4.7. «Опыт переживания нуминозного» в произведениях Чехова

Проблема проецирования в мир тесно связана с вопросом об Абсолюте. В своих размышлениях современный философ-антрополог А.С. Эспиноза принципиально совмещает философский и теологический аспекты исследования человека. «Последний вызван метафизическими выводами первого: человек не заключает в себе причину своего существования, он не может ее нам раскрыть. Тогда мы должны обратиться к источнику его появления. Все другие антропологические направления обречены на провал в силу ограниченности своих взглядов. Чтобы разрешить проблему человека, необходимо так или иначе приблизиться к бесконечному, встать рядом с Богом. Незавершенные и несовершенные, все же мы — подобие Бога. Подобие не статическое, но обладающее тем же, что и у Бога, динамизмом. И так же, как Бог существует как абсолютное бытие, мы должны постоянно стремиться к более полному существованию. Путь уже прочерчен. И только выйдя за пределы мира подобие увидит свой оригинал»¹.

На пути по громадному полю между «есть Бог» и «нет Бога» чеховский человек нередко сталкивается с неразрешимыми загадками бытия, с тем, что современная религиозная антропология называет опытом переживания «нуминозного» или «священного». Вот как поясняет наличие подобного опыта известный философ и теолог XX века П. Тиллих, ссылаясь на высказывания одного из самых известных ученых XX века: «Опыт такого переживания может иметь место в связи с интуитивным постижением «величия разума, воплощенного во всем сущем»; он может иметь место в связи с верой в «значимость и возвышенность тех сверхличностных объектов и целей, которые не требуют рационального обоснования и не могут быть рационально обоснованы», как говорит Эйнштейн. Для подавляющего большинства людей опыт такого переживания может иметь место — и становится доступным для них — благодаря тому впечатлению, которое те или иные личности, исторические события или природные явления², предметы, слова, картины, звуки, сны и прочее производят на человеческую душу, порождая ощущение «священного», т. е. присутствия «нуминозного»³.

М. Элиаде убежден, что для большинства людей «природа еще представляет и очарование, и таинство, и величие, и в этом можно обнаружить следы прежних религиозных ценностей. Пожалуй, нет современного человека, пусть даже самого антирелигиозного, который остался бы бесчувственным к прелестям природы. И речь не идет лишь о придаваемой природе эстетической, спортивной или гигиенической значимости. Кроме всего этого, человек испытывает смутное, не поддающееся определению чувство, в котором можно еще уловить воспоминание об утратившем свою силу религиозном опыте»⁴.

Справедливо наблюдение исследователя: «Чехов идет дальше, чем это позволяет его предшественникам традиционная религиозность — его «идея всеединства», не теряя глубины и универсальности, отличается от соловьевской и проявляется в другой субординации отношений человека и природы — он видит в природе воплощение «человеческого» совершенства, чистоты и терпимости, признает и утверждает духовную первичность природы, и только ею проверяет и измеряет самого человека»⁵.

Чехову была близка философия всеединства В. Соловьева, его телеологическое представление о божественной мировой жизни, основанной на «полном равновесии, равноценности и равноправности между единым и всем, между целым и частями, между общим и единичным»⁶.

Наиболее ярко мысль о взаимосвязи всего сущего выразилась в рассказе Чехова «По делам службы». «Какая-то связь, невидимая, но значительная и необходимая, существует <...> между всеми, всеми; и в этой жизни, даже в самой пустынной глуши, ничто не случайно, всё полно одной общей мысли, всё имеет одну душу, одну цель» (С., 10, 99), — убеждался на своем опыте главный герой рассказа. «Широко и ясно» разворачивается в сознании Лыжина затаенная мысль о том, что мир — это единый организм, «чудесный и разумный, для того, кто и свою жизнь считает частью этого общего и понимает это» (С., 10, 99). «Все в природе влияет одно на другое, — писал Чехов в письме 30 ноября 1891 г. к Суворину в свойственной ему манере полусерьезно-полушутя, — и даже то, что я сейчас чихнул, не останется без влияния на окружающую природу» (П., 4, 308).

Чеховские герои неизменно тянутся к миру природы, чувствуя и свою особенность, индивидуальность, и глубокую загадочную связь с природой, с таинственной общей жизнью. Органическое переживание единства мира в моменты особого духовного потрясения (например, после всенощной службы под вербное воскресенье в рассказе «Архиерей») пробуждает в людях ощущение общности, гармонии и покоя: «все молчали, задумавшись, все было кругом приветливо, молодо, так близко, все — и деревья, и небо, и даже луна, и хотелось думать, что так будет всегда» (С., 10, 187).

Красота природы служит чеховским героям важным нравственным ориентиром. Природа «может быть даже жестока — но все равно в конечном счете справедлива, содержит в себе печать закономерности, высшей целесообразности, естественности и простоты, часто отсутствующей в человеческих отношениях», — отмечает И.Н. Сухих⁷. Так в незаконченном рассказе «Расстройство компенсации» (1902—1903 гг.) чеховский герой думает: «ненависть, которая <...> так неожиданно овладела им, уже не оставит его, и с нею придется считаться; она вносила в его жизнь еще новое осложнение и обещала мало хорошего. Но от елей, спокойного, далекого неба и от праздничной зари веяло миром и благодатью. Он с удовольствием прислушивался к своим шагам, которые одиноко и глухо раздавались в темной аллее, и уж не спрашивал себя: «Как быть?»» (С., 10, 228).

Забывая о законах мировой всеобщей жизни, человек подменяет их своими законами, несовершенными, преходящими, несправедливыми. Природа же живет иначе. «Так шумело внизу, когда еще тут не было ни Ялты, ни Ореанды, теперь шумит и будет шуметь так же равнодушно и глухо, когда нас не будет. И в этом постоянстве, в полном равнодушии к жизни и смерти каждого из нас кроется, быть может, залог нашего вечного спасения, непрерывного движения жизни на земле, непрерывного совершенства» (С., 10, 133).

Следуя только своим интересам, человек разрушает окружающий мир и удаляется от истины бытия. А разрушая мир, человек неизбежно разрушает самого себя. Ощущение единства мира для Чехова не означало отказа от собственной личности, уподобления вещному или природному. Напротив, это ощущение должно было пробуждать в человеке чувство ответственности за все Целое, а значит, и за себя, поскольку каждый человек — отражение этого Целого и его неповторимая часть.

Одним из важных содержательных и структурных элементов образа природы предстает в произведениях Чехова мотив лунного света — сквозной мотив (можно даже сказать, лейтмотив) многих рассказов и повестей («Печенег», «Три года», «У знакомых», «Человек в футляре», «Ионыч», «В овраге», «Архиерей», «Невеста» и др.).

Появление лунарных мотивов в творчестве Чехова некоторые исследователи объясняют чеховским интересом к поэзии и драматургии декаданса. В основном при этом речь идет о пьесе «Чайка» и рассказе «Ионыч». Мотивы луны, красоты, смерти часто звучат в поэзии символистов, например, Бальмонта. Своеобразный «лунатизм» русских символистов ярко отразился в «Чайке», в пьесе Треплева о Мировой Душе⁸. А.Г. Головачева пишет о том, что чеховского героя роднит с символистами кошмарное «видение хаоса, озаренного бледной луной», в устремленности к луне у символистов и чеховского героя выражается «не любование, а роковая, то жизненно необходимая, то гибельная связь»⁹. Главный герой рассказа «Ионыч», Старцев, по мнению Ю.В. Доманского, — «декадент, способный в лунном свете разглядеть красоту смерти, способный эстетизировать самое страшное — уничтожение человека». «Под луной Старцев как истинный поэт сопереживает человечеству, обреченному на неминуемую смерть, а главное, видит телесную красоту там, где ее, как кажется, труднее всего найти: в могильных надгробиях»¹⁰.

Однако интерес Чехова к лунарным мотивам возникает не только в силу эстетических причин (внимание к новому искусству) или трагического мироощущения, свойственного рубежу веков. Образ луны, лунного света появляется в произведениях Чехова задолго до выхода первых сборников русских символистов (1894) и не ограничивается лишь «декадентским» наполнением. В той же «Чайке» Тригорин заявляет Нине: «Бывают насильственные представления, когда человек день и ночь думает, например, все о луне, и у меня есть своя такая луна. День и ночь одолевает меня одна неотвязчивая мысль: я должен писать...» (С., 13, 29). Понятно, что реплика язвительно нацелена в литературного и любовного соперника — Треплева, но также очевидно, что «луна» здесь имеет совершенно иной, не декадентский, смысл. Образы луны, лунного света в произведениях Чехова многозначны, хотя в их основе можно выделить некое постоянное ядро.

В письмах самого Чехова в разные годы (начиная с 80-х годов) мы нередко встречаем упоминание луны и лунных ночей. Достаточно привести несколько примеров (серьезных или чуть ироничных), чтобы понять общий смысл таких упоминаний, понять особенности личного восприятия Чеховым лунного света. «Вышел ночью из вагона за малым делом, а на дворе сущие чудеса: луна, необозримая степь с курганами и пустыня; тишина гробовая, а вагоны и рельсы резко выделяются из сумерек — кажется, мир вымер... Картина такая, что во веки веков не забудешь» (Чеховым 25 апреля 1887 г. Черкасск) (П., 2, 73—74). «От Симферополя начинаются горы, а вместе с ними и красота. Ямы, горы, ямы, горы, из ям торчат тополи, на горах темнеют виноградники — всё это залито лунным светом, дико, ново и настраивает фантазию на мотив гоголевской «Страшной мести». Особенно фантастично чередование пропастей и туннелей, когда видишь то пропасти, полные лунного света, то беспросветную, нехорошую тьму...» (М.П. Чеховой 14 июля 1888 г. Феодосия) (П., 2, 294). «Погода чудесная. Всё поет, цветет, блещет красотой. <...> Стволы яблонь, груш, вишен и слив выкрашены от червей в белую краску, цветут все эти древеса бело, отчего поразительно похожи на невест во время венчания: белые платья, белые цветы и такой невинный вид, точно им стыдно, что на них смотрят. <...> Ночи лунные, дни яркие...» (А.С. Суворину 4 мая 1889 г. Сумы) (П., 3, 202—203). «И, боже ты мой господи, до какой степени презренна и мерзка эта жизнь с ее артишоками, пальмами, запахом померанцев! Я люблю роскошь и богатство, но здешняя рулеточная роскошь производит на меня впечатление роскошного ватерклозета. В воздухе висит что-то такое, что, Вы чувствуете, оскорбляет вашу порядочность, опошляет природу, шум моря, луну» (Чеховым 15 (27) апреля 1891 г. Ницца) (П., 4, 217). «Днем валит снег, а ночью во всю ивановскую светит луна, роскошная, изумительная луна. Великолепно» (А.С. Суворину 22 ноября 1892 г. Мелихово) (П., 5, 130). «⅔ дороги пришлось ехать лесом, под луной, и самочувствие у меня было удивительное, какого давно уже не было, точно я возвращался со свидания. Я думаю, что близость к природе и праздность составляют необходимые элементы счастья; без них оно невозможно» (А.С. Суворину 9 мая 1894 г. Мелихово) (П., 5, 296) и т. д. Лунные ночи притягивают Чехова своей волшебной загадочной красотой, поэтической возвышенностью, романтическими ощущениями (одиночество, любовь, фантастические смещения пространства), возможностью почувствовать гармонию с природой и самим собой, почувствовать жизнь во всей полноте. «Ночи лунные, дни яркие», — звучит как желанный идеал художника.

Ю. Айхенвальд в книге «Силуэты русских писателей писал о том, что у Чехова «глубокий истинный мир ночного разрушает все пределы времени и пространства. Сближаются настоящее и прошлое»¹¹. Чехов как медик и как художник хорошо чувствовал и осознавал: темнота меняет признаки привычного, заставляет с особой сосредоточенностью прислушиваться к внутреннему голосу, к самым заветным мыслям и чувствам, которые человек порой скрывает даже от себя, но которые будто высвечиваются лунным светом.

Чеховский герой неизменно тянется к миру природы, чувствуя и свою особенность, и глубокую загадочную связь с природой, особенно ночью: «Белые стены, белые кресты на могилах, белые березы и черные тени и далекая луна на небе, стоявшая как раз над монастырем, казалось, теперь жили своей особой жизнью, непонятной, но близкой человеку» («Архиерей») (С., 10, 187). В лунные ночи человек остается один на один с миром природы: «Когда в лунные ночи Подгорин смотрел на небо, то ему казалось, что бодрствуют только он да луна, все же остальное спит или дремлет; и на ум не шли ни люди, ни деньги, и настроение мало-помалу становилось тихим, мирным, он чувствовал себя одиноким на этом свете, и в ночной тишине звук его собственных шагов казался ему таким печальным» («У знакомых») (С., 10, 21).

В лунном свете привычный земной мир внезапно преображается для человека. Живое и неживое могут меняться местами, напоминая об относительности всего на земле и о всепроникающей связи между всем и вся. В рассказе «У знакомых» в лунном свете «старые поломанные» кресла «со своими кривыми, задранными вверх ножками, казалось, ожили к ночи и кого-то подстерегали... в тишине» (С., 10, 21). Эта деталь, на первый взгляд случайная, становится необходимой для общей картины впечатления от «поломанной», выбившейся из колеи жизни обитателей Кузьминок, которые не только не умеют приспособиться к новым условиям, как экономическим, так и социальным, но и не хотят приспособиться, стараясь переложить свои проблемы на гостя. Обитатели Кузьминок — Та и Ва, Сергей Сергеич — будто «подстерегают» Подгорина, как «кого-то подстерегали» старые кресла. Едва уловимо соотносится эта деталь и с самим Подгориным, с его жизненной «шаткостью» и «перевернутостью»: он в личной, интимной жизни терялся и бежал от разрешения вопросов, «не умел приспособляться к действительной жизни», не описанной какой-нибудь статьей закона, не умел брать от жизни то, что она может дать (С., 10, 22).

Лунный свет может озарить истинную сущность явления или человека. Красивая и самолюбивая, безнравственная Аксинья («В овраге»), живущая по звериным законам, «при волшебном свете луны» предстает «красивым, гордым животным» (С., 10, 165). На Лаптева («Три года») душной лунной ночью «белые стены замоскворецких домов, вид тяжелых запертых ворот» производят впечатление какой-то крепости, где не достает только часового с ружьем, и герой ясно чувствует свою тягостную зависимость от амбара, дела, оборота, счетов (С., 9, 89).

Свет луны возвращает человека к самому себе, заставляет услышать самого себя. В рассказе «Ионыч» в лунную ночь на кладбище, остро ощутив бренность всего земного, Старцев, возможно, в последний раз чувствует стремление к какой-то высшей и достойной человека цели, и, действительно, переживает «пик поэтической карьеры»¹².

Именно в призрачном лунном свете может прийти к человеку уникальное состояние гармонии и покоя, например в счастливый период влюбленности, как у героя повести «Три года»: «Луна светила ярко, можно было разглядеть на земле каждую соломинку, и Лаптеву казалось, будто лунный свет ласкает его непокрытую голову, точно кто пухом проводит по волосам» (С., 9, 15). Или в момент особого духовного переживания, например, после всенощной службы под вербное воскресенье, когда богомольцам и преосвященному Петру («Архиерей») кажется, что время остановилось: «все молчали, задумавшись, все было кругом приветливо, молодо, так близко, все — и деревья, и небо, и даже луна, и хотелось думать, что так будет всегда» (С., 10, 187).

Именно в лунную ночь как никогда вспыхивает в душе человека вера в возможность царства добра и благоденствия на земле, причем чувства героев сливаются с авторскими: «Когда в лунную ночь видишь широкую сельскую улицу с ее избами, стогами, уснувшими ивами, то на душе становится тихо; в этом своем покое, укрывшись в ночных тенях от трудов, забот и горя, она кротка, печальна, прекрасна, и кажется, что и звезды смотрят на нее ласково и с умилением и что зла уже нет на земле и всё благополучно» («Человек в футляре») (С., 10, 53).

Образ лунного света в поздних произведениях Чехова намекает на возможность «жизни таинственной, прекрасной, богатой и святой, недоступной пониманию слабого, грешного человека» («Невеста») (С., 10, 202), но неизменно влекущей к себе чеховских героев. Зыбкость самой физической природы света луны и его волшебное обаяние символизируют и неопределенность (часто даже иллюзорность) человеческих представлений об идеалах добра, красоты, истины и справедливости, и непреодолимость их притяжения.

Однако, если красота присуща природе, можно верить, что и в мире человеческих отношений красота возможна, пусть в отдаленном будущем. Потому и не покидает чеховских героев надежда на лучшее, не покидает при любых, самых страшных обстоятельствах, как Липу и Прасковью («В овраге»): «Но казалось им, кто-то смотрит с высоты неба, из синевы, оттуда, где звезды, видит всё, что происходит в Уклееве, сторожит. И как ни велико зло, все же ночь тиха и прекрасна, и все же в божьем мире правда есть и будет, такая же тихая и прекрасная, и все на земле только ждет, чтобы слиться с правдой, как лунный свет сливается с ночью» (С., 10, 165—166).

Лунарные мотивы в прозе Чехова связаны с ощущением желанной и ускользающей от человека красоты, истины, гармонии, переживанием тайны, намеком на возможность иной жизни. «На первых порах Старцева поразило то, что он видел теперь первый раз в жизни и чего, вероятно, больше уже не случится видеть: мир, не похожий ни на что другое, — мир, где так хорош и мягок лунный свет, точно здесь его колыбель, где нет жизни, нет и нет, но в каждом темном тополе, в каждой могиле чувствуется присутствие тайны, обещающей жизнь тихую, прекрасную, вечную» (С., 10, 31) («Ионыч»).

«Благодаря фазам Луны, т. е. ее рождению, смерти и воскрешению, люди осознали как собственный способ существования в Космосе, так и возможности выжить и возродиться»¹³, — подчеркивает М. Элиаде.

Прозрения и переживания чеховских героев напоминают нам о двух типах религиозности Киркегора. Предчувствие иной жизни, «таинственной, прекрасной, богатой и святой» чеховскими героями можно назвать высшей ступенью религиозности типа А. «На этой стадии возможны свои прозрения и высокие экстазы, но по сути она вся исполнена лишь мерцающим предвосхищением истинной реальности»¹⁴.

Ссылаясь на приведенное ранее высказывание Эйнштейна, П. Тиллих пишет: «подлинный ученый «смиряет свой ум перед величием разума, воплощенного во всем сущем, разума, который в сокровенных своих глубинах недоступен человеку». При верном истолковании эти слова указывают на общую основу физического мира в целом и сверхличностных ценностей, основу, которая, с одной стороны, проявляется в структуре бытия (физический мир) и смысла (благое, истинное, прекрасное), а с другой — сокрыта в своей неистощимой глубине»¹⁵.

Центр личности, сущность человека постигается через проявление этой недосягаемой основы бытия. И только «присутствие божественной глубины нашего существования и со-общение с ней» может, по мнению П. Тиллиха, «радикально преобразить нашу волю, преодолеть наши одиночество, тревогу и отчаяние»¹⁶.

Носит ли тайна лунного света в произведениях Чехова мистический характер, намекая на незримое присутствие рядом с человеком вечности и высших сил, или является той тайной-загадкой природного мира, которая служит неугасающим стимулом к познанию окружающего, Чехов никогда не отвечает прямо, как всегда оставляя право выбора за своим читателем.

Образ лунного света в произведениях Чехова вырастает до важного, многозначного, глубокого философского символа. Лунный свет символизирует красоту и чистоту, противопоставленные людской пошлости, грубости и недалекости; загадочную связь между человеческим и природным миром; фантастическое разрушение пределов времени и пространства, близость к вечности; возможность чудесного преображения земного мира и человека; отблеск высшей правды; веру в возможность святого царства добра и справедливости на земле.

Примечания

1. Эспиноза Сервера А. Кто есть человек? Философская антропология // Это человек: Антология. М.: «Высшая школа», 1995. С. 100—101.

2. Курсив наш. — Т.З.

3. Тиллих П. Избранное: Теология культуры. М.: Юристъ, 1995. С. 331—332.

4. Элиаде М. Избранные сочинения: Миф о вечном возвращении; Образы и символы; Священное и мирское. М.: Ладомир, 2000. С. 325.

5. Калантаров Ю.А. Чехов и Соловьев: скрытый диалог // Чеховиана. Чехов и «серебряный век». М., 1996. С. 175.

6. Соловьев В. Из работы «Смысл любви» // Эрос и культура: Философия любви и европейское искусство / Шестаков В.П. М., 1999. С. 380.

7. Сухих И.Н. Проблемы поэтики А.П. Чехова. С. 160.

8. См.: Головачева А.Г. «Декадент» Треплев и бледная луна // Чеховиана. Чехов и «серебряный век». М.: Наука, 1996. С. 186—194.

9. Головачева А.Г. «Декадент» Треплев и бледная луна. С. 193.

10. Доманский Ю.В. Декадент Ионыч // Чеховские чтения в Оттаве. Тверь; Оттава: Лилия Принт, 2006. С. 158.

11. Айхенвальд Ю. Силуэты русских писателей. М.: Республика, 1994. С. 338.

12. Доманский Ю.В. Декадент Ионыч. С. 158.

13. Элиаде М. Избранные сочинения: Миф о вечном возвращении; Образы и символы; Священное и мирское. М.: Ладомир, 2000. С. 328.

14. Исаева Н. Выбор духа — бессмертие на вырост // Кьеркегор С. Или-или. Фрагмент из жизни: в 2 ч. СПб.: Издательство Русской Христианской Гуманитарной Академии: Амфора. ТИД Амфора, 2011. С. 20.

15. Тиллих П. Избранное: Теология культуры. С. 331.

16. Там же. С. 332.