Прощайте, деревья!
А.П. Чехов «Три сестры»
Поводом для этой заметки послужила одна странная черта в поведении чевенгурцев. Собственно, если подходить к делу с мерками «здравого смысла», то вся жизнь Чевенгура есть сплошное отклонение от нормы. Понять ее смысл можно, лишь привлекая на помощь интуиции христианские и коммунистические — смесь, которая лучше всего уживается в уме малограмотного человека или ребенка. Однако та особенность, о которой пойдет речь, выглядит необыкновенной даже на самом платоновском фоне, не говоря уже о том, что ничего даже отдаленно похожего на нее нет во всей русской литературе. Я имею в виду обычай, заведенный на чевенгурских субботниках, где раз в неделю городские жители перетаскивали с места на место дома и яблоневые деревья.
Технически это выглядело так: легкие и недавние постройки просто сдвигались со своего места и отодвигались двумя-тремя десятками человек на проезжую часть улицы (чтоб не пострадали огороды). Те дома, что были тяжелее и постарше доставляли больше хлопот. Их нижние венцы уже дали свое «корневое прорастание в глубокую почву», и оттого их приходилось рвать с корнем. Что касается деревьев (а в Чевенгуре было много яблоневых садов и деревьев, просто растущих вдоль улиц), то их выкапывали из земли и на руках переносили на новое место — на улицу, пустырь или площадь, где и оставляли до следующего субботника.
Хотя чевенгурцы перетаскивали с места на место и деревья и дома, перенос деревьев, особенно яблонь, кажется мне наиболее значимым и символичным. Не случайно, когда Платонов говорит о домах, у них появляются черты, роднящие их с деревьями и растениями. Во-первых, это дома деревянные, то есть буквально сделанные из деревьев, во-вторых — живые, способные прорасти корнями в почву. После таких передвижек городская площадь становилась похожа на «пахоту»: сравнение, опять-таки отсылающее к миру живой растительности. Что касается «проросших домов», то это не метафора (у Платонова, как мне неоднократно приходилось замечать, почти нет метафор), а констатация действительного факта; дома тащили по земле, и «корни волокли не считаясь».
Дерево родственно человеку. Когда чевенгурцы обсуждают вопрос о том, на кого больше похож человек — на дерево или на коня, они хотя и приходят к последнему варианту, их лексика и логика указывает скорее в сторону дерева. «Надо, чтобы человека ветром поливало, иначе он тебе опять угнетением слабосильного займется, либо само собою все усохнет, затоскует...» И «угнетение», и «усыхание», и «полив» связаны с деревом или растением в гораздо большей мере, чем, скажем, с «конем». И хотя вода нужна всем, деревья требуют ее в первую очередь — вода и есть их еда. Соединив тему человека-дерева с той ролью, которую играет в платоновских сочинениях вода, мы увидим, что нехватка воды или плохая, загнившая вода означают гибель и растений и людей, гибель еще не народившегося, вернее, не выросшего «на водоразделах» социализма. Вместе с тем вода у Платонова определенно связана со смертью старого мира, который способен, соприкоснувшись с веществом дерева, пройдя сквозь него, сделаться плотью мира нового. В одном случае чевенгурцам потребовался сухой шпунт для плотины, без которой дальнейшая жизнь в Чевенгуре была немыслима (шпунт добыли из старых кладбищенских крестов), в другом — речь зашла о посадке деревьев прямо на могиле расстрелянной буржуазии с тем, чтобы сады «высосали из земли остатки капитализма и обратили их, по-хозяйски, в зелень социализма». О дереве и жизни: замечателен проект памятника природе в виде дерева, обнимающего человека. Наконец, не забудем о «солнечной системе жизни» в Чевенгуре: подобно воде, солнечный свет нужен прежде всего для произрастания деревьев и растений.
И снова о переносе домов и деревьев. Если домам передвижка с места на место особого вреда не приносит, то о яблонях этого не скажешь. После нескольких пересадок яблони просто погибнут. Собственно, это и произошло: как пишет Платонов, сады вскоре «обессилили, несмотря на солнце и дожди». Зачем чевенгурцы выкапывали деревья и носили их на руках с одного места на другое? Исходя из их логики, это было нужно делать для того, чтобы деревья (так же, как дома и люди) жили не порознь, а существовали в «товарищеской тесноте». Именно в таком положении между ними мог произойти или случиться коммунизм. К тому же, как думали чевенгурцы, деревья и дома должны работать. Просто стоять на месте, даже для дерева, по их логике, значит бездействовать. Отсюда и идея переноски, движения: целую неделю яблони отдыхают, а за них работает (т. е. движется) одно только солнце, объявленное в Чевенгуре «всемирным пролетарием». Поэтому, если хотя бы раз в неделю деревья сойдут со своих мест и перейдут на другие, то это и будет их вклад в общее трудовое дело.
Что касается практической стороны вопроса, то чевенгурцы о ней не заботились. Они были существами, лишенными знаний о прошлом, и уж тем более ничего не планировали на будущее. И поскольку никто из них не знал, каким будет наступающий завтра коммунизм, или, как называет его Чепурный, «светопреставление», понадобятся ли при нем дома и деревья, потому и вопросов о погибающих садах у них не возникало. Тем более, как выясняется из рассказа об одном шедшем в Чевенгур старике, с деревьями и в прежние времена не очень-то церемонились: старик вспоминает о том, как его ровесники, действуя «бессонной силой молодости, выкорчевывали по ночам пригородные рощи».
Дело, однако, не только в странностях поведения чевенгурцев, имеющих, как мы видим, не менее странное объяснение, но и в том, что мотив движения, перенесения деревьев — мотив уникальный — находит неожиданный отклик в чеховской драматургии, и прежде всего в «Трех сестрах», которые, как бы это неожиданно ни прозвучало, тематически оказываются близки платоновскому «Чевенгуру». Само собой у Чехова никто деревьев на руках не переносит, во всяком случае, не делает этого в буквальном смысле слова. И тем не менее, общая заинтересованность в деревьях — садовых или лесных — здесь есть. В «главных» чеховских пьесах тема дерева вообще выступает в качестве одного из исходных смыслов, держащих на себе всю конструкцию сочинения. В «Дяде Ване» — это тема молодого, только-только поднимающегося леса (астровские посадки); в «Трех сестрах» — это взрослые «красивые деревья», возле которых должна была бы быть «красивая жизнь»; в «Вишневом саде» — это старый умирающий сад. Вольно или невольно Чехов уподобляет жизнь человека жизни дерева, и это дает ряд соответствующих метафор или иноформ исходного смысла (в данном случае речь идет о смысле «загубленной» или «несостоявшейся жизни»). В «Дяде Ване» — это погибающие, потравленные скотом лесные посадки (украденное будущее), в «Вишневом саде» — старые, подлежащие вырубке вишни (конец дворянскому укладу). Что касается пьесы «Три сестры», то к ней тема переноса деревьев имеет самое непосредственное отношение.
Главная тема «Трех сестер» — это мысль или ощущение невозможности изменить свою жизнь, уйти в какое-то другое место. Если вспомнить, что чеховские сестры осмыслены как деревья, точнее, березы, то тема дерева, прикрепленного корнями к земле, вросшего в нее, станет достаточно очевидной. Знаменитый вопрос о том, почему они не едут в Москву, хотя вполне могли бы это сделать, получает свой «природный» ответ: дерево растет там, где оно зародилось или где было посажено, оно не может двигаться, ходить самостоятельно. Если продолжить эту мысль, то окажется, что сестры-березы, прежде в детстве «росшие» в Москве, были вырваны оттуда и перевезены, пересажены на новую чуждую почву. Прижились потому, что были еще совсем молоденькими, маленькими, и теперь, повзрослев, окончательно войдя в землю корнями, могут лишь мечтать о возвращении в родные березовые края.
В этом смысле «шагающие» деревья из «Чевенгура» выглядят, как своеобразное развитие чеховской темы, как альтернативный, неожиданный вариант решения проблемы неподвижности деревьев (само собой я говорю не о сознательной «разработке темы», а об интуитивных — в обоих случаях — символических конструкциях). В сторону «Трех сестер» указывает и мысль о невозможности или оборванности будущего, неисполненного материнства. Чеховские сестры не оставят потомства, лишены его и чевенгурские «сподвижницы», они с мужчинами не живут, а лишь «дружат», став им «матерями» вместо жен.
Есть переклички и в других, менее заметных подробностях. В обоих случаях важна тема прихода/ухода военных, образующаяся после этого пустота. У Чехова военные покидают город, у Платонова военные («кадеты») в город приходят, перестреляв его жителей. У Чехова доктор Чебутыкин советует Андрею Прозорову взять в руки палку и уйти подальше из города, стать странником. У Платонова сказано про чевенгурские деревья, которые «отдавали свои ветки на посохи странникам, бредущим сквозь Чевенгур». Наконец, сама идея переноски с места на место деревьев и домов некоторым образом напоминает о театральных декорациях: бутафорские яблони (у Чехова — вишни) перемещаются, разносятся рабочими, занимая нужно место на сцене. Весь Чевенгур, особенно его центральная площадь (традиционно это и есть место для представления), оказывается чем-то вроде сцены, где ставятся субботние трудовые «спектакли». Перенос деревьев и домов — как подготовка к будущему представлению. В платоновском случае — «светопреставлению». Коммунизм как пере-становка всего мира, как последнее, заканчивающее мир представление.
И у Чехова и у Платонова деревья гибнут. В «Трех сестрах» Наташа говорит о том, что прикажет срубить сначала еловую аллею, потом — клен. Далее следует многоточие, которое при сопоставлении этой угрозы со словами Тузенбаха («эти ели, клены, березы») показывает, что после клена — на очереди березы, то есть в символическом смысле сами сестры. В этом плане фраза «Прощайте, деревья!», которую произносит персонаж «Трех сестер», может быть понята и как намек на их возможную гибель. Во всяком случае, оптимизма здесь не чувствуется. Полк уходит из города, но и деревья в нем долго не задержатся: может быть, сгорят в очередном пожаре, засохнут или будут вырублены. У Платонова никаких метафор нет, а есть прямое указание на засыхающие деревья, которые не выдержали многократной пересадки и переноски. В обоих случаях ожидавшаяся «красивая жизнь» (у Чехова — светлое будущее, у Платонова — коммунизм), которая могла бы состояться под «красивыми деревьями» — березами или яблонями, — так и остается неисполнимой мечтой. Одна из чеховских сестер говорит, что все они росли, как деревья, заглушаемые «сорной травой»; в платоновском «Чевенгуре» есть целые пассажи, посвященные пролетарскому «бурьяну» и «сорнякам». После гибели «культурных» деревьев сорные травы становятся хозяевами города. На месте погибших деревьев в чеховской пьесе тоже вырастет трава, в лучшем случае — «цветочки», которыми все хочет засадить Наташа. В обоих случаях верх берет пустота, свободное пространство. И в обоих случаях эта пустота наделяется особыми полномочиями. Ирина — с грустью: «Наш город опустеет теперь». Напротив, о пустоте, как о благе, патетически говорит подполковник Вершинин: прошлое человечества «отжило, оставив после себя громадное пустое место, которое пока нечем заполнить; человечество страстно ищет и, конечно, найдет». Примерно в том же направлении движется мысль начальника Чевенгура, который имеет дело с уже исполнившейся историей человечества и ожидает — через день-два — наступления коммунизма. Чепурный понимал вещи буквально, и потому пустота ему была нужна не метафорическая, а самая настоящая. Для этого он даже «нарочно уходил в поле и глядел на свежие открытые места — не начать ли коммунизм именно там!» Примерно так же рассуждал и другой платоновский человек, которому сильно хотелось пустого места, чтобы на нем можно было все сделать «сначала, в зависимости от своего ума...»
И еще раз о перемещении, движении деревьев. В «Трех сестрах» есть место, где говорится о пожарных, которые просят разрешения проезжать к реке не в объезд Прозоровского сада, а прямо через него. Спустя некоторое время Ольга жалуется: «Наш сад как проходной двор, через него и ходят и ездят». Разумеется, это нельзя напрямую сравнить с платоновскими «шагающими» садами; однако, если говорить о логике ассоциаций, о связках метонимических, то некоторое сходство здесь все же можно усмотреть. Важнее всего здесь — сам факт необычного использования сада, превращение его в проезжую улицу или площадь (в Чевенгуре, напомню, наоборот, улиц как таковых не осталось; их место заняли перенесенные на руках и кое-как поставленные постройки и сады). В этом смысле можно говорить и об общей идее разрушения города: в «Трех сестрах» он сгорает в пожаре, в «Чевенгуре» — тихо разрушается.
Я не хотел бы делать из приведенных сопоставлений каких-то обобщающих выводов. Возможно, их и нельзя сделать. Однако обратить внимание на странное сближение Платонова и Чехова в точке, где сошлись столь редкие для русской литературы мотивы, мне показалось нелишним.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |