Испытание героев потоком безжалостного времени — один из важнейших лейтмотивов драматургии и прозы Чехова. Исследователи нередко приходили к мысли о существовании собственной чеховской «философски (жизненно) осознанной концепции времени, другими словами, особого умения и способности жить и творить во времени бытия»1. Пристальное внимание Чехова к проблеме восприятия человеком времени было отнюдь не случайным и объясняется не только субъективными (автобиографическими) факторами, но и историческими обстоятельствами. В конце XIX века интерес к проблеме времени заметно возрастает, создаются новые физические, психологические, философские теории времени. Так, на рубеже веков появляется знаменитая концепция субъективного психологического времени, или времени как длительности (неделимости и целостности) А. Бергсона, оказавшая огромное влияние на искусство XX века.
Субъективное представление о времени, психологическое время неизбежно оказывается и в центре внимания исследователей чеховского творчества. Г.И. Тамарли, например, отмечает, что даже будучи не знакомым с теорией французского философа, Чехов «мог самостоятельно подойти к отрицанию коллективного линеарного времени, поскольку, будучи чутким художником, он уже на рубеже веков остро ощущал тот разрыв в связи времен, о котором в полный голос заговорили многие писатели в годы первой мировой войны. У Чехова были все основания приблизиться к проблеме психологического времени, так как в его эпоху наметилась наглядная тенденция все глубже погружаться во внутреннюю жизнь человека, что приводило к субъективному восприятию времени»2. Кроме того, предшественником А. Бергсона в философской трактовке времени справедливо считается Аврелий Августин, чьи труды Чехов знал и цитировал3.
Под термином «психологическое» время мы вслед за литературоведом М.О. Горячевой будем понимать «мотив в художественном произведении, который объединяет весь комплекс размышлений человека о течении времени, осознание движения своей жизни, ее прошлого, настоящего и будущего»4.
Реконструировать собственно чеховскую философскую концепцию времени можно, в какой-то мере, на основании анализа индивидуального восприятия времени разными героями его произведений. Современный философ особо подчеркивает, что очень важно исследование связи «субъективного» времени, то есть «индивидуального восприятия и осмысления человеком конкретных моментов его существования <...> с осознанием смысла жизни, «полноты» человеческого бытия»5.
Интерес чеховедов, исследующих категорию времени, направлен чаще всего на темпоральные структуры чеховской драматургии. Наше внимание привлекла повесть Чехова «Моя жизнь», уже название которой в некотором роде темпорально и намечает проблему субъективного времени. Выбор произведения не случаен и по другим причинам. Как известно, традиция трактовки времени как субъективного, заложенная Августином, еще до Бергсона способствовала созданию оригинального учения Киркегора о мгновении и вечности, во многом предвосхитившего философские и психологические концепции XX века.
Сходство во взглядах на эстетический и этический способы существования у Киркегора и Чехова заставляет предположить, что существуют и переклички в представлении о взаимоотношениях героев со временем. Различные формы экзистирования отличаются и разным восприятием-переживанием времени.
«Человек — это синтез бесконечного и конечного, временного и вечного, свободы и необходимости»6, — утверждал Киркегор. Однако внутри самого человеческого Я отношение между двумя компонентами складывается по-разному. Перекос совершается то в одну, то в другую сторону, тогда как заветная цель — достижение гармонии между временным и вечным.
Эстетическому способу жизни, согласно учению Киркегора, присуще дискретное время7: вся жизнь эстетика «состоит из множества отдельных, ничем не связанных между собой моментов»8. Эстетик умеет виртуозно пользоваться минутой, но «потому и компетентность его ограничена узкими пределами одной минуты»9. Кроме того, «время, отмечающее течение внешней жизни, идет для эстетика крайне неравномерно: минуты наслаждения сменяются периодами глубокой апатии»10. «Говорят: время летит, жизнь идет вперед и т. п. Не замечаю. И время стоит, и я стою»11, — признается киркегоровский эстетик. Не заполненные наслаждениями или подготовкой к наслаждениям моменты пусты, а значит, «психологическое» время эстетика теряется в пустоте, останавливается.
Источник страданий эстетика — это «разорванность времени и вечности: время является для него лишь моментом, вечность же доступна ему только в форме воспоминания»12. Киркегоровский эстетик утверждает: «Жить воспоминаниями — нельзя и представить себе ничего выше этой жизни: никакая действительность не может так удовлетворить, наполнить человека, как воспоминание; в воспоминании есть такая «действительность», какой никогда не имеет самое действительность. Когда я вспоминаю какие-нибудь житейские отношения, они уже достояние вечности и временного значения не имеют»13. Таким образом, вектор времени эстетика направлен прежде всего в прошлое, только прошлым эстетик способен хоть как-то обладать. Однако это не фактическое прошлое, а эстетизированное, сродни художественному варианту событий. Собирая и лелея свои воспоминания, эстетик избавляется от всего лишнего, на его взгляд: «все конечное забыто и стерто»14. Эстетик живет воспоминаниями, прошлым, которое «еще не пришло»15, поскольку никогда не существовало. При этом не ограниченная ничем свобода воспоминаний и фантазий эстетика «оборачивается как раз чем-то противоположным обладанию: в этом многообразии содержаний и времен человек утрачивает свое единственно существовавшее прошлое, то, что определяет его фактически. Оно становится загадкой потому, что непосредственное знание о самом себе перестает существовать, как только момент, о котором идет речь, проходит»16. Эстетик и в прошлом теряет самого себя. Таким образом, констатирует современный философ, «эстетик живет в двух различных видах времени: дискретно текущем времени его внешней реальной жизни (но опять-таки это его собственное, психологическое время, а не объективно текущее время реального мира) и во «внутреннем» времени, представляющем собою вечность воспоминаний, то есть отсутствие всякого времени»17. Другая особенность восприятия времени состоит в том, что эстетик «открывает время как нечто внешнее себе; оно приходит к нему словно со стороны. Но он прекрасно понимает, что должна существовать какая-то форма обладания временем, недоступная ему»18. Так у Киркегора намечается необходимость перехода к следующей стадии, этической, как попытка обрести иную форму взаимодействия со временем.
На этическом уровне экзистенции основной задачей человека становится олицетворение своей жизнью «общечеловеческого»: «Человек этического воззрения на жизнь видит в ней «общечеловеческое» и старается сам быть воплощением этого «общечеловеческого»; последнее же достигается не тем, что человек отрешается от своей конкретности (такое отрешение равняется самоуничтожению), но, напротив, тем, что он сознательно проникается ею еще сильнее и вместе с ней воспринимает в себя и общечеловеческое»19, — убеждает Киркегор устами Вильгельма.
По словам современного философа, исследователя творчества Киркегора, «выбрав самого себя, человек берет на себя ответственность за то, чем он является, а так как он неразрывно связан со всем, что его окружает, и прежде всего с другими людьми, то он обращается к действительной жизни как к подлинному медиуму человеческого существования. <...> Если эстетик как бы играл со временем, перебирая отдельные его моменты, и по своему произволу отбрасывал одни, задерживаясь на других, то этик не может и не должен делать ничего подобного: он переживает время так, как оно в действительности идет, переживает все его моменты в их действительной связи друг с другом. <...> Этическое требование постоянного осуществления добра, постоянной работы над собой наполняет время, и ни один момент больше не выпадает, не является пустым. Обозначено также и направление времени — вперед, к осуществлению этического идеала. Таким образом, время делается наполненным и направленным»20.
Однако и этический способ существования не приносит человеку искомой гармонии между временем и вечностью. Киркегор считал, что этическая позиция не избавляет полностью от отчаяния, поскольку только выбор самого себя в вечном значении, и только связь с Богом придает человеческой экзистенции настоящий смысл. Этическая школа «общечеловеческого» должна подводить человека к новой стадии — религиозной, на которой только и возможно человеку обрести подлинную гармонию между конечным и бесконечным, осуществить себя как дух; овладеть мгновением, вместившим в себя вечность (подразумевается мгновение в типично киркегоровском понимании, как «точка, в которой время соприкасается с вечностью». Такое мгновение, «пребывая в явленном, человеческом мире, обеспечивает человеку канал сообщения, или окно в вечность, в мир божественного Провидения»21, — комментирует С.А. Исаев).
Как же существуют во времени и воспринимают время герои чеховской повести «Моя жизнь»? Эстетическое и этическое переживание времени, отношение ко времени Маши Должиковой и Мисаила Полознева в повести прямо противопоставлено.
В прощальном письме к бывшему мужу Маша уверяет: «Всё проходит, пройдет и жизнь, значит, ничего не нужно. Или нужно одно лишь сознание свободы, потому что когда человек свободен, то ему ничего, ничего, ничего не нужно» (С., 9, 272). Обратим внимание: в этих словах нет предчувствия будущего, все проходит, т. е. разрушается, бесследно исчезает, но не становится... Это время типичного эстетика, направленное в прошлое.
Время Маши Должиковой, как и время Владимира Благово, исчерпывается лишь земным существованием, т. е. лишено вечности. Неслучайно, Благово иронизирует над словами Редьки о том, что не будет ему «царства небесного»: «Что же делать, — пошутил доктор, — надо быть кому-нибудь и в аду» (С., 9, 274). Для Редьки же праведник может обрести в будущем новую вечную жизнь. Старый маляр не устает повторять: «Трудиться надо, скорбеть надо, болезновать надо, а который человек не трудится и не скорбит, тому не будет царства небесного. Горе, горе сытым, горе сильным, горе богатым, горе заимодавцам! Не видать им царствия небесного» (С., 9, 273).
«Всё проходит, пройдет и жизнь, значит, ничего не нужно», — эстетическое переживание времени Машей как бессмысленного, быстротекущего, всепоглощающего обесценивает ее жизнь, время словно проходит мимо человека и распадается на отдельные моменты. Пытаясь наполнить свою жизнь, свое время смыслом, Маша предпринимает несколько энергичных попыток эстетизировать действительность: наиболее яркие события в ее жизни действительно напоминают ряд разнообразных разрозненных театральных постановок, связанных между собой лишь переживанием эстетического удовольствия. Спасаясь от скуки и пустоты жизни, Маша постоянно (и, надо отметить, талантливо) играет какие-то роли, намеренно оставаясь загадкой для окружающих: то роль оперной певицы, то простой бабы, то внучки ямщика, то передовой деятельницы, демократки, то благотворительницы, то дурной женщины, то утомленной затворницы... Не все роли удаются ей в должной мере. Столкновение с объективной реальностью (в том числе с мужицким миром) и объективным временем (суетой и утомительной жесткой обязательностью повседневных дел) рождает в героине чувство брезгливости и раздражения: «Она негодовала, на душе у нее собиралась накипь <...>. В большинстве это были <...> люди с подавленным воображением, невежественные, с бедным, тусклым кругозором, всё с одними и теми же мыслями о серой земле, о серых днях, о черном хлебе» (С., 9, 256). Маша быстро отказывается от роли человека, живущего в духе толстовского учения сельским трудом. Безрезультативность быстрого эстетического натиска на жизнь заставляет героиню, действительно наделенную художественным даром, бежать в выдуманный мир, мир искусства: «Допустим, что ты работаешь долго, очень долго, всю жизнь, что в конце концов получаются кое-какие практические результаты, но что они, эти твои результаты, что они могут против таких стихийных сил, как гуртовое невежество, голод, холод, вырождение? Капля в море! Тут нужны другие способы борьбы, сильные, смелые, скорые! <...> Искусство дает крылья и уносит далеко-далеко! Кому надоела грязь, мелкие грошовые интересы, кто возмущен, оскорблен и негодует, тот может найти покой и удовлетворение только в прекрасном» (С., 9, 259). Таким образом, героиня, как типичный киркегоровский эстетик, возвращается в мир облагороженных воспоминаний и художественной фантазии.
В реальном же времени остается Мисаил, который недоумевает: «Когда эта добрая, умная женщина бледнела от негодования и с дрожью в голосе говорила с доктором о пьянстве и обманах, то меня <...> поражала ее забывчивость. Как могла она забыть, что ее отец, инженер, тоже пил, много пил, и что деньги, на которые была куплена Дубечня, были приобретены путем целого ряда наглых, бессовестных обманов? Как могла она забыть?» (С., 9, 256). Но Машин мир прошлого всегда свободен от неприятных воспоминаний. Так, по пути в Америку она создает почти романтический образ своих отношений с Мисаилом: «То, что я встретила и узнала вас, было небесным лучом, озарившим мое существование, но то, что я стала вашею женой, было ошибкой» (С., 9, 271).
В отличие от Маши Мисаил оказывается способен жить во времени этика, т. е. «в непрерывном и объективно текущем времени, ход которого отмечает, с одной стороны, движение самой действительности, а с другой — внутреннее развитие его личности, его историю»22. «В самом деле, были и грязь, и пьянство, и глупость, и обманы, но при всем том, однако, чувствовалось, что жизнь мужицкая, в общем, держится на каком-то крепком, здоровом стержне. Каким бы неуклюжим зверем ни казался мужик, идя за своею сохой, и как бы он ни дурманил себя водкой, всё же, приглядываясь к нему поближе, чувствуешь, что в нем есть то нужное и очень важное, чего нет, например, в Маше и в докторе, а именно, он верит, что главное на земле — правда, и что спасение его и всего народа в одной лишь правде, и потому больше всего на свете он любит справедливость» (С., 9, 256).
Время для Мисаила обретает смысл и непрерывность, когда заполнено трудом. «К зиме набралось больше работы, стало веселей. <...> В один день можно было много сработать, и притом время бежало быстро, незаметно» (С., 9, 226). Если внимательно прочитать эпизод работы героя в церкви, можно обнаружить парадокс: время, с одной стороны, бежит быстрее; но с другой стороны, время, в силу наполненности смыслом, становится более длительным, долгим, настолько, что как будто сближается с бесконечно продолжительной вечностью: «Само место обязывало к тишине и благочинию и располагало к тихим, серьезным мыслям. Погруженные в работу, мы стояли или сидели неподвижно, как статуи; была тишина мертвая, какая подобает кладбищу, так что если падал инструмент или трещал огонь в лампадке, то звуки эти раздавались гулко и резко — и мы оглядывались. После долгой тишины слышалось гуденье, точно летели пчелы; это у притвора, не торопясь, вполголоса, отпевали младенца; или живописец, писавший на куполе голубя и вокруг него звезды, начинал тихо посвистывать <...>. Дни проводил я в этой тишине, в церковных сумерках, а в длинные вечера играл на бильярде или ходил в театр (С., 9, 226—227).
Таким образом, время Мисаила, как этика, наполнено смыслом, связано с объективным «общечеловеческим» временем, направлено на становление личности героя и устремлено в будущее. Об этом свидетельствует и его ответ на письмо Маши: «Если бы у меня была охота заказать себе кольцо, то я выбрал бы такую надпись: «ничто не проходит». Я верю, что ничто не проходит бесследно и что каждый малейший шаг наш имеет значение для настоящей и будущей жизни. То, что я пережил, не прошло даром» (С., 9, 279).
Примечания
1. Шалыгина О.В. Развитие идеи времени: от А.П. Чехова к А. Белому // Чеховский сборник. М.: Изд-во Лит. ин-та им. А.М. Горького, 1999. С. 146.
2. Тамарли Г.И. Темпоральные структуры пьес А.П. Чехова (в свете философии времени А. Бергсона) // Творчество А.П. Чехова (Поэтика, истоки, влияние). Таганрог: ТГПИ, 2000. С. 21.
3. Там же.
4. Горячева М.О. Мотив «психологического» времени в драматургии А.П. Чехова // О поэтике А.П. Чехова. Иркутск: Изд-во Иркутск. ун-та, 1993. С. 194.
5. Эфендиева Н.М. Проблема времени в философии С. Кьеркегора // Вопросы философии. 1980. № 5. С. 150.
6. Кьеркегор С. Страх и трепет. С. 255.
7. Эфендиева Н.М. Проблема времени в философии С. Кьеркегора. С. 155.
8. Кьеркегор С. Наслаждение и долг. С. 253.
9. Там же. С. 227.
10. Эфендиева Н.М. Проблема времени в философии С. Кьеркегора. С. 155.
11. Кьеркегор С. Наслаждение и долг. С. 23.
12. Эфендиева Н.М. Проблема времени в философии С. Кьеркегора. С. 155.
13. Кьеркегор С. Наслаждение и долг. С. 30.
14. Там же. С. 19.
15. Киркегор С. Несчастнейший / пер. с датск. Ю. Балтрушайтиса // Северные сборники Кн. 4. СПб.: Изд-во «Шиповникъ», 1908. С. 38.
16. Эфендиева Н.М. Проблема времени в философии С. Кьеркегора. С. 156.
17. Там же. С. 156.
18. Там же. С. 157.
19. Кьеркегор С. Наслаждение и долг. С. 302.
20. Эфендиева Н.М. Проблема времени в философии С. Кьеркегора. С. 158.
21. Исаев С.А. Комментарии // Страх и трепет / С. Кьеркегор. М.: Республика, 1993. С. 378.
22. Эфендиева Н.М. Проблема времени в философии С. Кьеркегора. С. 158.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |