В трактате С. Киркегора «Гармоническое развитие в человеческой личности эстетических и этических начал» киркегоровский персонаж-псевдоним асессор Вильгельм рассказывает притчу о буке:
«Представим себе бук; его дело расти, пускать побеги, выгонять листья и доставлять людям приятную тень. И вдруг бы он сказал себе самому: «Сюда, где мне приходится расти, некому и незачем приходить; я вечно буду стоять один, к чему же мне расти, к чему выгонять листья, что я совершу этим?» — и перестал бы делать свое дело. А между тем, со временем пришел бы какой-нибудь путник и сказал: «Вот если бы это дерево было погуще, я мог бы отдохнуть в его тени»! Каково было бы дереву слышать это, будь оно вообще в состоянии слышать?»1.
История бука прочитывается в трактате Вильгельма как притча о судьбе человека, который рано или поздно хоть немного задумывается о смысле собственной жизни и своем предназначении и при этом хоть немного сомневается в уготованной ему Высшими силами участи. Вильгельм, олицетворяющий в книге Киркегора позицию этика, предлагает эту историю в назидание для своего оппонента (эстетика), чтобы убедить его (да и любого читателя) в том, что ни при каких обстоятельствах не следует роптать на судьбу и отчаиваться, если, так сказать, счастье «не дается ему в руки»2. Притча тесно связана с этической концепцией Киркегора о труде, «благородных» талантах и истинном призвании человека, о связи индивида с общечеловеческим. По убеждению философа, наличие какого бы то ни было таланта не делает жизнь человека выше или значимее жизни того, кто таланта вообще лишен. Только обретение собственного призвания позволяет говорить о появлении в жизни индивида, смысла благодаря приобщению к общечеловеческому. «Дело одного человека может существенно разниться от дела другого, но это ничуть не изменяет самого положения вещей, на основании которого у всякого человека есть свое дело, и которое объединяет и равняет между собою всех людей. Поэтому даже тот, чье дело в жизни ограничивается развитием его собственной личности, даже он совершает в сущности не меньше всякого другого»3.
Однако смысл маленькой притчи Киркегора перерастает рамки этической концепции, не исчерпывается лишь моральным наставлением, но тонко намекает читателю на возможность третьей, самой важной стадии жизненного пути, — религиозной экзистенции, которая таится в жизни обычного человека.
Доказать выдвинутый тезис поможет поиск источника притчи Киркегора о буке. О том, что такой источник существовал, подсказывает неожиданное и даже поразительное сходство отрывка из трактата «Гармоническое развитие в человеческой личности эстетических и этических начал» со стихотворением Лермонтова «Три пальмы». Русский поэт и датский мыслитель, жившие в одно время4, будучи ровесниками, ничего не знали друг о друге, но их понимание и ощущение своей эпохи и человека своего времени поражает сходством.
«Бывают странные сближенья», может удивиться вслед за поэтом любой внимательный читатель, а тем более исследователь, вспомнив знакомые со школы лермонтовские строки:
И многие годы неслышно прошли;
Но странник усталый из чуждой земли
Пылающей грудью ко влаге студеной
Еще не склонялся под кущей зеленой,
И стали уж сохнуть от знойных лучей
Роскошные листья и звучный ручей.
И стали три пальмы на бога роптать:
«На то ль мы родились, чтоб здесь увядать?
Без пользы в пустыне росли и цвели мы,
Колеблемы вихрем и зноем палимы,
Ничей благосклонный не радуя взор?..
Не прав твой, о небо, святой приговор!»5
Сюжетная основа лирического зачина стихотворения «Три пальмы» и притчи о буке Киркегора, на наш взгляд, имеет ключевые общие моменты:
1) образ дерева, символизирующий человека, вопрошающего о своем предназначении (пользе);
2) мотив ожидания возможного и необходимого для героев появления усталого странника или путника, который нуждался бы в заботе, мечтал бы отдохнуть в тени;
3) стремление героев самостоятельно выбрать свою судьбу;
4) мотив одиночества и заброшенности.
По нашему предположению, выделенные мотивы должны обнаруживаться и в потенциальном источнике сюжетов обоих произведений. Каковы же предполагаемые источники лермонтовской баллады и есть ли среди них напоминающие притчу Киркегора?
Историю создания баллады Лермонтова подробно проследил В.Э. Вацуро. В обстоятельной статье «Литературная школа Лермонтова» ученый подчеркивает, что поэт в замысле «Трех пальм» несомненно отправлялся от «IX Подражания Корану» Пушкина, однако посредником между пушкинским и лермонтовским текстом следует признать стихотворение С. Раича «Вифлеемские пастыри». Фрагмент из этого стихотворения, посвященный пророчеству 3-го пастыря о гибели ветхозаветного мира, который символизируется образом Ливанского древа, т. е. гигантского кедра (в соответствии с библейским первоисточником — 10—11 главами Книги пророка Исайи), был «еще одним звеном, закреплявшим за строфой, открытой в свое время Жуковским (в «Песни араба над могилою коня»), репутацию «ориентальной» строфы»6.
Приведем упомянутый В.Э. Вацуро фрагмент стихотворения Раича «Вифлеемские пастыри» полностью.
Высоко Ливанское древо взнесло
Роскошное тенью прохладной чело,
И веки безвредно над ним пролетали,
И бурные ветры ветвей не измяли.
Гордися, Ливанское древо, красой.
Доколе твой день не настал роковой!..
Он близок; Всесильный подвигнет десницей
И древа не будет с грядущей денницей,
И в полдень — с прохладою сумрак слиян,
Как прежде, с него не сойдет на Ливан7.
Самое главное, считает В.Э. Вацуро, что приведенный фрагмент «содержал именно тот центральный мотив, который затем мы находим только у Лермонтова, — мотив древа, «гордящегося красой» и пораженного поэтому рукою бога. У Раича впервые мотив этот получает автономный характер; в исходном библейском тексте он едва намечен, у Пушкина он возникает в качестве побочного»8.
Словесно-образные темы также выдают близость лермонтовского стихотворения со «священной идиллией»9 С. Раича. «Три гордые пальмы высоко росли», «роскошные листья», «гордо кивая махровой главою» — все эти опорные эпитеты, обозначающие тему «красоты и гордости», отсутствуют у Пушкина и находят соответствие у Раича: «Высоко <...> взнесло Роскошное тенью прохладной чело»; «Гордися <...> красой» и т. д. «Может быть, неосознанная ассоциация связывает образный строй лермонтовского стихотворения и с тем местом в Евангелии, где содержатся парафразы как раз упомянутого фрагмента Книги Исайи: «...уже и секира при корне дерев лежит: всякое дерево, не приносящее доброго плода, срубают и бросают в огонь» (Евангелие от Матфея, гл. 3, ст. 10; от Луки, гл. 3, ст. 9). Ср. в «Трех пальмах»: «По корням упругим топор застучал»; «И медленно жгли их до утра огнем». Нет необходимости доказывать специально, что источник Лермонтов переосмыслил полностью, в полном противоречии не только с библейским, но и с пушкинским текстом поставив акцент на идее разрушительной жестокости кары, но, как это ни покажется парадоксальным, именно эту идею мог ему подсказать текст Раича, вне зависимости от субъективных намерений его автора»10.
Таким образом, в стихотворении Лермонтова на первый план, по мнению исследователя, выходит тема «красоты и гордости» и, главное, оригинальный мотив неоправданно жестокого, разрушительного наказания, нанесенного рукой Бога, за гордое самолюбование и дерзкий ропот против несправедливого божественного мироустройства («Не прав твой, о небо, святой приговор»).
Отметим значимое отличие замысла Лермонтова от библейского источника, стихотворения Раича и «стилизации» Пушкина. В стихотворении Лермонтова большое значение приобретает мотив пользы. В Евангелии от Матфея и Евангелии от Луки Исайя пророчествовал гибель дереву, не приносящему доброго плода: под добрым плодом подразумевался выдвигаемый как непреложное требование «достойный плод покаяния». (Евангелие от Матфея, гл. 3, ст. 8; от Луки, гл. 3, ст. 8). Ветхозаветный мир должен преобразиться, покаявшись перед грядущим Мессией.
В балладе «Три пальмы» возникает вопрос, лишь косвенно связанный с Книгой Исайи: а что же считать пользой, добрым или достойным плодом, ответ на который далеко не столь однозначен, как в Библии. Лермонтовские пальмы были наказаны за дерзкую попытку усомниться в предназначении, начертанном им Богом. Гордое желание трех пальм принести пользу по их собственным ограниченным представлениям (трагически сталкивающимися «с законами бытия, скрытыми от духовного взора» героинь, «выходящими за пределы их понимания»11), не содержит даже намека на «достойный плод покаяния». Поэтому отношение автора к героиням двойственно: Пальмы — очевидно, жертвы надличностных сил (в стихотворении Лермонтова под таковыми могут пониматься Бог, движение Цивилизации и Прогресса, Судьба), но они одновременно и виновники своей гибели, поскольку оказались не способны преодолеть рамки собственного индивидуализма.
Обратим внимание на мотивацию выбора дерева — пальма — в лермонтовской балладе. Ливанское дерево, кедр, — образ, использованный Раичем, слишком тесно был связан с библейским источником и нес в себе заданный заранее аллегорический смысл (ливанское древо — ветхозаветный мир). В «IX Подражании Корану» Пушкина пальма лишь обозначает место действия, являясь экзотическим атрибутом изображаемых событий. В.Н. Турбин, отмечая исключительную литературную память Лермонтова, предполагает, что возможным источником баллады «Три пальмы» могло послужить стихотворение П. Кудряшова «Влюбленный араб» (1826 г.), которое и навеяло образ прекрасных пальм:
Как юная пальма, так дева стройна;
Волшебной красою пленяет она12.
«Ряд речевых оборотов и мотивов баллады (удар топора, образ юной и стройной пальмы и т. п.) ближе всего именно к мотивам стихотворения П. Кудряшова»13, — предполагает исследователь.
В ветхозаветной традиции пальма соотносится с праведным человеком: «Праведник цветет, как пальма, возвышается подобно кедру на Ливане» (Пс. 91: 13) или выступает как символ женственности, поскольку стройный ствол пальмы напоминает красивый женский стан (Песнь песней). Обратим внимание, что 91 псалом объединяет оба дерева: пальму и ливанский кедр, что также могло повлиять на образный ряд лермонтовского стихотворения.
Образ дерева, символизирующий человека, вопрошающего о своем предназначении (пользе); мотив ожидания возможного и необходимого для героев появления усталого странника или путника, который нуждается в заботе, мечтает отдохнуть в тени; мотив одиночества — отмеченные ранее смыслообразующие элементы сюжета, общие для Киркегора и Лермонтова, — вовсе отсутствуют и у Жуковского, и у Раича. Киркегоровская притча абсолютно не схожа с «восточными сказаниями» русских поэтов. В притче Вильгельма нет даже намека на восточную или иную экзотику, все привычно и обыденно, отсутствуют и мотивы «красоты и гордости».
Значит, источником лермонтовской баллады могла быть не только Книга Исайи, «IX Подражание Корану» Пушкина, стихотворение С. Раича «Вифлеемские пастыри», стихотворение П. Кудряшова «Влюбленный араб», но и какой-то достаточно широко известный сюжет, несомненно, также знакомый европейцу Киркегору.
В статье «Словаря христианского искусства», посвященной пальме, есть указание на то, что «это вечнозеленое дерево неизменно присутствовало в изображениях библейских эпизодов Отдыха на пути в Египет и Входа в Иерусалим»14. Энциклопедия символов утверждает: «В христианском изобразительном искусстве пальма (символ долголетия или бессмертия) стала атрибутом многих святых и мучеников. Со времен раннего христианства часто изображаются «пальма первенства» мученика (означающая его духовную победу) и зеленеющая пальма ожидаемого рая в конце земной жизни»15. Такое символическое значение пальмы и пальмовой ветви сформировалось под влиянием христианских традиций и обрядов и апокрифических евангелий, прежде всего, «Евангелия псевдо-Матфея» (V век).
Э. Ренан писал о «Евангелии псевдо-Матфея», рассказывающем о рождении благодатной Марии и детстве Спасителя: «Ни одна книга не имела такого влияния, как эта, на историю христианских праздников и на христианское искусство»16. Хотя первая публикация книги состоялась в Европе в 1832 г., апокриф был известен со времени раннего Средневековья, и сюжет о бегстве Святого семейства в Египет получил широкую популярность в искусстве европейской живописи, начиная с XVI века. Непременным атрибутом сюжета была пальма, укрывшая в своей тени Святое семейство и заслужившая таким образом место в Раю.
В книге псевдо-Матфея мы узнаем важные для нас подробности о бегстве Святого семейства в Египет: «Случилось на третий день пути, что Мария утомилась в пустыне от слишком сильного солнечного жара. И увидев дерево, Она сказала Иосифу: отдохнем немного в его тени. Иосиф поспешил привести Ее к дереву и снял Ее с седла. И когда Мария села, подняв глаза на верхушку пальмы и видя ее покрытой плодами, она сказала Иосифу: Мне бы хотелось, если возможно, один из этих плодов. И Иосиф сказал Ей: я удивляюсь, что Ты говоришь так, когда Ты видишь, как высоко ветвь этой пальмы! Я весьма тревожусь по поводу воды, ибо ее нет больше в мехах наших, и нет возможности снова наполнить их и утолить нашу жажду. Тогда Младенец Иисус, который был на руках Своей Матери, сказал пальме: дерево, наклони свои ветви и напитай Мою Мать твоими плодами. Тотчас же, по слову Его, пальма склонила вершину свою к ногам Марии, и, собрав плоды, которые были на ней, все ими насытились. И пальма оставалась склоненной, ожидая для того, чтобы подняться, приказания Того, по Чьему слову она наклонилась. Тогда сказал ей Иисус: поднимись, пальма, и будь товарищем Моим деревьям, которые в раю Отца Моего. И пусть из-под корней твоих истечет источник, который скрыт под землею, и пусть даст нам воду утолить жажду нашу. И тотчас пальма поднялась и между корнями ее начал пробиваться источник воды, весьма прозрачной и холодной и величайшей сладости. И все, увидев источник тот, исполнились радости и утолили жажду, благодаря Бога»17.
Этот апокрифический рассказ содержит указанные выше общие для Лермонтова и Киркегора мотивы: появление усталого путника, который нуждается в заботе, мечтает отдохнуть в тени, обретение смысла жизни и воздаяние за принесенную пользу. Образ холодного источника воды, пробившегося между корней, подготавливает образ лермонтовского «звучного ручья». Апокрифический рассказ «Евангелия псевдо-Матфея», на наш взгляд, вполне мог быть общим источником, сюжетом-прототипом баллады Лермонтова и притчи Киркегора.
Отмеченные элементы сюжета и мотивы присутствуют, хотя в «перевернутом» виде, в стихотворении Пушкина. Правда, в «IX Подражании Корану» ропщет не дерево, а усталый путник, истомившийся от жажды и жаждущий тени. И главная мысль пушкинского стихотворения заключена, на наш взгляд, в перспективе развития ситуации: Бог, приведя путника в оазис, даровав ему воду и тень, в назидание и наказание демонстрирует силу и волю «владыки небес и земли», повелителя времени и вечности, но в финале всё же являет чудо пробуждения и воскрешения, когда минувшее оживляется «в новой красе». Важное отличие лермонтовской баллады от пушкинского «IX Подражания Корану» В.Н. Турбин видит в том, что «стихотворение Пушкина оптимистично, оно запечатлевает легенду о совершившемся в пустыне чуде; усталый путник погружается в смертный сон, но он пробуждается, и вместе с ним пробуждается обновленный мир:
«И чудо в пустыне тогда совершилось:
Минувшее в новой красе оживилось;
Вновь зыблется пальма тенистой главой;
Вновь кладязь наполнен прохладой и мглой».
Чудесному возрождению у Пушкина Лермонтов противопоставляет опустошение»18.
Финал пушкинского стихотворения по духу соответствует апокрифическому рассказу о божественном воздаянии пальме, послужившей Святому семейству: «На другой день они ушли, и когда они отправились в путь, Иисус обернулся к пальме и сказал: говорю тебе, пальма, и приказываю, чтобы одна из твоих ветвей была отнесена ангелами Моими и посажена в раю Отца Моего, и Я дарую тебе в знак благословения, что всем, кто победит в битве за веру, будет сказано: вы удостоились пальмы победы. И когда Он говорил так, вот, появился ангел Господень на пальме и взял одну из ветвей, и он полетел в глубину неба, держа эту ветвь в руке. И присутствующие, видя это, упали на лица свои и стали как мертвые. Тогда Иисус сказал им: зачем сердце ваше поддается страху? Не знаете ли вы, что эта пальма, которую я велел перенести в рай, будет для всех святых в месте блаженства как та, которая была уготована вам здесь, в пустыне»19.
Такого оптимистического развития сюжета мы не наблюдаем ни у Лермонтова, ни у Киркегора.
Движение лирического сюжета у Пушкина совершается от «И путник усталый на Бога роптал» до «И с Богом он дале пускается в путь»20, от безверия к вере. Лермонтов не только полностью переосмыслил пушкинский сюжет, но и своеобразно преломил и продолжил его, переосмыслив в то же время и продолжив сюжет апокрифической истории бегства Святого семейства в Египет.
Начало баллады Лермонтова «Три пальмы» как будто продолжает апокрифическую историю псевдо-Матфея. Спустя много-много лет, прошедших неслышно, тихих по сравнению со знаменательным событием отдыха Святого семейства, пальмы, ставшие когда-то избранными по велению Сына Божьего, ожидают повторения встречи, наделившей их жизнь высоким смыслом, ожидают того, что было явлено пушкинскому путнику: оживления минувшего21. В свете апокрифического сказания ожидание встречи с Путником в стихотворении Лермонтова прочитывается как ожидание повторения встречи с Богом, ожидание, которое явно затягивается и угнетающе, в конечном счете, губительно действует на вопрошающих о смысле жизни героинь, углубляя их сомнения в Божественном замысле.
В притче Киркегора так же, как у Лермонтова, время не мифологическое — Священной истории, притча отражает особенности нового времени, обыкновенной истории22. Образ бука в книге датского философа — символ самого обыкновенного человека, каких много, современника Киркегора. Об этом свидетельствует киркегоровский выбор дерева для притчи, который, безусловно, не случаен. Бук — одно из самых распространенных в XIX веке деревьев в Дании, значит, одно из самых привычных, обыкновенных. Проблема выбора экзистенции, подлинного бытия, стоит перед любым человеком, подобен ли он недалекому рядовому «буку», проживающему самую обычную жизнь, или является выдающимся «рыцарем веры», подобно страдающему в неведении божественного замысла (но не в неверии) Иову или Аврааму, готовому беспрекословно пожертвовать Богу своего любимого сына23.
Конечно, жизнь заурядного человека не может сравниться с судьбой таких известных библейских персонажей, как Иов или Авраам. Но в данном случае как раз и важно, что Киркегора заботит судьба самого обыкновенного человека, каких большинство, а не «рыцаря веры», являющегося исключением, потому что он уже совершил почти невозможное: иррациональный прорыв к религиозной стадии жизненного пути.
В киркегоровской притче, так же, как у Лермонтова, вступают в конфликт воля человека (обусловленная желанием приносить пользу, пригодиться кому-нибудь, т. е. привнести в свою жизнь ощутимый внятный смысл) и воля Бога (неизвестная и непонятная человеку). Киркегоровский бук, устав от ожидания встречи с Путником, отказывается подчиняться Божественному предназначению, поставив его под сомнение.
Киркегор заставляет своего читателя задуматься об условиях перехода к религиозной экзистенции, о проблеме выбора. Имеет ли смысл ожидание встречи с Путником, если таковая может и не состояться вовсе? Идеальный вариант развития событий: долгожданный Путник может явиться Сыном Божьим, как пальме во время бегства Святого семейства в Египет. Однако он может оказаться и ничем не выдающимся прохожим и даже человеком с топором.
В притче Киркегора ирония направлена на человека-индивидуалиста, упорствующего в эстетическом существовании: «дерево вряд ли способно слышать». По мысли асессора Вильгельма, только человек, живущий по этическим принципам, способен преодолевать отчаяние и сомнение, обретая смысл жизни в труде и духовном развитии личности через приобщение к общечеловеческому (миллионы буков делают свое дело).
Вильгельм остается в рамках этического урока-упрека, но апокрифический сюжет-прототип намекает нам на позицию не персонажа-псевдонима, а самого автора, Киркегора. Недоверие к Божественному замыслу ведет к неверию и гибели (поскольку решение бука перестать расти означает отказ от существования вообще). Современный человек чаще всего размышляет о событиях Священной истории как о далеком прошлом или поэтическом вымысле, допуская их возможность, не более того. События Священной истории потеряли для современного «христианина» актуальность, поскольку воспринимаются им с исторической точки зрения, между тем как «абсолютный смысл христианства: современность Христу»24. Киркегор говорил, что современная христианская община упразднила христианство из своей жизни, утратив сокровенный смысл христианского учения, забыв о том, что Христос стоит вне истории: «Его земная жизнь следует за родом человеческим, следует за каждым отдельным поколением в смысле вечной истории; Его земная жизнь сохраняет вечную современность»25.
Иронической насмешкой в стихотворении Лермонтова предстает явление пальмам не Святого семейства (событие Священной истории), а каравана бесцеремонных кочевников (событие всеобщей или обыкновенной истории, по выражению Киркегора), несущих не спасение, но гибель. Может быть, таков трагический выбор человека XIX столетия: в отличие от смиренной и неискушенной пальмы апокрифического сказания лермонтовские пальмы, вкусившие плод «познанья и сомненья», олицетворяют индивидуализм человека эпохи безверия, не способного пожертвовать собственной гордостью, что означало бы для него пожертвовать собственной уникальностью.
Ситуация современного человека по Киркегору и Лермонтову — это ситуация заброшенности на самого себя, обреченность на сомнения в существовании Высшего замысла и Высшей целесообразности и попытка найти выход из ситуации исключительно своими силами, полагаясь на свою волю, попытка, которая оборачивается разочарованием или гибелью.
Десятилетием позже Ф.И. Тютчев в том же ключе характеризовал проблемы человека XIX века:
Безверием палим и иссушен,
Невыносимое он днесь выносит...
И сознает свою погибель он,
И жаждет веры... но о ней не просит.(«Наш век», 1851)26
Апокрифический христианский текст, «просвечивающий» сквозь притчу Киркегора и балладу Лермонтова, напоминает о том, что повторение (преодоление богооставленности) возможно, однако современный человек (лермонтовский индивидуалист или киркегоровский эстетик), упорствующий в своем Я, сам уничтожает эту возможность.
Ожидание повторения, встречи с Высшими силами присуще и многим чеховским героям. Однако возможность повторения открыта далеко не всем. Только люди, чье сознание не осложнено противоречиями, лишенные индивидуалистических амбиций, смиренные и неискушенные, для которых вера остается единственной опорой в жизни, не сомневаются, что встреча со Святым семейством может свершиться в любую минуту.
«— Вы святые? — спросила Липа у старика.
— Нет. Мы из Фирсанова.
— Ты давеча взглянул на меня, а сердце мое помягчило. И парень тихий. Я и подумала: это, должно, святые» (С., 10, 174). («В овраге» Чехова).
Для чеховской героини Священная история «не есть нечто прошлое»27, ее отношение к Абсолюту — отношение современника. Как своего современника принимают Христа Василиса и Лукерья, героини рассказа «Студент».
Примечания
1. Кьеркегор С. Наслаждение и долг. С. 342.
2. Там же.
3. Кьеркегор С. Наслаждение и долг. С. 342.
4. Лермонтов (1814—1841), Киркегор (1813—1855).
5. Лермонтов М.Ю. Три пальмы: (Восточное сказание) («В песчаных степях аравийской земли...») // Лермонтов М.Ю. Сочинения: В 6 т. Т. 2. М.; Л.: Изд-во АН СССР, 1954. С. 124.
6. Вацуро В.Э. Литературная школа Лермонтова // Лермонтовский сборник. Л.: Наука, 1985. С. 69.
7. Северная лира на 1827 год / Отв. ред. А.Л. Гришунин. М.: Наука, 1984. С. 111.
8. Вацуро В.Э. Литературная школа Лермонтова. С. 69.
9. Северная лира на 1827 год. С. 110.
10. Вацуро В.Э. Литературная школа Лермонтова. С. 70.
11. Турбин В.Н. «Три пальмы» // Лермонтовская энциклопедия. М.: Сов. Энцикл., 1981. С. 579.
12. Там же. С. 580.
13. Там же.
14. Апостолос-Каппадона Д. Словарь христианского искусства. Челябинск: Изд-во «Урал LTD», 2000. С.
15. Пальма // Peter Greif's Symbolarium. URL: http://www.symbolarium.ru/index.php/Пальма
16. Цит. по: Деревенский Б.Г. Евангелие псевдо-Матфея // Иисус Христос в документах истории. СПб.: Изд-во «Алетейя», 2001. С. 175. URL: http://lib.ru/HRISTIAN/DEREWENSKIJ/derewenskij.pdf
17. Евангелие псевдо-Матфея // Иисус Христос в документах истории / Сост., статья и коммент. Б.Г. Деревенского. СПб.: Изд-во «Алетейя», 2001. С. 192—193. URL: http://lib.ru/HRISTIAN/DEREWENSKIJ/derewenskij.pdf
18. Турбин В.Н. «Три пальмы». С. 580.
19. Евангелие псевдо-Матфея // Иисус Христос в документах истории / Сост., статья и коммент. Б.Г. Деревенского. СПб.: Изд-во «Алетейя», 2001. С. 193.
20. Пушкин А.С. Полное собр. соч. в 10-ти тт. Т. II. М.: «Наука», 1963. С. 212—213. Курсив наш. — Т.З.
21. Или, на языке Киркегора, повторения.
22. Воспользуемся примечанием Киркегора к главе «Можно ли из истории узнать что-либо о Христе?» из книги «Введение в христианство»: «Под историей везде будет подразумеваться всеобщая история, обыкновенная история в противоположность Священной истории» (Кьеркегор С. Введение в христианство // Человек: Мыслители прошлого и настоящего о его жизни, смерти и бессмертии. XIX век. М.: Республика, 1995. С. 302).
23. Имеются в виду книги Киркегора «Страх и трепет» и «Повторение», героями которых и являются «рыцари веры», являющие примеры религиозной стадии жизненного пути.
24. Кьеркегор С. Введение в христианство. С. 322.
25. Там же. С. 320.
26. Тютчев Ф.И. Полное собрание стихотворений. Л.: Сов. писатель, 1987. С. 179.
27. Кьеркегор С. Введение в христианство. С. 322.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |