Елена Гремина — профессиональный драматург и сценарист, давно и успешно работающий в театре. Ряд ее пьес («Миф о Светлане», «Колесо фортуны», «Дело корнета О-ва») получил известность еще в советское время, а в 1990-е годы она стала одним из самых активных деятелей «новой драмы»: создателем и идеологом «Театра.doc», фестивалей «Любимовка» и «Новая драма». Пьесы Е. Греминой идут в ведущих театрах России и за границей: в частности, пьеса «Сахалинская жена» (1996), о которой пойдет речь, была впервые поставлена на сцене МХАТ им. Чехова (в Лаборатории современной драматургии при МХАТ, реж. Г. Стрелков) и, снискав большой успех, перешла на сцены многих других театров.
Несмотря на свою принадлежность к «новой драме», пьесы Елены Греминой резко отличаются от работ Н. Коляды и его школы и по тематике, и по языку: здесь гораздо меньше «коммунальных» конфликтов, шокирующих вульгаризмов, безнадежных финалов, драк и перебранок, натуралистических сексуальных сцен и т. д., — всего того, что критика 1990-х годов именовала «чернухой». Но это не отменяет социальной остроты греминской драматургии, о чем, в частности, свидетельствует и разбираемая пьеса.
В отличие от всех остальных драматургов-передельщиков, Гремина обращается не к драматургии и рассказам Чехова, а создает свою пьесу из реалий документального «свидетельства» Чехова — книги «Остров Сахалин» — «книги великой, до сих пор по-настоящему не оценённой и во многом загадочной». Гремина пишет пьесу «Сахалинская жена» как наглядную иллюстрацию и подтверждение мысли, высказанной писателем в письме к Суворину: «Сахалин — это место невыносимых страданий, на какие только бывает способен человек вольный и подневольный» (П, 417). Образ каторжного острова как «рокового клейма» в современной пьесе стоит, как на опорах, на прямых цитатах из чеховской книги: «Без греха нельзя, потому как Сахалин»; «Сахалин для русского человека — конец света»; «Кругом море, а посреди горе. Это про что говорится? Про остров наш, про Сахалин»1 и т. д. При этом, как и у Чехова, каторжный остров приобретает временами обобщенное значение как символ всей страны.
Место действия пьесы — средний Сахалин, изба ссыльнопоселенца Степана. В этой избе вместе с хозяином проживает каторжный Иван и гилячка Марина. Уже в самой первой сцене, в диалоге Ивана и Марины, задается главный лейтмотив всей пьесы и становится ясен способ трансформации чеховского текста:
К крыльцу на цепочку за ногу прикован петух, единственное яркое пятно здесь.
Иван (гладит петуха, поет самозабвенно) Счастливая моя доля, что досталось мне страдать... И на ручках, и на ножках, и оковушки носить... Одного тебя мне только жаль, Петя, а больше никого. Потому что сварят тебя во щах и — ау, брат.
Марина. Жалей, жалей себя.
Иван. Я не себя, я петуха.
Марина. Себя жалеть нечего. Не убивала бы я мужа, а ты бы не поджигал, не сидели бы мы вместе здесь с петухом. У вас в России нынче траву уже косят (31—32).
Гремина перерабатывает чеховский текст, стремясь сохранить все возможное правдоподобие документальной книги, и потому опирается прежде всего на прямую речь каторжных. Ср.:
Петух тоже привязан за ногу.
— Зачем это у тебя собака и петух привязаны? — спрашиваю хозяина.
— У нас на Сахалине все на цепи, — острит он в ответ. — Земля уж такая. (14—15, 73)
Не убивала бы я мужа, а ты бы не поджигал, и мы тоже были бы теперь вольные, а теперь вот сиди и жди ветра в поле, свою женушку, да пускай вот твое сердце кровью обливается... (14—15, 115)
Из этих образов ткется главный лейтмотив пьесы, тот же, что и у Чехова: тотальная несвобода. Иван, закованный в ножные кандалы, так же привязан к острову, как петух к крыльцу; не свободны все, даже животные. При переделке чеховского текста, правда, пропадает ирония в речи каторжника (элемент внутренней свободы) — и это одна из существенных черт греминской пьесы. В отличие от «Острова Сахалина», в котором то и дело возникают горько-смешные «анекдоты» из истории и повседневной жизни острова, у Греминой тональность однозначно серьезная, а лейтмотив несвободы, невозможности вырваться, убежать с острова настойчиво педалируется почти в каждой сцене.
Сахалин, к которому «привязаны» герои — это прежде всего бесплодная земля. Как и у Чехова, с самого начала на первый план выдвигается противопоставление России и Сахалина. У Греминой оно осуществляется через повтор ключевой фразы: «В России сейчас траву косят». Плодородной земле свободы противостоит в современной пьесе голая земля каторжного острова. На Сахалине, действительно, ничего не растет, сельское хозяйство невозможно. Но если Чехов рассматривал этот вопрос с точки зрения социальной критики (приводя в своей книги бюрократические циркуляры, приказным порядком предписывавшие завести на острове сельское хозяйство), то Гремина выбирает у Чехова не социальный анализ, а поэтическую легенду:
Когда русские заняли остров и затем стали обижать гиляков, то гиляцкий шаман проклял Сахалин и предсказал, что из него не выйдет никакого толку (14—15, 59)
Эту легенду в пьесе пересказывает гилячка Марина, причем в ее интерпретации проклятье приобретает характер реальной опасности:
Зерно расти не станет. Зря землю мучали, дырку делали. Степан плохой мужчина, злой мужчина, дырки в земле делал, семечки бросал, нехорошо. Кто землю раскопает, тот умрет (32).
Степан, представляющий в пьесе крестьянство, одержимое «властью земли», все же пытается вырастить пшеницу на просоленной сахалинской почве, изо дня в день ухаживая за всходами. Как видно из этих примеров, общее направление трансформации чеховского текста Еленой Греминой таково: развить отдельные чеховские упоминания и намеки до яркой, запоминающейся картины, сделать чеховский текст «выпуклым», представить художественную иллюстрацию документальной книги. В этом смысле пьеса Греминой сходна с пьесой О. Бересневой, о которой говорилось ранее: при «драматизации» прозы авторы всегда прибегают к приему «разворачивания намеков» в целях достижения большей наглядности и однозначности.
Этой задаче посвящен и сюжет пьесы, который имеет явно нечеховский, мелодраматический характер. Герои живут давно налаженной жизнью, которую нарушают вести, которые приносят Доктор и Унтер:
Три новости большие для вас: Ивана в разряд исправляющихся, бабу вам присылают, а также из самой Москвы едет таинственная ревизия!... Якобы едет к нам сюда литератор Чехов, но того быть не может: ибо что здесь литератору? (35)
«Бабу», которую присылают в дом героев, зовут Ольга. Она пришла на каторгу «за мужа» (т. е. за убийства мужа)2, и, в соответствии со сложившимся на острове порядком, ее отправляют выбирать себе нового сожителя:
Ввиду малой численности преступных ссыльнокаторжных женщин на двух ссыльнокаторжных разряда исправляющихся послать одну поселку для скорейшего основания Сахалинской колонии (35).
Поначалу ни Иван, ни Степан не хотят брать жену, потому что на Сахалин они попали «через бабу» и боятся повторения прошлого. Но когда появляется Ольга, они оба в нее влюбляются. По сахалинскому закону женщина сама выбирает себе сожителя. Ольга выбрала Степана, потому что он «на мужа ее не похож», но в дальнейшем она влюбляется в Ивана и, таким образом, возникает необходимый для сюжета любовный треугольник. Однако этого автору пьесы кажется мало, и, чтобы придать пьесе динамизм, Гремина к первому треугольнику добавляет еще два: Марина — Иван — Степан; Доктор — его жена — Унтер. Любовные злоключения, как нетрудно догадаться, провоцируют героев на совершение преступлений.
Для Чехова положение женщины на каторге было одной из серьезных социальных проблем, которую он трактовал, как и другие вопросы в своей документальной книге, «по-медицински» — сдержанно, без излишних сантиментов. Гремина пишет «женский вариант» чеховской книги, выдвигая на первый план оппозицию казенная несвобода / свободная любовь. Это противопоставление скрыто уже в названии пьесы: «сахалинская жена» — это казенная жена. Человек остается человеком даже на каторге, и пьеса показывает попытку героев вернуть «казенному» человеческое измерение через любовь, согласие, семью3. Но на проклятом острове любовь оказывается тоже сахалинской — преступной, хотя это и не связано с патологически преступными характерами героев. Исследуя сахалинские очерки, И.Н. Сухих замечает:
Чехов далек от мыслей о врожденной испорченности человеческой природы, фатальной неискоренимости зла, а так же от того, чтобы однолинейно расставить акценты: страдающие каторжники и угнетатели-чиновники. И в сахалинской книге торжествует принцип, характерный для его художественного мира: индивидуализация каждого отдельного случая4.
Гремина в своей пьесе старается следовать этим чеховским принципам. Она рассказывает индивидуальные истории шести человек, у каждого из которых есть своя, особая судьба. Большинство их — убийцы (Марина, Ольга, Иван, Степан) или потенциальные убийцы (Доктор), но в пьесе никак не звучат прямым текстом слова осуждения в адрес этих людей. И это несмотря на то, что каждый из них готов совершить преступление вновь, причем в точности повторяя то, что уже совершал: Ольга — утопить Степана так же, как первого мужа; Иван — сжечь дом; Степан — зарубить топором жену и любовника.
Исчезает здесь и социальная иерархия: и каторжные, и Унтер, и Доктор оказываются, по большому счету, равными на этом острове: во-первых, потому что даже формально свободные считают себя фактически ссыльными, а во-вторых, потому что атмосфера каторги может в любой момент сделать их преступниками: Доктор хочет убить неверную жену и Унтера — ее любовника, Унтер, страдающий от сахалинской жизни, думает о самоубийстве. Однако при этом в условиях, которые рисует Гремина, как и у Чехова «в чудовищно искаженном мире каторжного острова у человека всегда остается возможность совершить пусть маленький, но поступок, даже здесь встречаются и доброта, и самоотверженность, и любовь»5. Каждый из героев пьесы совершает этот поступок, отказываясь от преступления, каждый оказывается способен на доброту, любовь и самопожертвование.
Для героев Греминой самой актуальной становится проблема личного выбора (чеховский тезис «начать с себя»). В ситуации выбора оказывается почти каждый из героев: они должны решить — убивать или не убивать, прощать или не прощать. Итоговое разрешение конфликтов в современной пьесе оказывается гораздо более «позитивным», чем оно обычно бывало у Чехова: каждый из героев находит в себе силы «перевернуть свою жизнь».
Если сюжет пьесы Греминой, по большому счету, все-таки мелодраматичен, то в деталях здесь сохраняется большая верность первоисточнику. Пьеса, как мы уже сказали, построена на претворении в наглядный образ мелких фактов, историй, реплик из чеховской книги. Например, если Марина курит трубку, то можно быть уверенным, что Чехов где-то упоминает о том, что женщины-гилячки курят трубки6. Эту технику «разворачивания» незначимой чеховской детали мы уже видели у других авторов. Но Е. Гремина не ограничивается только «выведением на поверхность» чеховских деталей, ее основное стремление — сделать так, чтобы заимствованный факт приобрел символические значение. Для этого драматург выбирает у Чехова самые ужасающие детали (которые, впрочем, сам писатель передавал всегда сухо и сдержанно). Так, рассказывая о своем посещении Воеводской тюрьмы, Чехов описывает прикованных к тачкам:
Живут они в общих камерах вместе с прочими арестантами и время проводят в полном бездействии... Каждый из них закован в ручные и ножные кандалы; от середины ручных кандалов идет длинная цепь аршина в 3—4, которая прикрепляется ко дну небольшой тачки. Цепи и тачка стесняют арестанта, он старается делать возможно меньше движений, и это, несомненно, отражается на его мускулатуре (14—15, 141).
Можно сравнить с этим «медицинским» описанием то, что говорит в греминской пьесе Иван:
Там, в Дугинской, в кандальной тюрьме, одного к тачке приковали. Куда тачка, туда и он, за ногу приковали. Так все мне кажется, что тачка моя всегда за мной тащится. Куда я, туда и она... (32)
В дальнейшем автор дает понять, что тачка, которая не дает Ивану спокойно жить, — это его грех, совесть, беспросветная жизнь, сам Сахалин и т. д.
Другой пример того же рода — мельком упоминаемое в чеховской книге редкое растение борец (или аконит), которым часто травится местное население. У Греминой это растение приобретает значение символа: гилячка ранее отравила им своего мужа, а теперь, подобно шекспировским ведьмам, варит из него некое варево. Борец-аконит, произрастающей только на этом острове, становится символическим заместителем самого Сахалина, убивающего тела и души людей:
Марина. Аконит — борец синенький, голубенький... Свинья съела — подохла... маленький листик откусила... Птичка клюнет — и готова. Бабочка сядет — и ап! — упала. Для чего ее столько здесь на острове растет — синенького, голубенького? Человек выпил отварцу... и умер... Кто же ему этот отварец подлил? И кто во всем виноват? Для чего его тогда столько здесь повырастало? На что эти указания? (33)
Приемы символизации, которыми пользуется Гремина, конечно, очень далеки от чеховской поэтики — даже от прозы и драматургии, не говоря уже о сдержанной сахалинской книге.
Однако в композиции греминской пьесы есть черты, роднящие ее с «Островом Сахалином». Чехов, как известно, хотел увидеть на острове абсолютно все, и его документальная книга — подробный отчет обо всех сторонах сахалинской жизни. Гремина, в рамках драматического рода, прибегает к восходящему в русской драме к Гоголю приему «сборного города» (в данном случае — острова). Выбор действующих лиц в пьесе не случаен: каторжный, поселенец, надзиратель, тюремный врач, гилячка. Это точное отражение социальной структуры каторжного острова.
Исследователи, обращавшиеся к пьесе Греминой, уже подметили еще одну ее черту: современный драматург «находит в содержании «Острова Сахалина» много того, что будет продолжено Чеховым, много трагического, комического, абсурдного в быте сахалинских обитателей, а позже — героев других чеховских произведений»7.
Однако при этом, вводя в текст своей пьесы цитаты из позднейших чеховских произведений, Елена Гремина создает для зрителя, знакомого с чеховским творчеством, достаточно странную картину. Об этом писал В.Б. Катаев: «Забавно видеть, как персонажи произносят реплики из рассказов и драм, к тому времени еще не написанных, но сейчас, сто лет спустя, всем известных...»8.
Но при этом нельзя не согласиться с исследователем, что такой прием, по большому счету, оправдан: «В самом «Острове Сахалине» можно угадать зародыши почти всех чеховских произведений. «Все просахалинено» — это ведь и о «Трех сестрах», и о «Палате № 6», и о «Дуэли»»9.
Чехов, приезда которого ожидают герои, так и не появляется на сцене, но он присутствует в тексте цитатами из пьес, записных книжек, рассказов, очерков, фабулами произведений. Можно сказать, что пьеса Греминой — это целое «центонное одеяло» чеховского наследия. Приведем только несколько примеров:
Доктор. Этого не может быть, оттого, что не может быть никогда. (35)
<...>
Унтер. Пропала жизнь! (39)
<...>
Доктор. И подумайте только, какой необыкновенной, великолепной будет лет через пятьсот или сто — какой прекрасной станет жизнь в нашей России!.. (43)
<...>
Доктор. Этакий звук. Что-то он мне напоминает. Слышите, как замирает? То ли кадушка сорвалась... То ли звук лопнувшей струны... (36)
Цитаты, как видно из этих примеров, по большей части — все те же «визитные карточки» Чехова, что и у других драматургов-передельщиков, хотя среди них встречаются и не столь растиражированные, как «Москва» или «ружье». Но есть существенное отличие: цитируя Чехова, Е. Гремина, в отличие почти от всех авторов, о которых мы писали, не допускает ни малейшей иронии.
Современный драматург обращается и к проблемам чеховской биографии, что видно уже из эпиграфа: «Может быть, нельзя сказать, как думали многие, что именно за эту поездку он расплатился раннею смертью...». Эпиграф разворачивается по ходу действия пьесы в репликах и рассуждениях персонажей:
Марина. Он заболел, начальник этот, который в книжку всех переписывать приехал. Нынче плохо заболел. Десять лет живет, потом умрет. Море холодное, берег плохой, болезнь плохая большая. Ничего не поделаешь. Зачем приехал? (48)
Вопрос «зачем приехал?», на который нет однозначного ответа в чеховедении, Гремина решает так: Чехова «гонит» на Сахалин совесть, боль за человека, и поэтому ему предрекается скорая смерть — не от физической болезни, а от ощущения, что «вся Россия — Сахалин».
Несколько прямолинейное восприятие чеховской личности и творчества ощутимо и в счастливом финале, где прямо воплощается надежда на наступление «умной и сильной жизни», на возрождение человека:
Все та же изба. Но есть перемены: стоит детская колыбелочка, да не одна, а целых три. Дети аукают, плачут, поют. По дому ходят две пушистые кошки.
Марина качает колыбельки.
Нарядная Ольга читает вслух письмо Степану.
Ольга. ...рад до самой смерти, что у все у вас хорошо. А про ваш урожай, Степан Андреич, даже в газетах писали. Мне показывали заметочку товарищи...
Занавес. (49)
Вопреки реальности и проклятию гиляцкого шамана, в финале на сахалинской земле всходят просо и пшеница. Иван смог убежать с Сахалина, «неродящая» Ольга становится матерью10, жизнь остальных стала лучше. В конце греминской пьесы звучат интонации финалов чеховских пьес:
Доктор. Жена есть жена, это всем известно... Иногда мы с ней вместе говорим о том, какая чудная настанет жизнь в России лет этак через сто. Жаль, что мы ее уже не увидим. (60)
Предваряя публикацию пьесы «Сахалинская жена», В.Б. Катаев отмечал, что «Гремина не просто играет черепками текстов любимого ею драматурга. Некоторые важнейшие чеховские мысли она доносит очень точно»11. С этим нельзя не согласиться. Однако поэтика Греминой и Чехова имеет точки и схождения, и расхождения. Сходство, как мы пытались показать, заключено прежде всего в деталях, которые работают на главные лейтмотивы. Различие — в архитектоническом решении темы. «Чехов увидел каторгу и ссылку через трагедию повседневного, будничного, рядового явления»12, он подходил к ней как к социальной проблеме с инструментом врача, очеркиста, этнографа, статистика. Чехов не писал рассказов об ужасах сахалинской каторги (если не считать финала рассказа «Убийство», в котором «ужасного» совсем немного) и уж, конечно, не мог бы закончить такой рассказ на всепримиряющей ноте. Пьеса Греминой, хотя она и выделяется из ряда «переделок» более внимательным чтением чеховских текстов и бережным к ним отношением, — все же оказывается излишне мелодраматичной и оптимистичной. Но, как замечали еще чеховские современники, у каждого — свой Чехов, похожий на самого читателя.
Примечания
1. Гремина Е. Сахалинская жена // Современная драматургия. 1996. № 3. С. 36. Здесь и далее пьеса цитируется по этому изданию с указанием только страниц.
2. Ольга из разряда тех каторжных женщин, которые «поступают в колонию в сравнительно молодом возрасте; это в большинстве женщины с темпераментом, осужденные за преступления романического и семейного характера: «за мужа пришла», «за свекровь пришла»» (14—15, 246).
3. Надо заметить, что эта тема была совсем не чужда Чехову, что подтверждает рассказ «В ссылке», где равнодушию Семена Толкового противопоставлено желание татарина жить и любить в любых условиях.
4. Сухих И.Н. Проблемы поэтики А.П. Чехова. Л., 1987. С. 88.
5. Там же.
6. Ср.: «Зимою юрта бывает полна едкого дыма, идущего из очага, и к тому же еще гиляки, их жены и даже дети курят табак» (14—15, 174).
7. Громова М.И. Современная русская драматургия. М., 2002. С. 151.
8. Катаев В.Б. Эксперимент над людьми // Современная драматургия. 1996. № 3. С. 30.
9. Там же.
10. Ср. у Чехова: «Говорят, что на Сахалине самый климат располагает женщин к беременности; рожают старухи и даже такие, которые в России были бесплодны и не надеялись уже иметь когда-либо детей. Женщины точно торопятся населить Сахалин и часто рожают двойней» (14—15, 266)
11. Катаев В.Б. Эксперимент над людьми. С. 30.
12. Гайдук В.К. Творчество А.П. Чехова 1887—1904 годов (проблема эволюции). Иркутск, 1986. С. 28.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |