Уже заглавие пьесы Алексея Слаповского — «Вишневый садик» (1992) — прямо указывает на ее чеховские истоки. Действие разворачивается на чердаке старого дома, похожем на «разгромленный маленький театральный зал»1. Когда-то здесь действительно был крошечный любительский театр, и в нем прошли лучшие дни юности главного героя пьесы Азалканова, его друзей — Минусинского и Розова — и Елены, его бывшей жены. Друзья детства и юности вновь собираются в этом месте через много лет, и тем самым подспудно вводится чеховская тема возвращения в родной дом, звучащая во всех поздних чеховских пьесах, и особенно отчетливо — в первом действии «Вишневого сада».
Азалканов — мужчина лет сорока, в недавнем прошлом опустившийся пьяница, а теперь миллионер, «новый русский», новый купец — собирает на старом чердаке гостей, чтобы отпраздновать свою свадьбу и решить, что будет дальше — и с домом, и с ним самим. Удачливый бизнесмен разочарован в своей новой жизни точно так же, как был разочарован в жизни в те годы, когда он, брошенный женой и друзьями, спивался на этом чердаке. Дойдя до предела отчаяния, Азалканов решает разыграть последний акт своей жизни как трагифарс. Он женится на почти незнакомой девице, имени которой зритель так и не узнает, потому что герой каждый раз называет ее по-разному. На эту фарсовую свадьбу он приглашает неверных друзей, намереваясь в разгар веселья выброситься из окна. Веселье на фоне разбитых судеб и ожидания страшного события — вот атмосфера, которая сближает пьесу Слаповского с третьим действием «Вишневого сада».
Кроме приглашенных друзей и родственников, на чердаке оказываются Саша и Маша — юные влюбленные, решившие пожениться. Они, подобно чеховским Пете и Ане, представляют в пьесе «младое племя» и одновременно — уже в рамках современных противопоставлений — составляют контраст циничному поколению Азалканова. Именно Саша, рассуждая о жизни, определяет главные темы пьесы: память и время, воспоминание и человеческая жизнь:
Я люблю вспоминать, но мне еще нечего вспоминать. Зачем живут люди? Чтобы быстро, быстро, как можно быстрее состариться — и начать вспоминать. Лет через двадцать я со слезами буду слушать то, что все слушают сейчас (125).
Эти лейтмотивы, подобно музыкальному контрапункту, чередуются и переплетаются, и в то же время, будучи «чеховскими» по своей природе, постоянно отсылают читателя не только к пьесам-предшественницам (прежде всего к «Вишневому саду»), но и к прозе Чехова. И в словах Саши, и в монологах-воспоминаниях всех героев отчетливо слышен постоянный чеховский мотив, прямо выраженный повествователем в «Степи»: «Русский человек любит вспоминать, но не любит жить» (7, 64). У каждого из героев пьесы Слаповского, как у возчиков в «Степи» или как у интеллигентов в «Вишневом саде», есть свое навязчивое воспоминание. Пыльный чердак в свете этого лейтмотива приобретает почти символический характер: это место памяти и забвения. Саше, молодому человеку, еще не о чем вспоминать, но он придумывает себе воспоминания и разыгрывает их. А для Азалканова это место наполнено и сладкими воспоминаниями о детстве и юности, и памятью о самых трудных для него годах:
Сколько здесь было в войну играно, сколько поцелуев сорвано с пересохших от волнения девичьих губ! А вина и водки сколько выпито! Бог ты мой! Еще четыре года назад я ночевал здесь каждую ночь, пьяный... (131).
Его друзья, для которых этот чердак — тоже памятное место молодости, разыгрывают на сцене заброшенного театра, ранее так и называвшегося — «Чердак», пьесу под названием «Расческа». Театральная игра должна помочь воскресить прошлое, и это отчасти удается.
У каждого из второстепенных героев тоже есть свои воспоминания. Боткин — местный «дядя Ваня» — вспоминает, какие цветы он сажал во дворе этого дома. И даже грубоватая и опустившаяся Раняева2 вспоминает, как ее оскорбил милиционер. Отсутствие памяти — знак душевной неполноценности: эту мысль Слаповский, несомненно, берет у Чехова. В «Вишневом саде», как и во многих других чеховских произведениях, герои четко делятся на две категории: те, у кого есть воспоминания, и те, кто их лишен. Герои, лишенные воспоминаний полностью (Яша) характеризуются однозначно негативно. Единственным героем пьесы Слаповского, у которого нет воспоминаний, оказывается Васенька — будущий хозяин жизни, отбирающий у Азалканова его бизнес, деньги и дом.
Если чеховские современники, а потом литературоведы спорили о том, лишает ли Чехов своих героев иллюзий или разбивает человеческие надежды, то для Слаповского это, похоже, неважно. В современном мире любые воспоминания — подлинные или придуманные — уже есть признак живого человека и огромная ценность. А надежды, как и у Чехова, остаются по большей части несбывшимися3 и потому лейтмотивом звучит тема быстро проходящего времени:
Раняева. На фиг, спрашивается, так жить, если жизнь так быстро проходит?... Только вчера в короткой юбочке ходила, с косичками... (135).
Розов. ...так же и с одной женщиной. Я увидел ее — а она исчезла. И я ее ищу. Может, это было двадцать лет назад. Боже, как я стар (152).
Есть у Слаповского и свой скептик, который подобно Чебутыкину, низводит своих размечтавшихся друзей с небес на землю. Это Минусинский, друг Азалканова и его партнер по бизнесу, единственный герой, который обесценивает прошлое:
Минусинский. Сдуру грезилось: в Москву поедем, в Москву, столицу завоевывать! Как же, новая театральная эстетика, импровизационный театр... (147)
Да не было ничего. Скука была. Как у всех. Ну, винишко, любвишка. Что особенного-то? Театришко — тоже от скуки (164).
Цитата из «Трех сестер» не случайна: исследователи уже отмечали, что пьеса Слаповского строится «почти на буквальных перекличках с Чеховым»4, причем в качестве перекличек выступают и прямые цитаты, и цитаты иронически деформированные, и едва узнаваемые перифразы из чеховских пьес.
Герои собирались в Москву завоевывать театральное признание — и не поехали. С течением времени место «Москвы» для них занял «театрик», функция которого оказалась аналогичной: это не столько реальное место (пыльный чердак), сколько мечта о возвращении в собственное прошлое, которое кажется счастливым5. Мечта эта остается, как и у Чехова, неосуществленной и неосуществимой.
Цитата «В Москву! В Москву!» звучит в пьесе и еще раз, но наполняется другим, современным содержанием. Раняева — мать невесты, решив выйти замуж за некого субъекта, выдающего себя за американца Даунза6 — восклицает:
Стройте тут себе хоть капитализм, хоть коммунизм, хоть первобытнообщинный строй, а я — гуд бай! В Нью-Йорк! В Нью-Йорк!» (160).
При сохранении узнаваемой грамматической формы чеховской фразы возникает «отрицание семантического содержания»: Нью-Йорк здесь не имеет символического измерения, как Москва в «Трех сестрах». Это реальный город, куда можно уехать за хорошей жизнью, как многие и поступали в начале 1990-х годов. Но героям Слаповского, как и героям Чехова «не судьба» покинуть свое место и обрести счастье в другом мире. Заметим, что если у Чехова всегда трудно сказать, является ли стремление уехать надеждой или иллюзией, то у современных драматургов (Н. Коляды, Л. Разумовской, А. Слаповского) этот мотив почти всегда получает статус иллюзии.
Игра с деформированными цитатами и аллюзиями очень характерна для Слаповского. Чеховская цитата очень часто возникает в его тексте в измененном виде. Однако при этом драматург старается соблюсти те трудно уловимые правила цитирования, которые, как указывает И.В. Фоменко, позволяют читателю «Узна<ть> этот фрагмент, независимо от степени точности его воспроизведения, как чужой. Только в этом случае у него возникнут ассоциации, которые и обогатят авторский текст смыслами текста-источника»7.
Так, Маша, обращаясь к Азалканову, произносит: «Мы отдохнем, Петр, мы отдохнем! Мы вспомним, что над головой есть небо» (172—173). Несмотря на неполноту и искажение цитаты, она легко узнается как чеховская и позволяет соотнести диалог Маши и Азалканова с финальной сценой «Дяди Вани». Узнавание цитаты поддерживается и тем, что в диалоге героев Слаповского есть все составляющие знаменитого монолога Сони: будем работать, терпеливо сносить все испытания, скромно жить. Однако разочарованные современные герои, в отличие от чеховских, в конце концов сами осознают иллюзорность своих надежд, понимают, что «нет ничего хуже сбывающихся мечтаний» (173).
Пьеса Слаповского, название которой перефразирует «Вишневый сад», не ограничивается цитатами из последней чеховской комедии, а обращается и к другим великим пьесам. Так, пара Минусинский — Розов явно строится по образцу пары Тузенбах — Соленый, хотя и с поправкой на современность. Но при этом монологи Минусинского-«Тузенбаха» напоминают и речи Войницкого из «Дяди Вани»: «Я в два раза умней его и в три раза талантливее!», — говорит он, а в ответ звучит реплика Розова-«Соленого»: «Гули-гули-гули» (175). Герои Слаповского, как Тузенбах и Соленый, оказываются соперниками в любви к одной женщине, но зовут ее не Ирина, а Елена — как Елену Андреевну в «Дяде Ване», и, таким образом, герои проецируются еще и на пару Войницкий — Астров. Слаповский словно хочет, чтобы каждый из его героев ассоциировался у знающего зрителя-читателя сразу со всеми центральными чеховскими персонажами8. Так, один из монологов Розова буквально воспроизводит финальный монолог Сони:
Розов. Ничего, дядя Ваня. Дела наши пропадут, но мечты наши останутся. Надо верить. Знаете иногда бывает... Кругом унылость и мрак... И никакой, собственно, причины радоваться... И вдруг — неизвестно откуда... Что-то такое, понимаете... Понимание бытия... вдруг... сверху... как тихий голос небес... именно сверху... (176).
«Тихий голос небес... сверху», конечно, должен вызывать в памяти зрителя еще и знаменитый звук лопнувшей струны из «Вишневого сада». Но в современной пьесе чеховское «настроение» не может удержаться долго. После монолога Розова возникает пауза, все смотрят вверх в ожидании «тихого голоса», но сверху вместо этого сваливается Саша, решивший взорвать всех собравшихся вместе с чердаком.
Уже в названии пьесы есть указание на «измельчание» современной жизни и людей по сравнению с чеховскими временами. Этот смысл воплощается в пьесе в образе «вишневого садика» — крошечного деревца, которое само собой выросло прямо из щели на чердаке. Азалканов вспоминает:
Кто-то косточкой плюнул. Может, я сам, косточка в щель попала, зародилось деревце. Я туда земли подсыпал. Вишневый мой садик. Посмотри, Настенька, мои вишенки! Вишенки спелые уже! (130).
Э.А. Полоцкая, говоря о сложности образа вишневого сада в чеховской пьесе, отмечает, что при всей его конкретности, «в ремарках нет ни одного зрительного образа вишневого сада, и читатель только по... репликам героев может вообразить его как воплощение красоты»9, как символ. Так же строит образ своего «садика» и Слаповский: читатель или зритель только слышит о нем в репликах героев:
Саша. Ты увидела, как из стены, прямо из стены растет дерево. Ты удивилась: что это? Это — дерево. И не просто дерево, а вишневое дерево. И на нем даже есть вишни (127).
Как и в пьесе Чехова, где сад метонимически заменяет Дом, усадьбу, в современной пьесе вишневое деревце представляет чердак старого дома, сам дом и все, что с этим местом связано. При этом Слаповский строго соблюдает избранный им «масштаб» по отношению к чеховским образам: сад — деревце, усадьба — чердак. «Чердак» здесь, как и чеховская усадьба — прежде всего память о прошлом, традиции, которые разрушают новые хозяева. Разрушение старого уклада жизни Слаповский, следуя Чехову, стремится показать через мелкие подробности быта — в репликах героев и крошечных событиях все время так или иначе присутствует угроза гибели дома. Этот подтекст выходит на поверхность в финале: у Чехова слышно, как рубят сад, у Слаповского вишневое деревце погибает вместе со снесенным домом. Как мы уже говорили, постмодернистская и близкая к ней литература часто пользуется приемом реализации, «овеществления» метафоры. На этом приеме построен и финал пьесы Слаповского. В «Вишневом саде» Раневская в разговоре с Лопахиным произносит: «Я все жду чего-то, как будто над нами должен обвалиться дом» (13, 219). В современной пьесе один из героев говорит: «А вот возьмет и рухнет чердак» (155) — что и происходит.
Азалканов ищет в развалинах хотя бы корешок деревца:
Азалканов. ...Найду, поеду к тетке в деревню, посажу этот корешок. Вырастет вишня... Вишневый садик разведу (182).
Эта сцена представляет собой, по-видимому, еще одну реализованную метафору, на этот раз языковую: «поиск корней», т. е. стремление найти свои культурные корни. Метафора иронически снижена, однако, в отличие от Сорокина или Костенко, она все-таки не разрушается полностью, а сохраняет свое позитивное содержание. Финал остается открытым: зрители так и не узнают, удалось ли герою найти этот корешок и возродится ли «садик».
Надо отметить, что заимствуя ситуацию «Вишневого сада» и проецируя своих героев на чеховских в отдельных репликах, в своей поэтике Слаповский, как и все другие «передельщики», все же остается далек от чеховского понимания конфликта и характеров. Его персонажей, несмотря на все чеховские цитаты, можно соотнести, скорее, с вампиловскими героями. При этом, конечно, надо учитывать и зависимость Вампилова от Чехова, о которой много писали10. Точка схождения всех трех драматургов ощущается, пожалуй, только в одном персонаже. Официанта Диму из «Утиной охоты» соотносили с чеховским Яшей, — и в эту линию хорошо вписывается персонаж Слаповского Васенька — бывший прислужник Азалканова, ставший хозяином его фирмы. Мечтатель Азалканов хотел отреставрировать старый дом и разукрасить его декоративными трещинками, чтобы из каждой трещины росло вишневое деревце. У Васеньки планы куда реальнее и современнее. Он не мечтает, а знает, что разрушит этот старый дом и построит на его месте отнюдь не лопахинские дачи: «Номеришки будет по первому классу. Ресторан со стриптизом, отдельные кабинеты с женской обслугой для своих клиентов...» (179). Как и чеховский Яша, Васенька «ценит» европейскую культуру и собирается по-своему (по-лакейски) внедрять ее в России: «Мы устроим новую жизнь не хуже, чем у других!... Асфальт заставлю с мылом мыть!... Заставлю вас, сволочей, быть культурными людьми, бляха-муха!» (181).
Итак, пьеса Алексея Слаповского посвящена сопоставлению чеховского времени и современности. В данном случае обычная для новой драматургии снижающая ирония11 дополняется еще одним смыслом: драматург всячески подчеркивает измельчание современных людей и их ценностей, в том числе устремлений в будущее и оценок прошлого. Сходство людей нашего времени с чеховскими персонажами, по Слаповскому — это «мерцающее» сходство, оно может выражаться в мечтах, воспоминаниях, отдельных душевных порывах, но реальная жизнь и интересы каждого из его героев от чеховских «настроений» очень далеки. Отсюда и особая ностальгия автора, который в этой пьесе находится «явно в плену у Чехова»12.
Слаповский был не единственным автором, который в 1990-е годы обращался к «ностальгическим» линиям «Вишневого сада» и сопоставлению чеховского и нашего времени. Еще более ярко эта тематическая линия современной драматургии проявилась в двух пьесах уже упоминавшегося Вадима Леванова.
Примечания
1. Слаповский А. Вишневый садик // Сюжеты — 1993. № 3. С. 122—182. Далее пьеса цитируется в тексте диссертации по этому изданию с указанием только страниц.
2. Фамилия этой героини, конечно, говорящая. Она, с одной стороны, происходит от Раневской, а с другой — от глагола «ронять — уронить». Таким образом, тема измельчания человека проявляется у Слаповского даже на микроуровне.
3. О несбывшихся надеждах как основном мотиве пьесы Слаповского см. в работе: Громова М.И. Современная русская драматургия. М., 2002. С. 147.
4. Громова М.И. Указ. соч. С. 145.
5. Ср. у Чехова: «Милое, дорогое, незабвенное детство! Отчего оно, это навеки ушедшее, невозвратное время, отчего оно кажется светлее, праздничнее и богаче, чем было на самом деле? <...> это прошлое представлялось живым, прекрасным, радостным, каким, вероятно, никогда и не было» («Архиерей»; 10, 188—195).
6. Как мы видим, в «чеховских» пьесах Разумовской и Слаповского повторяется один и тот же мотив: авантюрист, выдающий себя за иностранца и обманывающий женщину брачными обещаниями. Этот мотив, очевидно, связан с чеховской темой тщетных надежд на отъезд в другое, «счастливое» пространство.
7. Фоменко И.В. Цитата // Введение в литературоведение: Основные понятия и термины. М., 1999. С. 497.
8. Ту же тенденцию мы видели в пьесе Л. Разумовской — см. предыдущий раздел.
9. Полоцкая Э.А. «Вишневый сад»: Жизнь во времени. М., 2004. С. 102.
10. См.: Собенников А.С. Чеховские традиции в драматургии А. Вампилова // Чеховиана. М., 1993. С. 144—152; Стрельцова Е. Плен утиной охоты. Иркутск, 1998; Громова М.И. Чеховские традиции в театре А. Вампилова // Литература в школе. 1997. № 2. С. 45—46.
11. Ср.: «Уже само название иронично, оно снижает тот лиризм, ту ностальгию по прекрасному прошлому, по чистоте детства, тот романтизм мечты о лучшем будущем, о насаждении нового вишневого сада «прекраснее прежнего», что присуще героям знаменитой пьесы» (Громова М.И. Указ. соч. С. 145—146).
12. Там же. С. 147.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |