В советское время мы привыкли читать о том, что Чехов отразил жизнь России конца XIX века, что совокупность произведений писателя едва ли не энциклопедия русской жизни его времени.
В этой статье мы рассмотрим вопрос о том, как соотносится чеховская художественная картина мира с его представлениями о русской жизни и людях.
Есин, и не он один, писал: «Важными и подлежащими изображению (в произведениях Чехова. — П.Д.) становились не столько отдельные психологические состояния, сколько общий эмоциональный тон, который их пронизывает. Как правило, это ощущения тоски, смутного беспокойства, неудовлетворенности, иногда страха, дурных предчувствий и т. п.» [5, с. 161]. И с ним нельзя не согласиться.
Господство в произведениях Чехова так называемых «сумеречных» настроений исследователи писателя обычно объясняют воздействием на него атмосферы эпохи безвременья, реакции 1880-х годов. Но чеховская эпоха — это не только безвременье 1880-х, но и последовавшее после нее постепенное оживление русской общественно-политической жизни и резкая ее активизация в годы, предшествовавшие первой русской революции. Жизнь и настроения людей менялись, а мироощущение Чехова оставалось прежним. Традиционное объяснение «сумеречности» творчества писателя невольно утверждает, что Чехов «застрял» в годах своей молодости. Вряд ли это утверждение может быть принято.
«Сумеречность», пессимистичность мироощущения Чехова могли бы объясняться трагедиями, случавшимися в его жизни. Но в молодости писатель не переживал трагедий, за исключением смерти брата Николая в 1889 году, но к тому времени он уже заслужил у современников славу «певца сумерек». Можно также отметить, что такое тяжелое заболевание, как туберкулез может отражаться на психическом состоянии больного и определить его депрессивность, но это объяснение применимо лишь к последним годам жизни Чехова.
На наш взгляд, мироощущение героев писателя не есть отражение переживания жизни его современниками, оно есть его сугубо личное мироощущение. «Сумеречность» и «хмурость» произведений писателя — результат проявления в творческой деятельности его личностных особенностей, склада его души. На наш взгляд, личность Чехова можно охарактеризовать такими словами: «жизнерадостный меланхолик». И писатель наделял своих героев своим собственным мироощущением.
В произведениях Чехова достаточно важна тема страха человека перед жизнью. Она присутствует уже в первом дошедшем до нас произведении писателя. В «Безотцовщине» Платонов говорит: «Гамлет боялся сновидений... Я боюсь... жизни!» (С 11, с. 175) Затем последовали рассказы «Страхи», «Страх», в которых говорится о страхе человека перед непонятным, а поскольку жизнь непонятна человеку, то она его страшит. В сохранившихся набросках к пьесе о царе Соломоне иудейский царь восклицал: «О, как темна жизнь! Никакая ночь во дни детства не ужасала меня так своим мраком, как мое не постигаемое бытие» (С 17, с. 194).
Одним из важнейших в творчестве Чехова стал образ Беликова, который из-за страха перед жизнью прятался от нее в разного рода футляры.
И при этом Чехов ничего не пишет о страхе жизни в своих письмах, нет этой темы и в воспоминаниях современников. Как будто бы проблемы страха перед жизнью вовсе не существует.
Чехов писал и о страхе смерти. Этой теме посвящен ранний рассказ «Скука жизни», страх смерти многое определяет в поведении и высказываниях старого профессора в «Скучной истории».
И о страхе смерти Чехов в своих письмах писал. Например, он писал Горькому о романе «Воскресение»: «...всё поразило меня в этом романе силой и богатством, и широтой, и неискренностью человека, который боится смерти, не хочет сознаться в этом и цепляется за тексты из свящ(енного) писания» (П 9, с. 53). А по поводу себя он утверждал: «я лично даже смерти и слепоты не боюсь» (П 5, с. 133).
А о страхе перед жизнью Чехов, повторим, никогда и ничего не говорил.
Единственное объяснение этому факту, которое мы можем предложить, заключается в том, что испытывал страх перед непонятной жизнью сам писатель. И этот страх был настолько личным, интимным для него, что Чехов не хотел говорить о нем с другими людьми, даже с самыми близкими. Мы согласны с А.С. Долининым, который еще до революции по поводу рассказа «Страх» писал: «это мысли (Силина. — П.Д.) самого Чехова, это его собственный страх перед жизнью» [3, с. 954].
Получается так: о страхе смерти, который им не владел, писатель спокойно говорил со своими знакомыми, а о страхе, который он испытывал, он предпочитал с другими не говорить.
И своим страхом перед непонятной жизнью Чехов наделял своих персонажей.
Очень важна в творчестве писателя тема отчуждения человека, она присутствует во многих его произведениях. И об отчуждении людей Чехов никогда и ничего не говорил.
Из того, что русские писатели, публицисты, мыслители в конце XIX века не писали об отчуждении, следует сделать вывод о том, что отчуждение людей еще не стало серьезной проблемой русской жизни. А потому появление темы отчуждения в произведениях Чехова нельзя рассматривать как результат отражения писателем окружающей его действительности.
Опять же единственное объяснение того, что эта тема так важна в его творчестве, — некоторая отчужденность от людей была свойственна самому Чехову. Опять же отчуждение было настолько личной, интимной его проблемой, что он не желал обсуждать ее с другими людьми.
Приведем подтверждения нашему утверждению.
Вот что писали современники об отношении писателя к людям: «всех неизменно держал на известном расстоянии от себя» [8, с. 522] (И.А. Бунин). «...Он никому не раскрывал и не отдавал своего сердца вполне <...> но ко всем относился благодушно, безразлично в смысле дружбы» [8, с. 559] (А.И. Куприн). Т.Л. Щепкина-Куперник вспоминала: «я не могла отделаться от того впечатления, что «он (Чехов. — П.Д.) не с нами» — что он — зритель, а не действующее лицо, <...> И где-то за стеклами его пенсне, за его юмористической усмешкой, за его шутками чувствовались грусть и отчужденность. <...> И недаром он как-то показал мне брелок, который всегда носил, с надписью: «Одинокому весь мир — пустыня»» [9, с. 230].
И.Н. Потапенко писал в своих воспоминаниях: «Самые близкие люди всегда чувствовали между ним и собою некоторое расстояние. И потому я утверждаю, что у Чехова не было друзей. <...> он-то свою (душу. — П.Д.) не раскрывал ни перед кем» [8, с. 311].
Вл.И. Немирович-Данченко писал: «...Я не знаю, был ли Антон Павлович вообще с кем-нибудь очень дружен. Мог ли быть?» [8, с. 426].
И.А. Бунин задавался вопросом: «Была ли в его жизни хоть одна большая любовь?» — и отвечал на него: «Думаю, что нет» [8, с. 529].
Таким образом, Чехову была свойственна определенная отчужденность от людей, и этим свойством своей личности он награждал своих персонажей, делал отчуждение людей одной из важнейших характеристик изображаемого им мира.
На основании рассказа «Архиерей», можно предположить, что Чехов страдал от отчуждения. Можно провести параллель: главная причина отчуждения людей от преосвященного Петра — его высокий сан. У автора рассказа тоже был, так сказать, высокий «сан»: знаменитый писатель. Возможно, он и был преградой для окружающих на пути к душе Чехова.
С.Я. Елпатьевский вспоминал: «И когда я уходил от него, у меня всегда была одна и та же мысль: почему этот, так ищущий людей (курсив наш. — П.Д.), человек одинок» [8, с. 575]. «И много лет после я не мог установить простых отношений, а ведь только их А.П. и искал со всеми людьми», — сетовал К.С. Станиславский [8, с. 379].
Как видим, Чехов жаждал интимного, душевного общения с людьми, но что-то останавливало его, было непреодолимой внутренней преградой, не позволяющей открыть душу другому человеку.
На наш взгляд, писатель принадлежал к шизоидному типу личности. А для этого типа характерны отчужденность от людей и страдания от своего одиночества.
Шизоид боится быть поглощенным окружающими людьми, миром в целом. Он боится раствориться в окружающих, утратить индивидуальность. Из-за страха перед другим шизоид старается избегать тесной душевной близости, интимных связей.
Шизоид воспринимает жизнь как некое более или менее страшное начало, он ощущает себя беззащитным перед угрожающими опасностями. Это объясняет страх Чехова перед жизнью.
Писатель боится именно непонятной жизни — и это понятно: неведомая жизнь таит в себе неопределенную угрозу, и это более страшно, нежели конкретная угроза, против которой ясно, что, защищаясь, можно предпринять, а перед неопределенной угрозой человек чувствует себя беззащитным.
В доброжелательности и отзывчивости Чехова можно видеть психологическую защиту писателя. Чехов своей доброжелательностью стремится как бы «задобрить» угрожающего ему (в его восприятии) человека и тем самым нейтрализовать угрозу. «Члены их (шизоидов. — П.Д.) семей и друзья часто считают этих людей необыкновенно мягкими, спокойными <...> это милые, спокойно настроенные, привлекательные эксцентрики» [6, с. 389], — пишет Мак-Вильямс Нэнси. Куприн вспоминал о Чехове: «Он мог быть добрым и щедрым не любя, ласковым и участливым — без привязанности, благодетелем — не рассчитывая на благодарность. И в этих чертах, которые всегда оставались неясными для его окружающих, кроется, может быть, главная разгадка его личности» [8, с. 567].
Какова бы ни была причина отзывчивости и доброжелательности писателя, они принадлежат к лучшим свойствам его души.
Шизоиды часто бывают творчески одаренными людьми: «...здоровый шизоид направит свои ценные качества в искусство, научные исследования, теоретические разработки, духовные изыскания» [6, с. 393].
Мак-Вильямс Нэнси пишет: «Сасс (Sass, L.A. Madness and modernism: Insanity in the light of modern art, literature, and thought. New York: Basic Books, 1992) великолепно показал символичность шизоидности для современности. Отчуждение современных людей от «общинного» восприятия, отраженное в деконструктивных подходах в искусстве, литературе, антропологии, философии и критицизме XX века, имеет жутковатое сходство с шизоидным и шизофреническим опытом. Сасс отмечает, что отношение отчуждения, гиперрефлексии (усложненного самоосознания), разъединенность и рациональность, становящаяся сумасшествием, характеризуют модернистское и постмодернистское мышление и искусство. Они противоположны миру естественных отношений, миру практической деятельности, разделяемых общепринятых смыслов и реального физического существования» [6, с. 401]. Шизоидный Чехов был восторженно принят шизоидным искусством XX и XXI веков.
Типы личностей не встречаются в жизни в чистом виде. Каждый человек — сочетание черт нескольких типов, но один из них является доминирующим. Поэтому сказать, что Чехов шизоид, не значит исчерпать главное в его личности.
Перейдем к сопоставлениям мира, изображенного Чеховым, с представлениями писателя о русской жизни.
В «Ионыче» резко негативно изображены обитатели провинциального города. Чехов, в частности, пишет о жителях города: «обыватели не делали ничего, решительно ничего, и не интересовались ничем, и никак нельзя было придумать, о чем говорить с ними» (С 10, с. 35—36). А его персонаж Старцев думает в связи со семьей Туркиных: «...Если самые талантливые люди во всем городе так бездарны, то каков же должен быть город» (X, 39).
А в «Трех сестрах» Андрей говорит о своем городе: «Город наш существует уже двести лет, в нем сто тысяч жителей, и ни одного, который не был бы похож на других, ни одного подвижника ни в прошлом, ни в настоящем, ни одного ученого, ни одного художника, ни мало-мальски заметного человека, который возбуждал бы зависть или страстное желание подражать ему. Только едят, пьют, спят, потом умирают... родятся другие и тоже едят, пьют, спят и, чтобы не отупеть от скуки, разнообразят жизнь свою гадкой сплетней, водкой, картами, сутяжничеством, и жены обманывают мужей, а мужья лгут, делают вид, что ничего не видят, ничего не слышат, и неотразимо пошлое влияние гнетет детей, и искра божия гаснет в них, и они становятся такими же жалкими, похожими друг на друга мертвецами, как их отцы и матери» (С 13, с. 181—182).
Вскоре после смерти писателя Д.Н. Овсянико-Куликовский, подчеркивая несоответствие реальности изображенного Чеховым, писал: «Обращаясь к действительности, мы могли бы, с фактами и документами в руках, «опровергнуть» слишком уж безотрадный взгляд автора на жизнь нашей провинции и доказать, что в ней есть и свои светлые стороны, что в любом провинциальном городе всегда найдется некоторое число лиц, не хуже, а скорее лучше доктора Старцева, наконец, что даже средний, ничем не выделяющийся из уровня обыватель, может быть, в действительности не так уж ограничен и пошл, как это кажется Старцеву и как хочет представить Чехов» [7, с. 223].
Но для нас главное не в несоответствии изображенного Чеховым действительности, а в том, что он никогда так резко не отзывался о провинциальной жизни, как он это сделал в «Ионыче» и «Трех сестрах» (да и в «Моей жизни» тоже).
Писатель родился и до 19 лет жил в провинции, в Таганроге. Он бывал во многих провинциальных городах, жил в Мелихове, в конце жизни жил в Ялте. Поэтому Чехов хорошо знал русскую провинциальную жизнь.
Посетив уже взрослым человеком родной Таганрог, он писал своим родным: «...Как грязен, пуст, ленив, безграмотен и скучен Таганрог. Нет ни одной грамотной вывески, и есть даже «Трактир Расия»; улицы пустынны; рожи драгилей довольны; франты в длинных пальто и картузах, Новостроенка в оливковых платьях, кавалери, баришни, облупившаяся штукатурка, всеобщая лень, уменье довольствоваться грошами и неопределенным будущим — всё это тут воочию так противно, что мне Москва со своею грязью и сыпными тифами кажется симпатичной» (П 2, с. 60).
Но впоследствии он никогда резко не отзывался о родном городе.
Когда в 1897 г. Чехов с легочным кровотечением попал в клинику Остроумова и стало ясно, что ему нужно жить в холодное время года на юге, он писал П.Ф. Иорданову: «Хотелось бы пожить в Таганроге, подышать дымом отечества» (П 6, с. 304). И в том же году: «Для меня, как уроженца Таганрога, было бы лучше всего жить в Таганроге, ибо дым отечества нам сладок и приятен» (П 6, с. 330).
А осенью того же года он писал Е.М. Шавровой-Юст: «Я рад за Таганрог. В самом деле, это недурной город, там любят театр и понимают» (П 7, с. 88).
Таким образом, жизнь в Таганроге писатель не воспринимал как кошмар, как ад.
Единственная конкретная жалоба Чехова на ялтинскую жизнь — смертельная провинциальная скука.
Для этой жалобы у писателя были все основания. На время поселения Чехова в Ялте проживало около двадцати тысяч жителей. В городе не было театра, театральной труппы, банка, городская газета «Ялтинский листок» стала выходить лишь в 1900 году. Одним словом, Ялта была не маленьким городом, она была крошечным городком, захолустьем. В ней Чехову некуда было пойти, не с кем было общаться. Он писал о своем существовании в курортном городе: «того, что называется жизнью, нет совсем. Тут бывает сезон, но жизни нет».
В своих письмах о жизни города Чехов лишь два раза высказался негативно: «В самом деле, Ялта зимой — это марка, которую не всякий выдержит. Скука, сплетни, интриги и самая бесстыдная клевета» (П 8, с. 100). И затем: «В Ялте все обижаются и громоздят друг на друга сплетню колоссальную. Я всегда в своих произведениях презирал провинцию и ставлю себе это в заслугу» (П 8, с. 109). О жителях города он писал Б.А. Лазаревскому: «интересных людей мало» (П 9, с. 79).
Чехов, говоря о жизни Ялты, жаловался лишь на сплетни и интриги. По его мнению, интересных людей в городе мало, но они все-таки есть. Его отношение к ялтинской жизни далеко от восприятия ее как тотального царства тупого и злого обывателя, каким изображена провинциальная жизнь в «Ионыче» и «Трех сестрах». Описание провинциальной жизни в названных произведениях Чехова находится в контрасте и со словами писателя, приведенными в воспоминаниях Авиловой: «Хороших людей гораздо больше, чем дурных» [8, с. 230].
Таким образом, изображение провинциального города в «Ионыче» и «Трех сестрах» не соответствует представлениям писателя о провинциальной жизни. В этих произведениях Чехов не отображал жизнь русской провинции, он, согласно своему художественному замыслу, конструировал ситуацию «интеллигентный человек и его судьба посреди жизни, похожей на ад».
В 1897 г. Чехов опубликовал повесть «Мужики», в которой изобразил народ резко негативно. В частности, он писал: «эти люди живут хуже скотов, жить с ними было страшно; они грубы, нечестны, грязны, нетрезвы, живут не согласно, постоянно ссорятся, потому что не уважают, боятся и подозревают друг друга. Кто держит кабак и спаивает народ? Мужик. Кто растрачивает и пропивает мирские, школьные, церковные деньги? Мужик. Кто украл у соседа, поджег, ложно показал на суде за бутылку водки? Кто в земских и других собраниях первый ратует против мужиков? Мужик. Да, жить с ними было страшно, но все же они люди, они страдают и плачут, как люди, и в жизни их нет ничего такого, чему нельзя было бы найти оправдания» (С 9, с. 311).
Повесть имела общероссийский резонанс. Для многих она стала откровением о жизни русского народа. А те, кто не согласился с мнением писателя о крестьянах, писали о том, что Чехов в «Мужиках» «односторонне подбирает исключительно отрицательные черты», изображает деревню односторонне. Л. Толстой говорил: «Рассказ «Мужики» — это грех перед народом. Он (Чехов. — П.Д.) не знает народа» [4, с. 519].
Ф.Д. Батюшков писал по поводу повести: «Не исцеляющее, а глубоко удручающее впечатление вынес он (Чехов. — П.Д.) из соприкосновения с мужицким миром» [1, с. 468]. А какое же впечатление от крестьянского мира вынес писатель в жизни?
Чехов, живя в Мелихово, много общался с крестьянами окрестных деревень, имел с ними общие дела и, несомненно, хорошо их знал. И считается, что «Мужики» навеяны воспоминаниями Чехова о мелиховской жизни.
Вскоре после переезда в Мелихово Чехов писал Суворину: «В крестьянской семье мужик и умен, и рассудителен, и справедлив, и богобоязлив» (П 5, с. 18), — и признавался: «Прежние наши страхи перед мужиками кажутся теперь нелепостью» (П 5, с. 113). Немного позже он сообщал Н.А. Лейкину: «Мелиховские мужики и бабы ходят с поздравлениями. Здесь очень ласковый народ» (П 5, с. 193). В 1899 году, приглашая Л.А. Авилову в Мелихово, он наставлял ее: «С мужиками я живу мирно, у меня никогда ничего не крадут, и старухи, когда я прохожу по деревне, улыбаются или крестятся. ...не слушайте ничьих советов, ничьих запугиваний и в первое время не разочаровывайтесь и не составляйте мнения о мужиках; ко всем новичкам мужики в первое время относятся сурово и неискренне».
Как видим, изображение народной жизни в «Мужиках» категорически противоречит тому, что Чехов писал о крестьянах в своих письмах.
И в этой повести писателя мы опять сталкиваемся с ситуацией «душевно тонкий человек посреди жизни-ада», ради раскрытия которой Чехов сознательно искажал русскую действительность.
Подведем итоги. Чехов не всегда в своих произведениях стремился именно отразить окружающую его действительность. Его художественная картина мира — отчасти сконструированная реальность. Он передавал своим персонажам свое мироощущение, наделял их своей определенной отчужденностью от людей и страхом перед непонятной жизнью. Он искаженно представлял в своих произведениях провинциальную и народную жизнь ради раскрытия темы «человек посреди жизни-ада».
А. Горнфельд в 1914 г. писал в связи с публикацией «Записных книжек» Чехова: «Наклонность к выдумке <...> Удивительно многое представляется нам уже оторванным от действительности. Здесь относительно мало подмеченного в жизни и страшно много пересоздающего жизнь. Целый ряд мелочей с чрезвычайной убедительностью показывает здесь, в какой сильной степени Чехов питался материалами, так сказать, сочиненными, т. е. не столько наблюденными, сколько созданными, как параллель действительности, ее изображающая. <...> Произведения его творчества заставляют отнести его к реалистам; в процессе творчества он был как бы фантастом реализма» [2].
В словах А. Горнфельда есть определенная доля правды.
Список использованных источников
1. Батюшков Ф.Д. На расстоянии полувека. Бальзак, Ант. Чехов и Влад. Короленко о крестьянах // Памяти В.Г. Белинского. — М., 1899. — С. 456—470.
2. Горнфельд А. В мастерской Чехова // Русские ведомости. — М., 1914. — 2 июля. — № 151.
3. Долинин А.С. О Чехове (Путник-созерцатель) // А.П. Чехов: Pro et contra. Творчество А.П. Чехова в русской мысли конца XIX — начала XX в. (1887—1914). Антология. — СПб., 2002. — С. 923—960.
4. Литературное наследство. — М.: Изд-во АН СССР, 1960. — Т. 68. Чехов. — 969 с.
5. Есин А.Б. Психологизм русской классической литературы. — М., 2003. — 176 с.
6. Нэнси Мак-Вильямс. Психоаналитическая диагностика: понимание структуры личности в клиническом процессе. — М., 2001. — 474 с.
7. Овсянико-Куликовский Д.Н. Вопросы психологии творчества. — М., 2008. — 301 с.
8. Чехов в воспоминаниях современников. — М., 1960. — 834 с.
9. Чехов в воспоминаниях современников. — М., 1986. — 734 с.
Примечания
Долженков Петр Николаевич — доцент кафедры истории русской литературы филологического факультета МГУ им. М.В. Ломоносова.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |