Ванька» до сих пор не подвергалась такому анализу. De Sherbinin J. Chekhov and Russian Religious Culture: The Poetics of the Marian Paradigm. Evanston, 1997. Pahomov G. Cexov's «The Grasshopper»: A Secular Saint's Life // Slavic and East European Journal. Vol. 37, No. 1 (1993). С. 33—45. Swift M.S. Biblical Subtexts and Religious Themes in Works of Anton Chekhov. New York, 2004.
11. Собенников А.С. Указ. соч. С. 107.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |