3.2. Экзистенциальная психология страха в произведениях Чехова

3.2.1. Страх как «симпатическая антипатия и антипатическая симпатия» в философии Киркегора

«Страх» в качестве одной из ключевых философско-психологических категорий и культурологических универсалий неоднократно становился объектом исследования отечественных и зарубежных ученых. Значительный вклад в открытие, определение и исследование экзистенциального смысла страха внёс Сёрен Киркегор. Категория страха — одна из основополагающих в его философии.

Датский философ отличает обычное понимание страха в его психологическом значении как боязни, вызванной конкретными предметами, определенными внешними опасностями (реальными или воображаемыми) от понятия экзистенциального страха, являющегося важнейшей онтологической характеристикой человеческого существования, страха-ужаса, который направлен на нечто неопределенное и неизвестное, что одновременно притягивает и отталкивает.

В книге «Понятие страха» (1844 г.) Киркегор пишет о том, что страх — сущностная особенность человека, отличающая его от животных: «У животного невозможно обнаружить страх именно потому, что оно в своей природности не определено как дух»¹.

В своем Дневнике Киркегор писал: «Страх — это желание того, чего страшатся, это симпатическая антипатия; страх — это чуждая сила, которая захватывает индивида, и все же он не может освободиться от нее, — да и не хочет, ибо человек страшится, но страшится он того, что желает»². Именно поэтому философ дал свое определение страха: «Страх — это симпатическая антипатия и антипатическая симпатия»³.

Концепция страха у С. Киркегора носит экзистенциально-религиозный характер, связанный с понятием первородного греха, лежащего, по убеждению философа, в основе страха, поскольку, «даже еще не согрешив, человек уже может столкнуться с томительным беспокойством, безотчетным страхом, тревогой, не находящими своего источника и повода во внешнем мире»⁴.

В книге Киркегора «Понятие страха» складывается концептуальное поле «страх — греховность — чувственность». Философа, в первую очередь, интересует субъективный страх — «страх, положенный в индивиде и являющийся следствием его греха»⁵. «Вместе с греховностью была положена сексуальность. И в это самое мгновение начинается история человеческого рода. Подобно тому как греховность в роде движется в количественных определениях, со страхом происходит то же самое»⁶. По этой причине страх, по мнению Киркегора, свойствен женщине в большей степени, чем мужчине, поскольку женщина по своей природе более чувственна⁷. Однако преодоление страха связано, прежде всего, с прекращением не чувственности, которая как таковая не греховна, а греховности: «В количественном исчислении рода (то есть не со стороны его сущности) чувственность есть греховность; в отношении же к индивиду она не является таковой, пока сам этот индивид, полагая грех, не превратит эту чувственность в греховность»⁸.

Как религиозный писатель, христианский экзистенциалист, С. Киркегор считал: «Единственное, что поистине способно обезоружить софистику страха, — это вера, <...> мужество отказаться от страха без страха, а на это способна только вера; вера не может тем самым уничтожить страх, но сама, будучи вечно юной, снова и снова выпутывается прочь из смертного мгновения страха»⁹.

Смысл экзистенциального страха раскрывается только в отношении индивида к самому себе и определяет степень зрелости личности, духовности человека. Ссылаясь на Киркегора, Сартр утверждал, что страх «является, по существу «страхом (angoisse) перед самим собой». Меня не заботит, как это бывает в случае боязни, что случится со мной как с пассивной жертвой обстоятельств; наоборот, такое состояние ума возникает от осознания себя как активного субъекта, способного предвидеть возможности и реагировать на них»¹⁰. Страх — «головокружение свободы»¹¹, которое охватывает человека перед пропастью, т. е. возможностью и необходимостью личностного выбора. «Человек стоит в нерешительности, его одновременно и привлекает и отталкивает возможность сделать выбор»¹², требующий от человека быть свободным, возлагающий на человека ответственность за собственное существование.

Философии экзистенциализма присуще понимание страха и отчаяния как характерной почвы, на которой не только строится экзистенциальный опыт, но благодаря которой он и приобретает особую остроту. «Своеобразнейшее открытие экзистенциальной философии заключалось в том, что в ней страх был познан в его поистине основополагающем значении — как условие становления подлинного существования»¹³.

В сопоставлении с философским понятием страха, глубоко исследованным с психологической и философской точек зрения Сёреном Киркегором, мотив страха в произведениях А.П. Чехова приобретает новое звучание.

3.2.2. Мотив страха в произведениях Чехова

«Страх — одна из основных реакций чеховских героев на жизнь, он, чаще всего бессознательный, определяет многое в их поведении и в ориентации в мире»¹⁴, — утверждает современный исследователь. Изображенный в рассказах Чехова страх, на наш взгляд, можно объяснить с помощью немецкого понятия «Angst» или датского «Angest». Немецкое слово «Angst» называет не просто боязнь перед конкретными обстоятельствами, или страх ситуативный, но обозначает состояние депрессии, тревоги, неприкрытости, незащищенности, неуверенности¹⁵. Датское «Angest» также обозначает беспредметный страх-тревогу¹⁶.

Тема экзистенциального беспредметного страха появляется в рассказах Чехова очень рано и вначале решается в юмористическом ключе. Персонажи рассказа «Психопаты» (1885), трусливые «бесцветные личности», сами себя пугают глупыми выдумками, на взгляд читателя и автора, конечно, смехотворными. «Ахнуть не успеешь, как в Европе пойдет все шиворот-навыворот. Достанется на орехи! Тебе-то, положим, все равно, тебе хоть трава не расти, а мне — пожалуйте-с на войну!» (С., 4, 160). «Есть конец света? Есть... А что же за этим концом? Тоже конец... А что же за этим вторым концом? И так далее» (С., 4, 161). Однако такие, «высосанные из пальца», порожденные убожеством и невежественностью отца и сына Няниных откровенно нелепые страхи, пожалуй, намекают на другие, более серьезные тревоги и опасения: «душу обоих наполняет какой-то неопределенный, беспредметный страх, беспорядочно витающий в пространстве и во времени: что-то будет!!.» (С., 4, 160). Нечто (или ничто) властное, смутное и непонятное толкает героев найти хоть какие-нибудь «разумные» (на уровне их интеллектуальных и душевных способностей) объяснения своему навязчивому страху. Несуразные «страшилки» — попытка осознать путем вербализации иррациональное чувство страха и как-то с ним совладать.

В 1886 г. написан рассказ «Страхи», а в 1892 г. рассказ «Страх». В рассказе «Страхи», на первый взгляд, показаны только боязни, связанные с эмпирической опасностью, с конкретными ситуациями, «ничтожными обстоятельствами» (С., 5, 188): загадочный огонек на колокольне там, где он не мог появиться; оторвавшийся от поезда стремительно мчавшийся товарный вагон; странная черная собака, преследующая рассказчика. Два последних случая быстро получают рациональное объяснение, после чего исчезает фантастичность происходящего, и страхи пропадают под натиском здравого смысла. В первом случае рассказчик тоже пытается уверить себя, что «явление страшно только потому, что непонятно... Всё непонятное таинственно и потому страшно» (С., 5, 188). Однако в каждом из трех случаев за простой боязнью обнаруживается нечто большее: необъяснимый страх, больше похожий на экзистенциальную тревогу. «Меня охватило чувство одиночества, тоски и ужаса» (С., 5, 187), — признается рассказчик. Страх рождает у него ощущение беспомощности («я <...> путался в догадках, как муха в паутине») и вызывает стремление убежать, скрыться: «Я вдруг почувствовал, что я одинок, один как перст на всем громадном пространстве, что ночь, которая казалась уже нелюдимой, засматривает мне в лицо и сторожит мои шаги; все звуки, крики птиц и шепот деревьев казались уже зловещими, существующими только для того, чтобы пугать мое воображение. Я как сумасшедший рванулся с места и, не отдавая себе отчета, побежал, стараясь бежать быстрей и быстрей» (С., 5, 189). Непонятный страх быстро передается и другим людям: «Пашка, заметив мое беспокойство, устремил свои большие глаза на огонек, поглядел еще раз на меня, потом опять на огонек... — Мне страшно! — прошептал он» (С., 5, 188).

В своей обыденной жизни человек старается заслониться от экзистенциального страха суетой: развлечениями или повседневными делами, прозой жизни. Наверное, поэтому три истории о трех страхах в рассказе Чехова «Страхи» расположены именно в таком, «убывающем», порядке: от почти чудесного происшествия к почти прозаическому, от самого острого ощущения ужаса к почти комическому переживанию. По-видимому, сам Чехов еще пытается снять переживание страха с помощью комического, но в авторской иронии уже явственно слышатся интонации позднего, «послесахалинского», экзистенциально-трагического Чехова. Неслучайно фраза «страшно только потому, что непонятно» соединяет рассказы «Страхи» и «Страх», явственно предвещая последний, где герой тоже предполагает: «Страшно то, что непонятно» (С., 8, 130). Неслучайно и то, что рассказ «Страхи» фактически остается без конца, как будто автор сохраняет за собой право рассказывать о будущих страхах героя, которые каждый раз будут напоминать, что в жизни человека скрывается неожиданная глубина, «второе дно», предупреждение о чем-то ужасном или какая-то угроза существованию. Если самые ничтожные, как говорит рассказчик, обстоятельства мгновенно пробуждают всепоглощающий страх, ужас перед бытием, значит, экзистенциальный страх всегда подспудно присутствует в любом человеке. Тревожные состояния (страх, отчаяние), как считал Кьеркегор, постоянны и неотделимы от человеческой сущности, даже если не осознаются человеком: «страх все равно присутствует в глубине»¹⁷.

Именно неопределенный страх (страх-тоска, страх-ужас, страх-отчаяние) становится, на наш взгляд, ведущим переживанием, которое испытывает герои рассказов Чехова, особенно в девяностые годы, когда экзистенциальная проблематика постепенно становится ведущей в его творчестве. Доктору Рагину открывается, что палата № 6 — это не просто тюрьма, но экзистенциальная ловушка, мир, в котором человек обречен на экзистенциальное одиночество¹⁸ и, сделаем важное добавление, безотчетный страх: «Вот она действительность!» — подумал Андрей Ефимыч, и ему стало страшно. Были страшны и луна, и тюрьма, и гвозди на заборе, и далекий пламень в костопальном заводе» (С., 8, 121).

Рассказ Чехова «Страх» был опубликован сразу после «Палаты № 6». Его герой страдает от страха-ужаса, отчаянного страха жизни: «Когда я лежу на траве и долго смотрю на козявку, которая родилась только вчера и ничего не понимает, то мне кажется, что ее жизнь состоит из сплошного ужаса, и в ней я вижу самого себя». Отвечая на вопрос рассказчика о конкретной причине страхов, герой подчеркивает тотальность и беспредметность своего переживания: «Мне все страшно» (С., 8, 131). В девяностые годы чеховское представление страха углубляется и окончательно оформляется в экзистенциальном ключе: более всего Дмитрия Петровича Силина страшат уже не сверхъестественные явления, а обыденщина и житейские ситуации. И это неслучайно, поскольку рано или поздно экзистенциальный страх потрясает человека во всех столь хорошо знакомых ему жизненных отношениях¹⁹. Всеобъемлющий страх захватывает не только Дмитрия Петровича, в финале рассказа необъяснимым страхом заражается рассказчик: «Страх Дмитрия Петровича, который не выходил у меня из головы, сообщился и мне. Я думал о том, что случилось, и ничего не понимал. Я смотрел на грачей, и мне было странно и страшно, что они летают» (С., 8, 138).

Состояние страха переживают и другие герои Чехова. Магистр Коврин («Черный монах»), лишившись галлюцинаций, испытывает «душевную пустоту, скуку, одиночество и недовольство жизнью» (С., 8, 254), которые выливаются в переживание экзистенциального одиночества, о чувстве которого дважды упоминает автор: «За ширмами спала Варвара Николаевна, и слышно было, как она дышала; из нижнего этажа доносились женские голоса и смех, но у него было такое чувство, как будто во всей гостинице кроме него не было ни одной живой души» (С., 8, 255). И, в конце концов, «беспокойство, похожее на страх» (С., 8, 255, 256) овладевает героем. Это ощущение также дважды подчеркнуто самим Чеховым, что, несомненно, свидетельствует о его концептуальной значимости.

Мотив страха в творчестве Чехова связан с мотивами одиночества, чувства незащищенности, скуки, пустоты жизни, отвращения, недовольства. Эти чувства часто сплетаются со страхом в единый клубок представлений и ощущений, как, например, в рассказе «Скука жизни», написанном еще в 1886 году, но заметно выделяющемся по тематике и настроению среди юмористических рассказов и сценок конца восьмидесятых. Писатель изображает двух стариков, напуганных «посещением Бога» — смертью единственной дочери. Лебедевы переживают не просто страх смерти (неслучайно Аркадий Петрович кончает жизнь самоубийством), но страх существования. Старый генерал жалуется, «что со смертью единственной дочери он потерял последнее, что привязывало его к жизни, что он стар, болен и жаждет смерти, которой в то же время боится», «что все ему надоело и опротивело, что он перестал ладить с людьми» (С., 5, 166). Сравнивая себя с мужиками, Лебедев восклицает: «У них есть цель жизни... вера, а у нас одни вопросы... вопросы и ужас!» (С., 5, 175). В рассказе «Скука жизни» затрагивается и тема греховности-чувственности, сопутствующая мотиву страха. Анна Михайловна Лебедева воспринимает свою нынешнюю жизнь, наполненную страхом и чувством вины, как следствие прежней, начавшейся с измены мужу, «греховной, неряшливой жизни» (С., 5, 164), о которой героиня вспоминает с отвращением.

Непонятная и бестолковая жизнь, куда по чьей-то неизвестной воле и с неведомой целью заброшен человек, страшит и ужасает чеховских героев. Персонаж рассказа «Страх» тоже признается: «я иногда в тоскливые минуты рисовал себе свой смертный час, моя фантазия изобретала тысячи самых мрачных видений, и мне удавалось доводить себя до мучительной экзальтации, до кошмара, и это, уверяю вас, мне не казалось страшнее действительности» (С., 8, 130—131).

Название рассказа «Скука жизни» коррелирует с названием «Страх». С одной стороны, писатель подчеркивает заурядность происходящего: страх (во всех своих значениях) — обычное состояние человека, скучная история. С другой стороны, скука в жизни чеховских героев нередко становится предвестием или знаком страха-отчаяния. Скуку, например, остро ощущает героиня рассказа «Володя большой и Володя маленький». Черные фигуры монахинь в монастыре пугают Софью Львовну: «ей показалось тут темно, холодно, скучно, — скучнее, чем на кладбище. Она с чувством скуки поглядела на неподвижные, застывшие фигуры» (С., 8, 218). Дома героине делается «жутко от мысли, что эти фигуры будут стоять неподвижно все время, пока она будет спать»; неприятные воспоминания наталкивают на мысли о Боге, смерти, «о душе, о вечной жизни», о спасении, от которых Софье Львовне становится «немножко страшно» (С., 8, 221). В финале рассказа мы узнаем, что героине все чаще становится «жутко», что все чаще она жалуется на невыносимые страдания, плохо понятные окружающим.

Ощущение тоски, тревоги, незащищенности и бессмысленности рождается от чувства пустоты существования, от потери ценностных ориентиров: брак связывает абсолютно чужих людей, серьезность отношений тяготит, друг оказывается предателем, сельский труд убивает даровитую молодежь, высшие цели человека видятся «в нужде и непроходимом, безнадежном невежестве» (С., 8, 131) и т. д. И, в свою очередь, страх дезориентирует человека во внешнем и внутреннем пространстве: «Зачем я это сделал? — спрашивал я себя в недоумении и с отчаянием. — Почему это вышло именно так, а не иначе? Кому и для чего это нужно было, чтоб она любила меня серьезно и чтоб он явился в комнату за фуражкой? Причем тут фуражка?» (С., 8, 138). Реальность словно ускользает от чеховских героев, неслучайно рассказчик («Страх») подчеркивает: «Я то и дело подводил ее к окну, чтобы посмотреть на ее лицо при лунном свете, и она казалась мне прекрасным сном, и я торопился крепко обнять ее, чтобы поверить в действительность» (С., 8, 137). Реальность распадается, поскольку в окружающем мире, погруженном в бытовую суету, человек забывает о собственной подлинности.

В повести «Скучная история» (эпизод «воробьиной ночи») старый профессор Николай Степаныч испытывает не просто страх смерти, но «безотчетный ужас», экзистенциальный страх, обнаруживающий необъяснимость, безнадежность, страдание человеческого бытия: «Я просыпаюсь после полуночи и вдруг вскакиваю с постели. Мне почему-то кажется, что я сейчас внезапно умру. Почему кажется? В теле нет ни одного такого ощущения, которое указывало бы на скорый конец, но душу мою гнетет такой ужас, как будто я вдруг увидел громадное зловещее зарево. <...> я никак не могу понять, отчего мне страшно: оттого ли, что хочется жить, или оттого, что меня ждет новая, еще неизведанная боль?» (С., 7, 300, 301). Непонятную тревогу, одиночество и чувство «заброшенности» в мире переживают в эту ночь и другие: дочь Николая Степановича, Лиза «сидит на постели <...> и стонет. — Ах, боже мой... ах, боже мой! — бормочет она, жмурясь от нашей свечи. — Не могу, не могу... <...> — Папа мой добрый... — рыдает она, — папа мой хороший... <...> Я не знаю, что со мною... Тяжело!» (С., 7, 302). Внезапно приезжает к профессору Катя: «Мне вдруг почему-то стало невыносимо тяжело... Я не выдержала и поехала сюда... <...> Ах, если б вы знали, как мне было тяжело!» (С., 7, 303). Однако Николай Степанович не в силах никому что-либо прояснить. Чеховский герой откровенно признается в собственном бессилии: «Что же я могу сделать? Ничего не могу. <...> Я ничего не понимаю, не знаю» (С., 7, 302). Не только чувства других людей, но и собственные ощущения и новые страшные, пугающие мысли становятся для него загадкой.

В рассказе «Страх» неслучайно появляется символическое сравнение: «Руки у него дрожали, он торопился и оглядывался на дом; вероятно, ему было страшно. Затем он сел в тарантас и со странным выражением, точно боясь погони, ударил по лошадям» (С., 8, 138). Обстоятельства, природные или социальные, чаще всего подавляют истинно человеческое в чеховских героях: «Легко сказать: надо! Надо, чтоб и боли не было, да вот не слушается природа нашего «надо»!» (С., 5, 170), — брюзжит старик Лебедев («Скука жизни»), не особенно стараясь сдерживать злобу и раздражение по отношению к окружающим.

Судорожно стараясь избавиться от тягостного страха, чеховские герои пытаются найти убежище в «иллюзиях» (выражение самого писателя) разного рода. Старики Лебедевы («Скука жизни»), например, ищут спасения в любительской медицинской помощи крестьянам, увлечении религией, богословскими вопросами и посещением церкви, в благотворительности, в изощренных вкусовых ощущениях. Брезгливая и чувствительная Анна Михайловна почти с извращенным удовольствием копается в гнойных зловонных ранах мужиков, заглушая свой безотчетный страх. Иллюзией, помогающей отвлечься на время от страха, может также стать подходящая по случаю философия («Палата № 6), тяжелая работа («Страх»), интрижка («Страх», «Володя большой и Володя маленький»). Так, Силин в рассказе «Страх» делится со своим другом: «Чтоб не думать, я развлекаю себя работой и стараюсь утомиться, чтоб крепко спать ночью» (С., 8, 132). Рассказчик же, чувствуя непонятный и жуткий страх внутри «своего блаженного состояния», решает, что если «жизнь страшна», нужно взять «все, что можно урвать от нее» (С., 8, 137) и доводит до апогея роман с женой приятеля. Софья Львовна («Володя большой и Володя маленький») свой страх-страдание, в котором конкретные боязни сливаются с социально и экзистенциально детерминированной безысходностью существования, заглушает пошлыми любовными свиданиями, бесцельным катанием на тройке и надоедливыми жалобами знакомой монашенке. Однако, замечает повествователь, «раз в сознании человека, в какой бы то ни было форме, поднимается запрос о целях существования и является живая потребность заглянуть по ту сторону гроба, то уж тут не удовлетворят ни жертва, ни пост, ни мыканье с места на место» (С., 5, 164), а также ни абстрактная философия, ни какая бы то ни было работа, ни чувственные наслаждения... Страх всегда и везде догоняет и захватывает.

«Нужно научиться страшиться, чтобы не погибнуть либо оттого, что тебе никогда не было страшно, либо оттого, что ты слишком отдаешься страху; поэтому тот, кто научился страшиться надлежащим образом, научился высшему»²⁰, настаивал Киркегор. Таким образом, страх — не слабость, а неизбежность и необходимость. «Слабость выражается скорее в том, что человек бежит от страха, поворачивает назад в шумную суету повседневной жизни, пытаясь заглушить этот предостерегающий голос различного рода рассеянием. <...> Страх вообще не для слабых натур. «Страх не для слабых», говорит Кьеркегор»²¹, — пишет современный философ. Поэтому экзистенциальная философия требует отказаться от бегства в рассеяние и одурманивание и предоставить себя страху. Пожалуй, в чеховском мире никто, кроме самого Чехова, не оказывается на это способным.

Примечания

1. Кьеркегор С. Страх и трепет. М.: Республика, 1993. С. 144.

2. Цит. по: Исаев С.А., Исаева Н.В. Комментарии // Страх и трепет / С. Кьеркегор. М.: Республика, 1993. С. 367.

3. Кьеркегор С. Страх и трепет. С. 144.

4. Исаев С.А., Исаева Н.В. Комментарии. С. 361.

5. Кьеркегор С. Страх и трепет. С. 157.

6. Там же. С. 153.

7. Там же. С. 148.

8. Там же. С. 159.

9. Кьеркегор С. Страх и трепет. С. 209.

10. Гардинер П. Кьеркегор. М., 2008. С. 165.

11. Кьеркегор С. Страх и трепет. С. 160.

12. Гардинер П. Кьеркегор. С. 166.

13. Больнов О.Ф. Философия экзистенциализма. С. 90.

14. Долженков П.Н. Чехов и позитивизм. М.: Изд-во «Скорпион», 2003. С. 162.

15. Бутенко Е.Ю. Концептуализация понятия «страх» в немецкой и русской лингвокультурах: автореф. дис. ... канд. филол. наук: 10.02.20. Тверь, 2006. С. 11.

16. Исаев С.А., Исаева Н.В. Комментарии. С. 352.

17. Кьеркегор С. Страх и трепет. С. 279.

18. См.: Собенников А.С. «Палата № 6» А.П. Чехова: герой и его идея // Чеховские чтения в Оттаве: Сб. науч. тр. Тверь; Оттава, 2006. С. 86—95.

19. См.: Больнов О.Ф. Философия экзистенциализма. С. 93.

20. Кьеркегор С. Страх и трепет. С. 242.

21. Больнов О. Философия экзистенциализма. С. 96.