3.6. Театральная публика

Участники дискурса — герои рассказов «Ненужная победа», «Два скандала», «Барон», «Критик», «Три года», «Душечка»; автор, корреспонденты А.П. Чехова: Н.Н. и М.И. Фингер, В.И. Немирович-Данченко, А.Л. Вишневский.

Жанры — рассказы, эпистолярий, записная книжка. Дискурсивное пространство строится на растяжении значений.

Фрагменты дискурса

«— Но разве публика понимает это? — говорила она. — Ей нужен балаган!» («Душечка»).

«В театре будут все караимы, сколько их есть на Крымском полуострове, со своими женами; они ничего не поймут из того, что увидят, и останутся недовольны» (А.Л. Вишневскому, 10 марта 1900 г.).

«Каждый идет в театр, чтобы, глядя на мою пьесу, научиться чему-нибудь тотчас же, почерпнуть какую-нибудь пользу, а я вам скажу: некогда мне возиться с этой сволочью» (Записная книжка I, с. 130).

«Давали «Гамлета». Театр был полон. В наши дни Шекспир слушается так же охотно, как и сто лет тому назад» («Барон»).

«Театр дрожал от аплодисментов. Вызовам не было конца» («Трагик»).

«Бывало, в праздники утром короля Лира канифолишь, а вечером Коверлея раздракониваешь, да так, что театр трещит от аплодисментов...» («Критик»).

«Этот Ваш успех еще раз лишнее доказательство, что и публике, и актерам нужен интеллигентный театр» (Вл.И. Немировичу-Данченко, 21 октября 1898).

Ключевые слова: балаган, недовольный, польза, полон, аплодисменты, интеллигентный.

Балаган — «перен. Разг. Грубое, пошлое шутовство, кривлянье.».

Недовольный — «Испытывающий недовольство. || Не получивший удовлетворения, удовольствия от кого-, чего-л. || Выражающий недовольство».

Польза — «1. Хороший результат, благоприятные последствия для кого-, чего-л.».

Полный — «2. Содержащий в себе, вместивший в себя предельное количество, много людей или чего-л.».

Аплодисменты — «Рукоплескания в знак одобрения или приветствия».

Интеллигентность — от интеллигентный — «2. Свойственный, присущий интеллигенту, интеллигенции. 3. Образованный, культурный».

На протяжении развития творчества А.П. Чехова повторяются и развиваются значения, связанные с неприятием А.П. Чеховым сложившегося театра, его выражает и он сам, и его герои, в данном случае Душечка, которая, как правило, оглашает мнение других. Таким образом, многоголосие умножается. В данном случае появляется лексема «балаган», означающая грубое, шутовское, пошлое. Повторяется мнение об утилитаризме в понимании театра. Особое внимание привлекает слово «интеллигентный», повторяющееся во всех частях схемы. А.П. Чехов говорит об интеллигентном театре, интеллигентном актере и, говоря о том, что публике нужен интеллигентный театр, он понимает, что сформировалась новая публика.

Таким образом, слово «интеллигентный» является ключевым для раскрытия топоса ТЕАТР в метапоэтике А.П. Чехова. Если рассмотреть термины «интеллигентный», «интеллигенция» в эпистемологическом пространстве, связной структуре идей, функционировавших в чеховское время, то оказывается, что эти слова обладали множеством смыслов, значимых для понимания чеховского театра.

Рассмотрим значение этого слова по данным словарей.

«Интеллигенция, лат., образованные, умственно развитые классы общества, живущие интересами политики, литературы и искусств. — Интеллигент, просвещенный человек, принадлежащий к классу интеллигенции» [ЭСБЕ].

«Интеллигенция — (лат. intelligentia, intellegentia — понимание, познавательная сила, знание, от intelligens, intellegens — умный, понимающий, знающий, мыслящий), общественный слой людей, профессионально занимающихся умственным, преимущественно сложным, творческим трудом, развитием и распространением культуры. Термин «интеллигенция» был введен в обиход писателем П.Д. Боборыкиным (в 60-х гг. XIX в.) и из русского перешел в другие языки. Вначале под интеллигенцией понимались вообще образованные люди. Это слово нередко и сейчас употребляется в таком значении. В.И. Ленин включал в интеллигенцию «...всех образованных людей, представителей свободных профессий вообще, представителей умственного труда (brain worker, как говорят англичане) в отличие от представителей физического труда» (Полн. собр. соч., 5 изд., т. 8, с. 309, прим.). Разные группы интеллигенции принадлежат к различным общественным классам, интересы которых интеллигенция осмысливает, обслуживает и выражает в идейно-политической и теоретической форме. Социально-политическая неоднородность интеллигенции увеличивается по мере ее развития. Предпосылкой появления интеллигенции в ее первичных формах было отделение умственного труда от физического, когда рядом с огромным большинством, занятым исключительно физической работой, образовались социальные группы, освобожденные от прямого производительного труда и руководящие общественными делами, в том числе государственным управлением, правосудием, хозяйственными работами, занимающиеся науками, искусством и т. д. Эксплуататорские классы закрепили за собой монополию на умственный труд, однако она не носила абсолютного характера. Первичной группой интеллигенции явилась каста жрецов. В Средние века место жречества заняло духовенство, верхушка которого входила в класс феодалов. Часть врачей, учителей, артистов и др. выходила из числа рабов, крепостных, из низших слоев свободных. В средние века роль интеллигенции угнетенных классов играли странствующие школяры, сказители, учителя, актеры, а также простонародные знатоки священных книг, временами занимавшие радикальные, антигосударственные позиции. В древности и в Средние века умственная деятельность рассматривалась как привилегия имущих. Однако тогда же появляется служилая интеллигенция, живущая за счет продажи своих услуг представителям знати, — философы, врачи, алхимики, поэты, художники и т. д. В Китае эта часть интеллигенции — образованные чиновники — пользовалась наибольшим социальным престижем. В Европе по мере развития централизованных государств приближенные к монархам деятели интеллигенции пробивались на высокие государственные должности» [БСЭ].

По данным современной «Энциклопедии социологии», интеллигенция — это «общественный слой людей, профессионально занимающихся умственным (преимущественно сложным) трудом и имеющих, как правило, высшее образование. <...> Общественные функции интеллигенции заключаются в генерировании и распространении знания и культуры. Различные представители интеллигенции примыкают к разным общественным классам, интересы которых интеллигенция осмысливает и выражает в идейно-теоретической форме.

Предпосылкой появления интеллигенции в ее первичных формах было отделение умственного труда от физического, когда возникли социальные группы, присвоившие себе монополию на государственное и общественное управление и другие формы умственной деятельности. В античную эпоху такими группами явились древнегреческие мыслители (философы, математики, жрецы и др.). В средневековой Европе их место заняло духовенство, верхушка которого входила в класс феодалов. Подлинная история интеллигенции начинается с утверждением капитализма, когда возникает общественный слой людей умственного труда, живущих за счет продажи его продуктов или своей рабочей силы. Поначалу крупнейшие профессиональные группы интеллигенции — юристы, учителя, врачи; с машинной индустрией появляется инженерно-техническая интеллигенция. С развитием крупной машинной индустрии, и особенно с началом научно-технической революции середины XX в., темпы роста интеллигенции резко ускоряются, обгоняя другие общественные группы и слои. В странах развитого капитализма доля интеллигенции в 1970-х составляла 10—20% самодеятельного населения. В менее развитых странах она многократно ниже, хотя также повышается» [СЭ].

Во множестве языков мира понятие «интеллигенция» употребляется довольно редко. На Западе более популярен термин «интеллектуалы» (intellectuals), которым обозначают людей, профессионально занимающихся интеллектуальной (умственной) деятельностью, не претендуя, как правило, на роль носителей «высших идеалов». Основой для выделения такой группы является разделение труда между работниками умственного и физического труда.

В русской предреволюционной культуре в трактовке понятия «интеллигенция» критерий занятий умственным трудом отошел на задний план. Главными признаками российского интеллигента стали выступать черты социального мессианства: озабоченность судьбами своего отечества (гражданская ответственность); стремление к социальной критике, к борьбе с тем, что мешает национальному развитию (роль носителя общественной совести); способность нравственно сопереживать «униженным и оскорбленным» (чувство моральной сопричастности). Благодаря группе русских философов «серебряного века», авторов нашумевшего сборника «Вехи». Сборник статей о русской интеллигенции (1909), интеллигенция стала определяться в первую очередь через противопоставление официальной государственной власти. При этом понятия «образованный класс» и «интеллигенция» были частично разведены — не любой образованный человек мог быть отнесен к интеллигенции, а лишь тот, который критиковал «отсталое» правительство. Критическое отношение к царскому правительству предопределило симпатии российской интеллигенции к либеральным и социалистическим идеям.

В русской предреволюционной культуре в трактовке понятия «интеллигенция» критерий занятий умственным трудом отошел на задний план. Главными признаками российского интеллигента стали выступать черты социального мессианства: озабоченность судьбами своего отечества (гражданская ответственность); стремление к социальной критике, к борьбе с тем, что мешает национальному развитию (роль носителя общественной совести); способность нравственно сопереживать «униженным и оскорбленным» (чувство моральной сопричастности). Благодаря группе русских философов «серебряного века», авторов нашумевшего сборника «Вехи». Сборник статей о русской интеллигенции (1909), интеллигенция стала определяться в первую очередь через противопоставление официальной государственной власти. При этом понятия «образованный класс» и «интеллигенция» были частично разведены — не любой образованный человек мог быть отнесен к интеллигенции, а лишь тот, который критиковал «отсталое» правительство. Критическое отношение к царскому правительству предопределило симпатии российской интеллигенции к либеральным и социалистическим идеям.

Русская интеллигенция, понимаемая как совокупность оппозиционных к власти лиц умственного труда, оказалась в дореволюционной России довольно изолированной социальной группой. На интеллигентов смотрели с подозрением не только официальные власти, но и «простой народ», не отличавший интеллигентов от «господ». Контраст между претензией на мессианство и оторванностью от народа приводил к культивированию среди русских интеллигентов постоянного покаяния и самобичевания.

Особой темой дискуссий начала XX века стало место интеллигенции в социальной структуре общества. Одни настаивали на внеклассовом подходе: интеллигенция не представляла собой никакой особой социальной группы и не относилась ни к какому классу; являясь элитой общества, она становится над классовыми интересами и выражает общечеловеческие идеалы (Н.А. Бердяев, М.И. Туган-Барановский, Р.В. Иванов-Разумник). Другие (Н.И. Бухарин, А.С. Изгоев и др.) рассматривали интеллигенцию в рамках классового подхода, но расходились в вопросе о том, к какому классу/классам ее относить. Одни считали, что к интеллигенции относятся люди из разных классов, но при этом они не составляют единой социальной группы, и надо говорить не об интеллигенции вообще, а о различных видах интеллигенции (например, буржуазной, пролетарской, крестьянской). Другие относили интеллигенцию к какому-либо вполне определенному классу. Наиболее распространенными вариантами были утверждения, что интеллигенция является частью класса буржуазии или пролетарского класса. Наконец, третьи вообще выделяли интеллигенцию в особый класс.

Д.Н. Овсяннико-Куликовский в сборнике «Интеллигенция в России» (1910) отмечает: «Термин «интеллигенция» я беру в самом широком и в самом определенном смысле: интеллигенция — это все образованное общество; в ее состав входят все, кто так или иначе, прямо или косвенно, активно или пассивно принимает участие в умственной жизни страны [выделено автором. — В.Х.]» [Овсяннико-Куликовский 2007: 177]. И далее: «Умственная активность есть черта, которой всегда и везде характеризуется интеллигенция в отличие от остальной массы населения. Этой особенностью определяется и вся психология интеллигенции как в ее общих, типичных чертах, наблюдаемых повсюду, у разных народов и в разные эпохи, так и в ее многоразличных видоизменениях, зависящих от социальных условий, какими обставлена умственная деятельность у того или другого народа в ту или иную эпоху.

Интеллигенция есть мыслящая среда, где вырабатываются умственные блага, так называемые «духовные ценности» [выделено автором. — В.Х.]» [Овсяннико-Куликовский 2007: 179—180].

В этом сборнике встречается несколько замечаний о понимании отношения А.П. Чехова к проблемам интеллигенции.

Так, во вступительной статье «Интеллигенция и «Вехи»» И.И. Петрункевич спорит с г. Струве, по мнению которого «Бакунин, Белинский и Чернышевский несомненные интеллигенты, тогда как Белинский и Чернышевский несомненные интеллигенты, тогда как Новиков, Радищев и Чаадаев будто бы столько же несомненно не интеллигенты. Пушкин, Лермонтов и Гоголь, Тургенев, Достоевский и Чехов «не носят интеллигентного лика», равно как и Вл. Соловьев; Герцен «вечно борется в себе с интеллигентным ликом», точно так же как и загадочный лик Глеба Успенского «прикрыт какими-то интеллигентскими масками»». И.И. Петрункевич отмечает, что «все эти лица одинаково принадлежат к классу русских писателей и по мере своих сил и своего таланта делали одно и то же великое дело, вносили свет сознания в умственную сокровищницу своего народа» [Петрункевич 2007: 13].

П.Н. Милюков в статье «Интеллигенция и историческая традиция», рассуждая о социальной дифференциации и символике, пишет: «А наши публицисты и беллетристы многократно указывали на пустоту социального содержания как на одно из коренных свойств национального русского духа... Недавно один из критиков открыл это свойство у героев А.П. Чехова и даже сделал из него одну черт мировоззрения автора: апофеоз русской «бестолковости», «ненужности», «растерянности» как высшего проявления национальной человечности при отсутствии социальных санкций поведения, привитых не воспитанием даже, а культурой» [Милюков 2007: 143—144].

В статье Д.Н. Овсянико-Куликовского имя А.П. Чехова выступает своеобразным символом идеологической «беспартийности»: «С 80-х годов среди интеллигенции раздается лозунг «беспартийности», причем эту беспартийность нужно понимать в идеологическом смысле — свободы от обязательных норм той или иной идеологии. В числе деятелей, выступавших с этим лозунгом, был Чехов, которого тогда и укоряли в беспринципности. Теперь мы знаем, что свобода от власти идеологий вовсе не означала беспринципности и далеко не всегда приводила к идейному и общественному индифферентизму» [Овсяннико-Куликовский 2007: 198].

А.П. Чехов часто высказывался о проблемах интеллигенции в России, и его творчество и идеи осмысляются в контексте русской философской мысли, в работах посвященных вопросам русской интеллигенции.

Феномен русской интеллигенции является предметом дискуссии не одно десятилетие. Следует обратиться к этимологии слова, обращающей исследователей в античное, а именно — древнеримское, время. Именно тогда в латинском языке появились понятия «интеллигент», «интеллектуал», «интеллигенция».

По данным «Толкового словаря иноязычных слов» Л.П. Крысина, интеллигенция (< лат. intellegēns сведущий, понимающий, знающий) — работники умственного труда, обладающие образованием и специальными знаниями в различных областях науки, техники и культуры. Интеллектуал (< лат. — см. интеллект) — человек с высокоразвитым интеллектом, человек интеллектуального труда. Интеллект (нем. Intellekt, фр. intellect < лат. intellēctus разумение, понимание) — мыслительная способность, умственное начало у человека [ТСИС].

Лексема «интеллектуал» «образована из двух понятий: «ум», «разум» и «активность», «деятельность», то есть образование слова обозначало умственную деятельность, умственную активность. У другого, более родного нам слова «интеллигент» иная природа и расширенные социальные функции. «Интеллигент» происходит от сочетания понятий «ум», «разум» и «агент», то есть перед нами определение «миссионерской» функции «умного агента»: привносить нечто в общество или расследовать, разведывать, ревизировать.

«Умного агента» (интеллигента) отличало от просто «умственной деятельности» (интеллектуала) функциональная особенность — «понимание». Таким образом, уже в классический период была заложена нерешенная поныне мировоззренческая и педагогическая проблема — «знать» и «понимать» [Кемпинский 2007: 3].

«Интеллигенция» характерна для развивающихся социумов, «Интеллигент» — субъект модернизации общества, глобализационных процессов, именно он призван быть в социальном, экономическом, культурном и политическом авангарде. Теоретически предполагается, что явление «умного агента» — конкретно историческое, его не станет в процессе развитии всеобщего образования, научно-технического и информационного прогресса, при достижении всеобщего единства на планете, унификации культурного, социально-экономического и политического развития различных регионов, интеграции этнической, национальной и государственной.

«Однако пытливый ум «интеллигента» будет устремляться вглубь и ввысь в прямом смысле этого слова — разведывать космическое пространство, особенно с поисками иных форм жизни и разума... <...> Понятие «интеллигенция», как производное от «интеллигент», в античное время означало присущие «умному агенту» качества, прежде всего, «понимание»» [Кемпинский 2007: 3—4].

Э.В. Кемпинский отмечает, что в Средние века термины «интеллигент», «интеллигенция» теологизировались. Появилось значение божественного предопределения мыслительной способности, интеллигента как агента Бога. В эпоху Реформации и Просвещения привносится гуманистический смысл, наравне с сопричастностью к «божественному разуму»: «мировой дух», «мировой разум». Логическим продолжением этой тенденции чисто философского подхода явились идеи классиков немецкой философии И. Канта и Г. Гегеля об интеллигентности как принадлежности сознания к умопостигаемому миру и особом состоянии «теоретического духа».

Русский поэт В.К. Тредиаковский трактовал термин как «разумность». В начале XIX века А.И. Галич в «Опыте философского словаря» объяснял его как «высшее сознание».

На рубеже XVIII—XIX вв. термин «интеллигент» утрачивает свой описательный характер и приобретает как социологические, так и политологические свойства. Им стали определять людей, имевших радикальные философские, политические и общественные взгляды, распространяющих прогрессивные знания в среде остальной массы относительно «темного» народа.

Лишь в 1830—40-е годы появилось социологическое направление интеллигентоведения. В Западной Европе и России понятие «интеллигент» стало использоваться для обозначения социальной группы работников умственного труда. Так, В.А. Жуковский в дневниковых записях 1836 года интеллигенцией называл лучшую и наиболее образованную часть населения.

В целом в западноевропейской цивилизации уже с конца XIX века функция и восприятие «интеллигенции» как оппозиционера политическим и социальным порядкам стало постепенно ослабевать. Изменялось ее социальное положение и место в государстве, модернизировались сами государственные устройства.

В России в силу социальных, экономических, политических условий и особенностей менталитета образованного слоя интеллигенция играла важную роль в общественно-политическом процессе на протяжении столетий.

В конце XIX — начале XX века в России существовало разнообразие взглядов на сущность интеллигенции. Это следующие направления: консервативно-охранительное, либеральное, народническое, социал-демократическое, «махаевщина» и др.

«Для представителей национально-охранительного направления характерен взгляд на данный слой как на идейно-духовный центр революционной смуты противогосударственных и антирусских сил, главного виновника социальных конфликтов в стране. Крайним проявлением его явилось высказанное Николаем II пожелание вообще запретить употреблять термин «интеллигенция» в русском языке. Реализацией социального заказа государства видится и относительно ограниченное определение интеллигенции таким обстоятельным исследователем, как В.И. Даль: «разумная, образованная, умственно развитая часть общества», — и это при всем существующем в написании словаря разнообразии трактовок!

Либералы считали ее духовной элитой общества, мозгом нации. При этом существовали различия в их взглядах. Авторы «Вех» (Н.А. Бердяев, С.Н. Булгаков, М.О. Гершензон, П.Б. Струве и др.) наделяли интеллигенцию следующими характеристиками: противогосударственность, беспочвенность, безрелигиозность, идейность, народопоклонство. Критики «Вех» из той же либеральной среды воспринимали интеллигенцию как «ум, честь и совесть нации». П.Н. Милюков защищал ее от обвинений в безрелигиозности, безгосударственности, безнациональности. В то же время под влиянием конкретно-исторического процесса они вынужденно признавали правоту ряда положений веховцев. Тот же П.Н. Милюков и Н.А. Гредескул, как и «веховцы», отмечали излишнее народопоклонство представителей этого общественно-политического слоя. <...> Представители неонароднического направления видели сущность интеллигенции в миссии служения народу» [Кемпинский 2007: 4—5].

Обратим внимание на значения умственной деятельности, устремления вглубь и ввысь, гуманистический смысл деятельности, сопричастность Божественному разуму, состояние теоретического духа; ум, честь и совесть нации, миссия служения народу. Важно отметить, что чеховские поиски смыслов, связанных с интеллигентным театром, интеллигентными актерами, интеллигентными зрителями, органично входят в связную структуру идей его времени. Понятие интеллигенции эволюционировало и не всегда рассматривалось однозначно, как и сами действия интеллигенции. Но в то же время именно интеллигенция стала хранителем истинных ценностей, причем не просто ценностей, но ценностей общечеловеческих и общенациональных.

Русская интеллигенция, как справедливо считает М.О. Гершензон, ведет свою родословную от петровской реформы. Отсюда множество противоречий в русской интеллигенции. Это драгоценные, но не очень близкие жизни идеи, опора на великие богатства истины и множество заблуждений. Интеллигенция всегда черпала силу в религиозном знании, и особенно важна для русской интеллигенции, считает М.О. Гершензон, «художественная красота — музыка, архитектура, поэзия. Искусство как бы извне упорядочивает ритм воли и воспитывает ее к гармонии. Но первое место, разумеется, принадлежит сознанию. Его роль двойственна. Мысль по своей природе ритмична, и потому мышление уже само по себе как бы механически смиряет аритмичность бессознательной воли. Но оно не только формально дисциплинирует волю самым своим процессом: содержание мысли — истина — ставит ей цели, нудит ее двигаться не только в правильном ритме, но в определенном направлении» [Гершензон 1991: 81—82].

В такой постановке воспитанность и интеллигентность — взаимообусловленные явления. Интеллигентность зиждется на высокой духовности, идеалах христианства, нравственности, этике и эстетике, а воспитанность человека — это путь к этим идеалам через воспитание своего самосознания, своей личности. В таком контексте театр — это та высокая духовная среда, которая не противоречит жизни, не приукрашивает ее, но помогает подняться человеческому духу, преодолеть естественные для жизни противоречия.

М.О. Гершензон говорит о том, что жизнь русского общества шла по двум раздельным линиям — быта и мысли. У А.П. Чехова мы видим снятие этого противоречия. Он не хочет «напыщенного», «напудренного театра», «театра — бакалейной лавки», естественность, принятие жизни во всех ее противоречиях — это тоже особенность интеллигентного сознания. Поэтому у А.П. Чехова ни в театре, ни в театральном деле нет противоречия между бытом и мировоззрением, духовностью. Высоким нравственным этическим и эстетическим качествам должны отвечать и театр, и актеры, и те, кто приходит в театр из живой жизни.

Писатели и философы никогда не смотрели на проблему интеллигенции как на что-то однозначно позитивное.

С.А. Аскольдов отмечал, что иногда гуманистичность отвращает человеческие интересы от неба, напротив, на почве безверия в человека зачастую прочно теплится вера и любовь к горнему.

Так, русская церковность типично срасталась с кулачеством и вообще всем гуманистически диким бытом. Это срастание греха с благочестием хорошо изобразил А.А. Блок в следующих многозначительных строфах:

Грешить бесстыдно, непробудно,
Счет потерять ночам и дням,
И, с головой от хмеля трудной,
Пройти сторонкой в Божий храм.

Три раза преклониться долу,
Семь — осенить себя крестом,
Тайком к заплеванному полу
Горячим прикоснуться лбом.

Кладя в тарелку грошик медный,
Три, да еще семь раз подряд
Поцеловать столетний, бедный
И зацелованный оклад.

А, воротясь домой, обмерить
На тот же грош кого-нибудь
И пса голодного от двери,
Икнув, ногою отпихнуть.

И под лампадой у иконы
Пить чай, отщелкивая счет,
Потом переслюнить купоны,
Пузатый отворив комод,

И на перины пуховые
В тяжелом завалиться сне...
— Да, и такой, моя Россия,
Ты всех краев дороже мне.

26 августа 1914

Почему и такая Россия оказалась для поэта дороже всех краев? Вероятно, потому, что он интуитивно понял, что с этой пьяной икотой как-то неразрывно сочетались — пусть не в одном и том же человеке, а быть может, в других, ему близких, — какие-то нигде не встречаемые духовные ценности и красоты. Полярную противоположность такого рода сочетаниям составляют люди, иногда глубокие гуманисты, искренно отзывчивые и самоотверженные, но все же в этих своих качествах до противности пошлые в восприятиях и оценках жизни, глухие к ее духовным красотам, не замечающие никаких высот и глубин, живущие вечно на плоскости благ «культуры» в смысле науки, техники и общественного благоустройства. Для средних уровней это процветание определенных ценностей на почве вполне определенных же недостатков и обратно прямо-таки даже характерно. Но как будто того же нельзя сказать про высокие образцы добра и зла. И прежде всего святые обнаруживают на себе единство и букет религиозных и моральных достижений. По крайней мере, в сфере индивидуальных личных отношений типичная святость вне всякой оподозренности. Но общественно и святые могут принадлежать к «партии», гуманистически неправой. И здесь та же органическая связь добра и зла выступает лишь в иной области отношений, — отношений сверхличных» [Аскольдов 1991: 227—228].

Интересны воспоминания самого Блока от посещения чеховской пьесы: «...вечером воротился совершенно потрясенный с «Трех сестер». Это — угол великого русского искусства, один из случайно сохранившихся, каким-то чудом не заплеванных углов моей пакостной, грязной, тупой и кровавой родины. И даже публика-дура — и та понимает. Последний акт идет при истерических криках. Когда Тузенбах уходит на дуэль, наверху происходит истерика. Когда раздается выстрел, человек десять сразу вскрикивают плаксиво, мерзко и искренно, от страшного напряжения, как только и можно в сущности вскрикивать в России. Когда Андрей и Чебутыкин плачут — многие плачут, и я — почти. Я не досидел Метерлинка и Гамсуна, к Ревизору продирался все-таки сквозь полувековую толщу, а Чехова принял всего, в пантеон своей души, и разделил его слезы, печаль и унижение <...> Несчастны мы все, что наша родная земля приготовила нам такую почву — для злобы и ссоры друг с другом. Все живем за китайскими стенами, полупрезирая друг друга, а единственный общий враг наш — российская государственность, церковность, кабаки, казна и чиновники — <...> натравляют нас друг на друга. Или надо совсем не жить в России... или — изолироваться от унижения — политики, да и «общественности» (партийности)». А спустя три недели он же писал из Венеции: «Среди итальянских галерей и музеев вспоминается Чехов в Художественном театре — и не уступает Беллини <...> Теперь же я знаю, что <...> все видимое простым глазом — не есть Россия» [цит. по: Гитович 2002: 6].

Особое понимание интеллигентности содержится в концепции А.Ф. Лосева. В его диалектическом постижении интеллигенция рассматривается через взаимоотношения сущего и меона. Одна из важнейших ступеней интеллигенции — представление: «Чтобы иметь образ чего-нибудь, необходимо уже сознательно отделять себя от иного, ибо образ есть сознательная направленность на иное и сознательное воздержание от этого иного, когда субъект, воспользовавшись материалом иного, уже пытается обойтись в дальнейшем без этого иного, силою собственной интеллигенции. Образное представление свойственно лишь такому субъекту, в котором интеллигенция созрела не только до нахождения себя как иного себе, но — главное — и до понимания своей самостоятельности в отношении иного» [Лосев 1999: 82—83].

По отношению к понятию интеллигентности и интеллигентного театра А.П. Чехов, по-видимому, занимает естественно антиномичную позицию, не впадая в утопизм. Возможно, вектор размышлений об интеллигентном театре А.П. Чехова направлен в историю византийского театрона — «собрание интеллектуалов», на которых готовились и произносились высокие речи.

Формированию понятия интеллигентного театра и самого интеллигентного театра помогают увидеть подлинные нравственные устои художника, умение принимать жизнь во всех ее подробностях, мелочах и противоречиях, в системе множества мнений, множества правд. В целом о его деле, по-видимому, можно сказать словами П.И. Новгородцева: «Все мы, сыны единой России, согласно призыву старых вождей русского народа, должны стать на путь служения «великому Божьему и земному делу». Только любовь к своему общенародному достоянию, к своей культуре, к своему государству, исцелит и всех нас, и Россию от безмерно-тяжких испытаний» [Новгородцев 1991: 442].

Принцип мышления А.П. Чехова — антиномизм, возможность охватить все значения и смыслы, связанные с театром «зараз» (П.А. Флоренский). С.Л. Франк называл этот принцип антиномистическим монодуализмом. Гармоническое единство в понимании театра и в его реальном воплощении у А.П. Чехова связано со всеохватностью разноречивых мнений, которые он берет «в пределе» их. Это ведет к не одномерному, а многомерному построению смыслов и значений, а самое главное, к той знаменитой неопределенности, которая открыта для наращивания новых смыслов, том «воздухе», которым наполнены произведения А.П. Чехова (недаром говорится об импрессионистичности его драматургии).

Антиномистический монодуализм, то есть совпадение противоположностей С.Л. Франк называл, вслед за Н. Кузанским («ученое незнание»), «умудренным неведением», это непостижимое — в то же время — «всеобъемлющая полнота» («и-то-и-другое»); «определенное» исключает «иное», ограничивает его, непостижимое «неопределенно». С.Л. Франк находится в прямой оппозиции к философии Гегеля, так как третья — высшая ступень — «синтез» — трансрациональна, невыразима ни в каком суждении и понятии. «Положительный смысл, положительное существо этого синтеза доступны нам не в какой-либо неподвижной фиксации его самого как такового, а в свободном витании над противоречием и противоположностью, в витании, которое открывает нам горизонты трансрационального естества» [Франк 1990: 316].

Постижение принципов мышления А.П. Чехова в метапоэтике — во многом ключ к пониманию его театра, который сейчас рассматривают как некую противоположность театре Шекспира. В театре Шекспира доминирует трагедия, сильные человеческие страсти. В театре А.П. Чехова — особый тип комедии, который нам кажется близким к понимаю ее О. де Бальзаком. Свою эпопею французский писатель, как известно, назвал «Человеческой комедией». При всем различии писателей их сходство во внимании к жизни. Шекспировские страсти в пьесах А.П. Чехова развиваются не внешне, а «вулканизируют» произведение изнутри. Это единовременный контраст, когда внешне практически ничего не происходит, а внутренние вполне обыденные проблемы, обыденная жизнь, обыденные желания обращены в глубь человеческого существования. Роднит А.П. Чехова и Бальзака энциклопедический склад мышления и в поэтике, и в метапоэтике.

Исследователи отмечают, что главное создание О. де Бальзака — «Человеческая комедия», что «объединять свои романы и повести в циклы Бальзак начал еще в 1834 году. В 1842 году он начинает выпускать под названием «Человеческая комедия» собрание своих сочинений, внутри которого выделяет разделы: «Этюды о нравах», «Философские этюды» и «Аналитические этюды». Объединяют все произведения не только «сквозные» герои, но и оригинальная концепция мира и человека. По образцу естествоиспытателей (прежде всего Э. Жоффруа Сент-Илера), которые описывали виды животных, отличающиеся друг от друга внешними признаками, сформированными средой, Бальзак задался целью описать социальные виды. Их многообразие он объяснял разными внешними условиями и различием характеров; каждым из людей правит определенная идея, страсть. Бальзак был убежден, что идеи — это материальные силы, своеобразные флюиды, не менее могущественные, чем пар или электричество, и потому идея может поработить человека и привести его к гибели, даже если социальное его положение благоприятно.

Каждое произведение Бальзака — это своеобразная «энциклопедия» того или иного сословия, той или иной профессии: «История величия и падения Цезаря Бирото» (1837) — роман о торговле; «Прославленный Годиссар» (1833) — новелла о рекламе; «Утраченные иллюзии» — роман о журналистике; «Банкирский дом Нусингена» (1838) — роман о финансовых аферах.

Бальзак нарисовал в «Человеческой комедии» обширную панораму всех сторон французской жизни, всех слоев общества (так, в «Этюды о нравах» вошли «сцены» частной, провинциальной, парижской, политической, военной и сельской жизни), на основании чего позднейшие исследователи начали причислять его творчество к реализму. Однако для самого Бальзака важнее была апология воли и сильной личности, сближавшая его творчество с романтизмом» [Мильчина 2006].

Энциклопедизм произведений, апология воли также сближают А.П. Чехова и Бальзака. «Наконец-то я могу произнести эти слова: могучая воля, — пишет К.И. Чуковский. — С каким удовольствием вписываю я их сюда, в мою книжку! Все, что было сказано до сих пор, говорилось с единственной целью заявить наконец эту еретическую правду о А.П. Чехове и продемонстрировать ее с такой наглядностью, чтобы даже несмышленые поняли, что основой основ его личности была могучая, гениально упорная воля. Эта воля сказывалась в каждом факте его биографии и раньше всего, как мы видели, в том, что, создав себе с юности высокий идеал благородства, он властно подчинил ему свое поведение. В России было много писателей, жаждавших построить свою жизнь согласно велениям совести: и Гоголь, и Лев Толстой, и Некрасов, и Лесков, и Глеб Успенский, и Гаршин, и мы восхищаемся их тяготением к «правильной», праведной жизни, но даже им этот нравственный подвиг был иногда не под силу, даже они порою изнемогали и падали. А с А.П. Чеховым этого, кажется, никогда не бывало: стоило ему предъявить к себе то или иное требование, которое диктовала ему его совесть, и он выполнял его» [Чуковский 1967: 267].

Внешне выраженные бальзаковские страсти в произведениях А.П. Чехова в большей степени упрятаны внутрь — по принципу единовременного контраста. Единовременный контраст — принцип культуры, принцип интеллигентности.

Принцип единовременного контраста — фундаментальный способ гармонической организации произведений, строится на основе дополнительности. «Единовременный контраст» — термин музыкознания, введенный Т.Н. Ливановой [Штайн 2006 (а): 543]. По своей эстетической сути он выходит за рамки музыкознания, так как соответствует широкому пониманию гармонии: напряженность, свойственная произведениям, построенным по принципу единовременного контраста, создает драматизм, присущий поэзии, а также другим литературным жанрам, поэтому его относят к явлениям лирической поэтики. Единовременный контраст — это контраст гармонической организации, объединяющий в себе начала симметрии и дополнительности. Он возникает между внутренней интенсивностью выраженного в поэтическом произведении чувства и сдержанностью его внешних проявлений, предполагая «синхронное развертывание противостоящих начал в едином времени». Чувства идут из глубины, и, наоборот, волевые усилия сдерживания обычно оцениваются как направляемые извне. Но каждое из этих начал проявляется как дополняющее друг друга. Обычно сдерживанию в поэзии соответствует симметрия внешняя, которая находится с внутренней в определенной координации, но характеризуется эта координация взаимоисключающими смыслами.

В музыке этот контраст в наиболее адекватной форме находит воплощение в пассионах Баха, так как «образ распятия, то есть страдания, совершенно лишенного внешних проявлений и в то же время глубочайшего по своей внутренней силе, стал для Баха центральным трагическим образом» [Штайн 2006 (а): 544]. Контрастное внутреннее и сдерживающее внешнее начала создают невиданную глубину образов, что позволяет говорить о единовременном контрасте как поэтическом и художественном феномене, сближающем разные виды искусства. Исследователи отмечают, что слабые и вялые психологические состояния, не требующие сдерживания, и, наоборот, дикие эмоции, не обуздываемые волевыми усилиями, не относятся к единовременному контрасту. Единовременный контраст чаще всего поддерживается в поэзии состояниями, выраженными оксюморонами «тихий смех», «суровая печаль», «еле сдерживаемый гнев», «немой восторг», «замаскированная ирония» — все подобного рода состояния характерны для эмоциональной сферы деятельности человека как существа социального. Это принцип культуры, интеллигентности, так как «культура кристаллизируется в категориях и чувствах чести и долга, совести, стыда..., которые оказываются внутренними послами социального бытия человека...» [Штайн 2006 (а): 544]. Единовременному контрасту соответствует кристаллизация языковых средств через синтагматические (внешние) и парадигматические (собственно гармонические, внутренние) отношения, или то и другое одновременно при динамической их асимметрии [см.: Штайн 2006 (а)].

Наиболее фундаментальными отношениями человека к действительности — помимо эстетических — являются отношения этические (нравственные) и логические. Проведение границ между этими основными областями духовной культуры позволяет уточнить природу каждой из них.

Будучи чисто познавательным, безоценочным отношением, логическое ставит познающего субъекта вне познаваемого объекта. С логической точки зрения, рождение или смерть, например, не хороши и не плохи, а только закономерны. Если логический объект, логический субъект и то или иное логическое отношение между ними могут мыслиться раздельно и сочетаться подобно кубикам, то субъект и объект эстетического отношения являются неслиянными и нераздельными его полюсами. Предмет созерцания оказывается эстетическим объектом только в присутствии эстетического субъекта, тогда как математическая задача, например, если ее никто не решает, не утрачивает своей логичности. И наоборот: созерцающий становится эстетическим субъектом только перед лицом эстетического объекта.

Нравственное отношение как сугубо ценностное, в противоположность логическому, делает субъекта непосредственным участником данной ему ситуации. Добро и зло являются абсолютными полюсами этического миропорядка. Неизбежный для этического отношения нравственный выбор своей ценностной позиции уже тождествен поступку — даже в том случае, если он не будет проявлен внешним поведением, — поскольку «фиксирует» место субъекта на шкале моральных ценностей.

Наконец, эстетическое отношение представляет собой нераздельное (синкретичное) единство ценностного и познавательного. Статус такого отношения может быть определен словесной формулой Бахтина: причастная вненаходимость. Синкретизм эстетического говорит о его древности, изначальности в ходе ментальной эволюции человечества. Первоначально «причастная вненаходимость» человека как духовного существа материальному бытию окружающей его природы реализовывалась в формах мифологического мышления. Но с выделением из этого синкретизма, с одной стороны, чисто ценностного этического (в конечном счете, религиозного) мироотношения, а с другой, чисто познавательного логического (в конечном счете, научного) — эстетическое мироотношение сделалось основой художественного мышления и соответствующих форм деятельности.

Искусство есть высшая, деятельная форма эстетических отношений. Здесь эмоциональная рефлексия не ограничивается рецептивным статусом одухотворения аффектов и приобретает креативный статус художественного творчества. Творчество художника есть деятельность, удовлетворяющая эстетические потребности духовной жизни личности и формирующая сферу эстетических отношений между людьми. Поэтому вслед за М.М. Бахтиным можно сказать, что «эстетическое вполне осуществляет себя только в искусстве» [Бахтин 1975: 22].

Александр Баумгартен назвал произведение искусства « гетерокосмосом» — другим (сотворенным) миром. Сотворение новой (художественной) реальности воображенного мира выступает необходимым условием искусства. Без этого никакая семиотическая деятельность составления текстов не обретает художественности. Точно так же, как никакая игра воображения без ее семиотического запечатления в текстах еще не принадлежит к искусству [Тюпа 2002: 29—30].

Таким образом, во внешних тенденциях (метапоэтика) и во внутренних проявлениях театр — это театр культуры, театр интеллигентный. И то, что трагедии А.П. Чехов предпочитает комедию (более низкий жанр, по определению теоретиков театра), говорит о серьезных и высоких устремлениях А.П. Чехова, который не противопоставляет себя жизни, а находится в ее глубине и гуще. Комическими (и трагическими же) дела человеческие могут видеться только с точки зрения рассмотрения их по отношению к Абсолюту. Таковым был взгляд Данте, Бальзака. В этом ряду находится, но совершенно уже особенную позицию занимает А.П. Чехов, который пристально и детально, серьезно и в то же время иронично рассматривает дела человеческие, дела житейские, дела земные, дольнее в его проекции к горнему.