Мы уже говорили о том, что из всех учеников Н. Коляды наибольшую известность получил именно Олег Богаев. При этом «визитной карточкой» молодого драматурга, которая принесла ему славу, стала комедия «Русская народная почта» (1996).
Сюжетная основа этой пьесы — рассказ Чехова «Ванька», хотя это не инсценировка и не пьеса «по мотивам». Это, скорее, попытка осмысления современности в рамках заданной великим предшественником системы ценностей. Выбор хрестоматийного рассказа, конечно, не случаен: давно вошедший в школьную программу, он оброс штампами интерпретаций, которые пьесы-переделки, как мы видели, обычно используют гораздо интенсивнее, чем собственно чеховский текст.
От чеховского рассказа Богаев сохраняет имя героя и главный сюжетный лейтмотив — одиночество. Пенсионер Иван Сидорович Жуков одинок и всеми забыт. Детей у него нет («У меня в Великую Отечественную дочка потерялась, а другие как-то не народились»1), жена и друзья умерли, и даже телевизор не работает. Монологу героя Богаев предпосылает обширное прозаическое вступление, которое функционально напоминает развернутые чеховские ремарки из поздних пьес, создающие «настроение», хотя в данном случае вступительная ремарка, в соответствии с выбранным жанром, написана «эпическим» псевдонародным языком:
И вот наш Иван Сидорович целыми днями не показывает носа на улицу, сидит на табурете, раскачивает своё одиночество, поскрипывает половицей, и жалко ему себя. Не с кем поговорить, никто не зайдёт.
Вспоминает он свою неразговорчивую супругу, приятелей-стариков из подъезда, жмурится на пустой экран телевизора, припоминает «живые картинки» с людьми и вздыхает.
Не покидая своей нищенской однокомнатной квартиры, «отличавшийся всю жизнь смекалкой» Иван Сидорович находит себе занятие и развлечение. Он обнаруживает оставшиеся от жены конверты и бумагу и затевает переписку. Таким образом, на сюжетном уровне Богаев воспроизводит ключевую ситуацию чеховского рассказа: центральным событием оказывается написание письма. Но если Ванька Жуков адресуется к дедушке, который при определенных условиях действительно мог бы положить конец его страданиям, забрав внука из города, то в современной пьесе парадокс ложного адресата доводится до абсурда. Герой Богаева обращается за помощью сначала к Президенту России, а потом к королеве Елизавете Второй, космонавтам, клопам и марсианам. При этом письма (в воображении героя) доходят до адресатов, а те присылают ответы (которые пишет он сам). Не нашедшему слушателя извозчику Ионе в чеховской «Тоске» пришлось высказать свое горе лошади, но у Чехова даже эта история, при всем своем трагикомизме, не производит впечатления резкого нарушения правдоподобия или «патологии», безумия героя. У Богаева чеховская грань («мера») преодолевается, и зритель оказывается в двойственном положении: ситуация смешна, но смех над героем этически не безгрешен, потому что это смех над больным человеком.
Трагикомическую двойственность сохраняет и стиль писем. Так же, как чеховские крестьяне (не только в «Ваньке», но и, например, в рассказе «На святках») способны изъясняться только готовым «письменным» языком, так и Иван Сидорович пытается соблюсти правила «правильного» тона, принятого при переписке. Но, как известно, Ваньке Жукову не удается сохранить единство стиля. Он то сбивается на просторечия и вульгаризмы («...стала ейной мордой мне в харю тыкать»), то достигает почти чеховского лирического накала в призывах забрать его домой. Богаев пытается воспроизвести эту стилистическую двойственность с «поправкой на современность»: жалобы (и ответы на них) сочетают канцелярский стиль с просторечием и лирическими прорывами. При этом богаевский герой — не только автор писем-жалоб, но и отчасти свободный художник-творец: увлекаясь процессом письма, он входит во вкус и как бы отстраняется от самого себя, становится «писателем», а его подлинное горе, соответственно, художественным «образом горя».
Точно так же — почти буквально, но с поправкой на современность и элементами гиперболизации — воспроизводит драматург в пьесе и хронотоп чеховского рассказа. Чеховский Ванька пишет свое письмо в ночь на Рождество — что сразу позволяет отнести рассказ к жанровой традиции рождественских и святочных рассказов, которые всегда посвящены изображению чудесного, причем спасение несчастных детей оказывается в них одним из самых частых проявлений чуда милосердия. Богаевский Иван Сидорович затевает свою переписку под Новый год. Этот праздник, ставший при Советской власти для народа самым главным (и оставшийся единственным не идеологизированным), имеет два смысла. Во-первых, Новый год — это всегда «взгляд вперед»; он воплощает надежды на будущее, на то, что следующий год будет лучше, чем предыдущий. Во-вторых, Новый год — это «семейный праздник» — его принято встречать в тесном кругу семьи и друзей, и он выступает для советского человека в качестве островка приватности в море публичности. И тот, и другой смысл в пьесе уничтожается на уровне реальных событий (нищего пенсионера не ждет никакое будущее, кроме смерти; он совершенно одинок), и в то же время оба смысла реализуются на уровне воображения, мечты-иллюзии, которая граничит с безумием: Иван Сидорович обретает и будущее, и тесный круг друзей, состоящий из упомянутых выше адресатов его писем.
Развивая оппозицию «черной реальности» и «розовой мечты», Богаев довольно точно воспроизводит архитектонику чеховского рассказа, его трагикомический тон, причем делает это за счет тонкой игры с цитатами из первоисточника. Так, гармошка, которую Ванька Жуков оставил в деревне и о которой он мечтает в городе («...а гармонию мою никому не отдавай»), по Богаеву, все-таки досталась Ивану Сидоровичу Жукову и к концу его жизни изрядно поистрепалась: «Гармошка имеет жалкий вид: бока исцарапаны..., меха пожеваны молью, ремень истерся...». Эта деталь, как и многие другие у Богаева, имеет вполне «чеховский» характер: в ней чувствуется недоговоренность, читатель должен предпринять определенное усилие, чтобы понять ее смысл. Как нам кажется, этот смысл раскрывается только для читателя или зрителя, который хорошо знает Чехова и чувствует общие законы его художественного мира: если у кого-то из чеховских героев осуществляется мечта, то она никогда не приносит счастья2.
Связывая через своего героя две эпохи, Богаев стремится показать сходство их социальной неустроенности, которая длится в России вечно, несмотря на все достижения прогресса. Так, сходными оказываются у обоих Жуковых жалобы на нищету и голод. У Чехова читаем: «А еды нету никакой. Утром дают хлеба, в обед каши и к вечеру тоже хлеба...». Богаевский герой пишет: «В магазине все дорого, а я уже человек пожилой. Пенсии мне хватает ровно на неделю. А следующие дни я варю китайскую лапшу и ем ржаной хлеб». Сопоставление двух текстов позволяет выявить «публицистический» подтекст: сто лет прогресса принесли Ивану Жукову только дешевую китайскую лапшу, заменившую кашу.
Акцентирование пессимистических чеховских ноток достигает в «Народной почте» максимума, когда Жуков пишет / получает последнее письмо — от собственной смерти: «Здравствуй, Ваня! Пишет тебе твоя смерть...». В этот момент зритель должен понять смысл самого акта писания писем: это было как бы заговаривание смерти, попытка ее отсрочить, подобно бесконечному рассказу Шахерезады в арабских сказках. Но обыграть смерть, отвлечь ее, обмануть ее письмами, у героя не получилось: «Сквозняк гоняет по комнате комочки писем», — они оказались бессильными. В этот момент трагикомедия Богаева («комната смеха для одинокого пенсионера» — таков ее подзаголовок), как нам кажется, достигает высшего накала и выходит на уровень понимания экзистенциального трагизма человеческого существования. Это уже не социальная пьеса о тяжелом положении пенсионеров в условиях дикого капитализма, а трагедия «космического» одиночества. Не случайно в пьесе появляется фигура космонавта Севастьянова (кстати, одного из телеведущих в 80-е годы), который пишет Ивану Сидоровичу с орбиты: «...видел вас позавчера из космоса... На орбите все переживают за ваше здоровье».
Финал пьесы, несмотря на внешнее несходство с чеховскими финалами, полон, как нам кажется, истинно чеховских амбивалентных чувств. Иван Сидорович собирает всех своих друзей-адресатов за праздничным столом:
Вносит огромный, черный, безобразный, пережаренный торт. На торт смотреть страшно, но он смотрит и даже сглатывает слюну...
Ставит торт на стол. Смахнул на пол конверты и листы.
Втыкает в торт три свечи, считает.
Иван Сидорович. (Довольно потирает руки.) Дорогие товарищи и друзья! Сегодня Ивану Сидоровичу стукнуло 75 годков! (Оглядывает все свои письма.) Прошу к столу! Всех! Королеву, Робинзона, Мишку, Гришку, Федора, т. Ленина, т. Сталина, артистка где? А где покорители небесных морей? К столу! К столу! (Собирает письма, раскладывает на столе.) Все сели? Кто не сел? Семеро одного не ждут... Насекомые отдельно (Ставит на каждый конверт по кружке горячего чая или блюдце.) А где наш именинник? Ну-ка, смелее, на центр. Чтобы все видели такого красавца. (Встает посредине комнаты, оглядывает торт, множество конвертов, кружек, чай горячий.) Я сегодня именинник!...
Иван Сидорович сидит с краю стола и умиляется от теплого чувства, что День рождения и Новый год начинаются.
Богаев как бы передоверяет зрителю те эмоции, которые высказывают вслух в чеховских финалах Соня или сестры: чувство отчаяния, смешанного с неосуществимыми надеждами. А с другой стороны, драматург, доведя до абсурда ситуацию чеховского рассказа, иронически его переосмыслив, в наивысшей точке абсурда по-чеховски ненавязчиво внушает зрителю мысль о необходимости жалости и милосердия.
Подводя итог вышесказанному, можно заключить, что Олег Богаев, «оттолкнувшись» от чеховского рассказа и широко используя приемы иронической постмодернистской игры, тем не менее сумел сохранить главные качества чеховского текста. Он достиг органического синтеза трагического и комического, и, по крайней мере в этой пьесе, не впал в характерный для «школы Коляды» и самого мэтра грех «черного юмора», при котором начинается «специфическая игра с ужасным и безобразным, бросающая вызов самому страданию, где смех не предполагает ни очищения, ни победы над злом, а — в силу собственной грубости — скорее всего, выполняет функцию прививки от избыточной чувствительности»3. В «Русской народной почте» зрителю оставляется возможность для такой «избыточной», по меркам постмодерна, чувствительности — так же, как она всегда существует для зрителей чеховских пьес и читателей чеховских рассказов.
Но, с другой стороны, даже в этой — лучшей, как нам кажется — пьесе Богаева сильны нотки беспросветного социального пессимизма. Деградация общества, ужас перед жизнью, в которой человек ничего не в силах изменить, утрата духовных интересов, отсутствие представления о «нормальном» и замена нормы безумием — все эти (общие для «школы Коляды») темы ведут драматурга прочь от «просветленной» трагедии к черному социальному гротеску.
Интерес к судьбе страны в целом и попытка измерить «прогресс» чеховской меркой достаточно редко возникает в современной драматургии. Но все же Олег Богаев в этом своем интересе не одинок. Особое место среди «чеховских переделок» занимает получившая широкий резонанс в 1990-е годы пьеса Елены Греминой «Сахалинская жена».
Примечания
1. Текст пьесы О. Богаева цитируется по: http://www.theatre.ru/drama/bogaev/pochta.html
2. Ср. такие рассказы, как «Учитель словесности», «Крыжовник» и др.
3. Плеханова И.И. Преображение трагического. Часть 1. Иркутск, 2001. С. 143.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |