Цель данной работы — продемонстрировать на примерах из текста, как понятие смерти оформляется в произведении. Мы избрали это понятие в связи с тем, что в «Архиерее» идея смерти, ситуация умирания является основной и очень любопытно, как идея реализуется в художественном языке произведения. На многое откроет глаза сочетаемость слов, по смыслу связанных с данным понятием.
Рассказ состоит из разнородных по своей природе речевых ситуаций. Фразы, описывающие воспоминания героя о прошлом, наполнены подобными эпизодами. Сюда можно отнести и анекдот об ослице иегудииловой, и о Демьяне-Змеевидце и т. д. К историям такого рода имеет отношение рассказ Кати о Николаше, который «мертвецов режет» (10, 191).
Первое косвенное упоминание о конечности существования встречаем в пейзажных зарисовках рассказчика, данных в повествовании в настоящем: «Белые стены, белые кресты на могилах, белые березы и черные тени и далекая луна на небе, стоявшая как раз над монастырем, казалось теперь жили своей особой жизнью, непонятной, но близкой человеку» (10, 187). Появление этой детали в начале произведения о завершении земного существования пополняет наше представление об идее смерти в данном тексте. Упоминание могилы, вероятно, свидетельствует о том, что такое событие воспринимается в качестве обыденного или нормы, смертный час просто ждёт каждого. Но в данном случае важна и цветовая гамма, символическое противопоставление белого чёрному. Идея о конце существования возникает здесь из-за недоговоренности, автоматически возникающей антитезы жизни-смерти: «...покойный отец... был бы жив...» (10, 187), «за упокой» (10, 189), «Отец его был дьякон...» (10, 198).
Примеры уносят читателя в детство Павлуши (так звали преосвященного в миру). События, о которых идёт речь, произошли задолго до теперешней этапа в жизни героя. Первая фраза содержит воспоминания архиерея о с. Лесополье: «Скрип колёс, блеянье овец, церковный звон в ясные, летние утра, цыгане под окном, — о, как сладко думать об этом!» (10, 188). Здесь говорится о пространстве родного села, и детское воображение запечатлело его с высокой степенью детализации. В соседнее село Обнино переносит нас анекдот об Иларионе, читавшем записки «о здравии» и «за упокой». Пространство в нём предстаёт как открытое, дающее персонажу свободу: «...и казалось тогда преосвященному, что радость дрожит в воздухе, и он (тогда его звали Павлушей) ходил за иконой без шапки, босиком, с наивной верой, с наивной улыбкой, счастливый бесконечно» (10, 189). Это открытое, свободное пространство детства противопоставляется замкнутому монастырскому. Пару раз в детских воспоминаниях преосвященного возникает образ ещё живого отца: «А отец? Тот, вероятно, если бы был жив, не мог бы выговорить при нём ни одного слова...» (10, 196). Здесь смерть представлена как обыденное происшествие в чужой жизни. Память переносит его в круг домочадцев, в родное село. Подобные мысли просто согреют преосвященного Петра напоминанием о годах юности, в то время как в настоящем героя тяготят болезни и одиночество. К плану прошедшего относится и данное с позитивной оценкой описание рода преосвященного Петра: «Отец его был дьякон, дед-священник, прадед-дьякон, и весь род его, быть может, со времён принятия на Руси христианства, принадлежал к духовенству, и любовь его к церковным службам, духовенству, к звону колоколов была у него врождённой, глубокой, неискоренимой...» (10, 198). Конечно, речь идёт о людях, давно ушедших из жизни, это связывает данное высказывание с понятием о смерти. Но нельзя утверждать, что архиерей имеет традиционный для духовенства взгляд на идею конца земного существования. Если бы нам была представлена особенная точка зрения священнослужителя на понятие о смерти, то при любом упоминании о смерти повествователем могла быть использована ярко маркированная лексика или эти эпизоды несли бы особенную идеологию. В таких кругах это называется: отойти ко Господу, почить в Бозе, предать душу свою в руки Божии и т. п. Подобное, торжественное и величавое упоминание о смерти легко встретить в произведениях Л.Н. Толстого и Н. Лескова. Например, в рассказе «Три смерти» Л.Н. Толстого есть слова, относящиеся к периоду после смерти: «Лицо усопшей было строго и величаво. Ни в чистом холодном лбе, ни в твёрдо сложенных устах ничего не двигалось. Она вся была внимание». В повествовании о смерти дерева Л.Н. Толстой даёт описание того, как трепетно мир природы переживает смерть: «Птицы гомозились в чаще и, как потерянные, щебетали что-то счастливое; сочные листья радостно и спокойно шептались на вершинах, и ветви живых дерев медленно, величаво зашевелились над мёртвым поникшим деревом». Однако в «Архиерее» не появляется специфической лексики, свидетельствующей об опосредованности связи героя (иерарха) с бытом (через о. Сисоя, с помощью которого преосвященный узнаёт, что: «У Еракина нынче электричество зажигали» (10, 190) или что «у японцев теперь война. Воюют» — 10, 192).
Уже сказанное даёт нам понятие об одной из основных идей данной работы. Ее суть может заключаться в противопоставленности в рассказе описаний прошлого и настоящего. Здесь мы уже имели дело с эпизодами из жизни героя, данными в прошедшем. Мы видим высокую степень пространственной детализации в пределах родного села, архиерей вспоминает и цыган, и колокольный звон, и собаку по имени Синтаксис, и Иллариона, читавшего записки... Все эти мелочи возникают в сознании преосвященного незабываемыми моментами жизни, яркими по силе изображения воспоминаниями, которым в канве повествования противопоставляются совсем иные (по своей неясности, туманности) впечатления героя от настоящего. В приведённой выше пейзажной зарисовке уже присутствуют слова, которые подчёркивают, что архиерей воспринимает современную жизнь сквозь флёр, она для преосвященного неопределенна (возможно, уже не так важна). В таком случае гораздо большее значение в его сознании приобретают поражающие своей яркостью воспоминания.
Нам кажется, что именно на этом контрасте изображения событий, относящихся к прошлому и настоящему, и построено произведение. Первые обнаруживают богатый эмоциональный смысл, в то время как события второго типа словно покрыты пеленой и таят в себе противопоставление жизни, её расцвету, идее развития. Такой контраст в изображении эпизодов порождает ощущение разорванности, хаотичности текста, посвящённого смерти.
«...помер дня за три до Успенья...» (10, 191).
««А отец твой от какой болезни умер?» — «Папаша были слабые и худые, худые, и вдруг — горло. И я тогда захворала, и брат Федя. Папаша померли, дядечка, а мы выздоровели». У неё задрожал подбородок, и слёзы показались на глазах, поползли по щекам» (10, 197).
Данные предложения объединяет одно описываемое ими событие — смерть отца Кати. Сначала читателя знакомит с ситуацией Марья Тимофеевна. В данном эпизоде явление смерти получает глубокое осмысление видевшего жизнь человека, т. к. Катя ещё мала и сама не осознаёт, что, помимо большого потрясения, теперь семью ожидают постоянные лишения. Вероятно, взгляд девочки на ситуацию сложился под влиянием бабушкиной точки зрения. А в разговоре с Катей преосвященный спрашивает об этом событии и получает такой ответ: «Папаша были слабые и худые, худые, и вдруг — горло... Папаша померли, дядечка, а мы выздоровели» (10, 197).
Интересен ещё один контекст. В воспоминаниях о взрослой жизни героя встречаем: «Преосвященному медленно, вяло вспоминалась семинария, академия. Года три он был учителем греческого языка в семинарии, без очков уже не мог смотреть в книгу, потом постригся в монахи, его сделали инспектором. Потом защищал диссертацию. Когда ему было 32 года, его сделали ректором семинарии, посвятили в архимандриты, и тогда жизнь была такой лёгкой, приятной, казалась длинной-длинной, конца не было видно» (10, 192). Из текста видно, что герой пассивен по отношению к судьбе, т. к. его и «сделали», и «посвятили», или он по-христиански стремится жить по воле Божией. Но есть детали, указывающие на постепенное ухудшение его здоровья. Последнее предложение говорит об изменениях к худшему, об осознания героем движения жизни к финальной точке. Преосвященный сравнивает свой взгляд на конечность своего существования в молодости и более зрелое, трезвое отношение к ней сейчас. О пространстве можно сказать, что преосвященный, будучи отгороженным от всего мира монастырской стеной, мечтает об открытом мире, с которым для героя ассоциируется молодость. Опять же в приведенном эпизоде встречаем яркие воспоминания прошлого. Им здесь соответствует ощущение свободы и лёгкости жизни, противопоставленные медлительности и вялости современного существования.
Своеобразна и речевая ситуация, характеризующая Сисоя. Он представлен читателю с точки зрения преосвященного Петра. О нём сказано, что о. Сисой умел вольно вести себя при архиереях, так как «...пережил их ...одиннадцать душ» (10, 195). Имеем дело с точкой зрения монаха на людей, с которыми он проводит часть своей жизни. Важно, что и в этой ситуации в рассказе уход воспринимается как обыденное событие, известная закономерность существования, а значит не воплощается в специальной, акцентированной форме.
Рассмотрим пример, связанный с моментом, когда герой находится в алтаре: «Вечером монахи пели стройно, вдохновенно, служил молодой иеромонах с чёрной бородой; и преосвященный, слушая про жениха, грядущего в полунощи, и про чертог украшенный, чувствовал не раскаяние в грехах, не скорбь, а душевный покой, тишину и уносился мыслями в далёкое прошлое, в детство и юность, когда так же пели про жениха и про чертог, и теперь это прошлое представлялось живым, прекрасным, радостным, каким, вероятно, никогда инее было» (10, 195). Фразы ещё раз свидетельствуют о том, что впечатления настоящей жизни покрыты для преосвященного пеленой, дымкой, т. к. ни слова, ни песнопения богослужения не могут заставить архиерея думать о тематике службы. Это ещё раз доказывает существование у героя точки зрения на смерть, отличной от традиционного взгляда на неё духовенства. Он не чувствует раскаяния во грехах, не скорбит о них. Вершиной блаженства стало для героя погружение в прошлое, приносящее герою мир и покой. Воспоминания эти навеяны герою и молодостью служившего иеромонаха, и песнопениями, которые дороги ему, потому что переносят его в детство. Их содержание поможет раскрыть структуру идеи смерти в произведении.
В фабуле текста создается особый смысл, как бы призывающий читателя к сопоставлению последних дней жизни преосвященного Петра и евангельских событий страстной недели. Изображённое богослужение происходит во вторник вечером и посвящено предательству Иуды. В Евангелии это привело к смерти Спасителя, подобные размышления содержатся в песнопениях того дня, именно их слышал преосвященный незадолго до своей кончины. Тема смерти звучит и в песне о Женихе, которого в тревоге ждет невеста, душа. Слова её восходят к евангельской притче о мудрых и неразумных жёнах и призывают невесту сохранять себя в чистоте до прихода Жениха. Эти песнопения близки преосвященному, т. к. соединяют настоящее с прошлым, по которому тоскует герой.
Создавая такие сцены, рассказчик активно использует различные временные категории: и прошлое (изображение воспоминаний), и настоящее (передача мыслей преосвященного в алтаре). Он сравнивает ушедшее с ожидаемой вечной жизнью после смерти, автор приводит его мысли в форме несобственно-прямой речи: «И, может быть, на том свете, в той жизни мы будем вспоминать о далёком прошлом, о нашей здешней жизни с таким же чувством. Кто знает! Преосвященный сидел в алтаре, было тут темно. Слёзы текли по лицу. Он думал о том, что вот он достиг всего, что было доступно человеку в его положении, он веровал, но всё же не всё было ясно, чего-то ещё недоставало, не хотелось умирать; и всё ещё казалось, что нет у него чего-то самого важного, о чём смутно мечталось когда-то, и в настоящем волнует всё та же надежда на будущее, какая была и в детстве, и в академии, и за границей» (10, 195). Традиционно главной ценностью христианина является достижение Рая, а священнослужитель в «Архиерее» превыше жизни вечной ставит годы своей земной молодости. Изображается это с помощью образов академии и семинарии, которые стали местами, где персонаж провёл лучшие годы своей приближающейся к концу жизни. Тем самым автор добивается смещения акцента: из-за множества вставных эпизодов и неясности в изображении настоящего тема смерти звучит неочевидно, размыто, и в речи эта идея реализует себя как-то отстраненно.
Помимо мест, где бывает преосвященный, в тексте присутствует пространство, отмеченное знаками евангельского текста. Оно насквозь пропитано идеей смерти, потому что передает мысли о последних днях жизни Спасителя. Сюда относится проповедь в сионской горнице, Когда апостолам даётся заповедь о любви, они узнают о предательстве, смерти и скором воскресении. Тут может быть упомянута и молитва Христа в Гефсиманском саду о том, чтобы миновала Его эта чаша страданий. Скажем и о судах у Анны и Каиафы, и о распятии на Голгофе, приведшем к смерти человеческой природы, и о положении во гроб в пещере Его тела и воскресении. На богослужениях недели постоянно напоминаются реалии евангельского пространства, постоянно свидетельствуя об понятии смерти. То же самое можно сказать и о времени в произведении. Рассказчик много раз обращает внимание читателя на то, что всё это происходит в страстную седмицу.
Важно упоминание о кануне вербного воскресения, о всенощной во вторник. Эта служба посвящена событию среды — предательству Иуды. Конечно, в таком богослужении присутствует идея смерти вследствие предательства. Но автор не раскрывает эти возможные аллюзии, и образ героя оказывается «окружённым» своеобразной лексикой. В какой-то момент преосвященного зовут к «страстям господним», т. е. к страданиям Иисуса, памяти которых посвящена этой недели. Последние слова указывают на специфику языка богослужений, который является элементом лингвистической ткани нашего текста. Сюда может быть отнесено и слово «всенощная», служба, которая происходит вечером накануне праздника. Или слово «проскомидия» — служба, посвящённая тайной вечери, на которой поминаются и живые и мёртвые. Тайная вечеря — момент, когда Христос претворил хлеб и воду в Свои Тело и Кровь. Подобная лексика в произведении возникает при описаниях богослужений или монастырского быта. К примеру, чёрная шапочка о. Сисоя называется «скуфьёй». В основу этого языка положен церковнославянский, и он не претерпевает изменений уже много веков.
Можно сказать, что композиция «Архиерея» использует пласт богослужебной лексики, вплетённый в общую канву произведения, как текст в тексте. Быть может, на фоне евангельского хронотопа особым образом освещаются последние дни жизни и смерть героя, и это придаёт произведению специфический контекст? Однако автор прямо ничего не называет.
По сюжету можем сказать, что развитие болезни происходит на протяжении всего повествования и местом действия является монастырь или храм: «Преосвященный посидел немного в гостиной, раздумывая и как бы не веря, что уже так поздно. Руки и ноги у него поламывало, болел затылок. Было жарко и неудобно» (10, 188). Видим, как болезнь героя сказывается на его душевном состоянии: «И теперь, когда ему нездоровилось, его поражала пустота, мелкость всего того, о чём просили, о чём плакали; его сердили неразвитость, робость; и всё это мелкое и ненужное угнетало его своею массою, и ему казалось, что теперь он понимал епархиального архиерея, который когда-то, в молодые годы, писал «Учения о свободе воли», теперь же, казалось, весь ушёл в мелочи, всё позабыл и не думал о боге» (10, 194). Но автор даёт нам понять, что состояние героя ухудшается: «Он не мог говорить и, как казалось ему, не мог бы уже стоять. Когда он укрывался одеялом, захотелось вдруг за границу, нестерпимо захотелось! Кажется, жизнь бы отдал, только бы не видеть этих жалких, дешёвых ставень, низких потолков, не чувствовать этого тяжкого монастырского запаха. Хоть бы один человек, с которым можно было бы поговорить, отвести душу!» (10, 199). Это происходит в комнате преосвященного. Телесная болезнь архиерея ассоциируется у него с физической несвободой, рождает желание сменить пространство, расширить его. По-видимому, «заграница» символизируется в сознании героя с белой церковью, шумом теплого моря, просторной квартирой со светлыми и высокими комнатами. Кажется, пространство жизни преосвященного на Юге представляет собой полную противоположность существованию под низкими потолками в тяжком монастырском запахе. Состояние героя ухудшается, при этом настоящее отходит в его сознании на задний план, он воспринимает его всё хуже, всё туманнее. Об этом свидетельствуют такие слова как «ему казалось, кажется».
Непосредственно смерть в произведении не изображается, но читатель имеет дело с взглядом Кати на ситуацию: «Катя, бледная, суровая, стояла возле и не понимала, что с дядей, отчего у бабушки такое страдание на лице, отчего она говорит такие трогательные, печальные слова» (10, 200). Опять же не встречаем в детском взгляде на смерть глубокого осмысления. Однако далее следуют ощущения архиерея в данный момент: «А он уже не мог выговорить ни слова, ничего не понимал, и представлялось ему, что он, уже простой, обыкновенный человек, идёт по полю быстро. Весело, постукивая палочкой, а над ним широкое небо, залитое солнцем, и он свободен тетерь, как птица, может идти, куда угодно!» (10, 200). Со смертью к преосвященному приходит ощущение свободы, радости, и во время встречи с ней его влечёт детство, которое в произведении освещается только позитивно. Упомянуто, где и когда мать узнала о кончине сына: «...а под утро, в субботу, к старухе, которая лежала в гостиной на диване, подошел келейник и попросил ее сходить в спальню: преосвященный приказал долго жить» (10, 200). Так представлена пространственная и временная точка зрения Марии Тимофеевны в момент сообщения ее об упокоении архиерея. По всей вероятности, имеет значение и ситуация называния. В повествовании мать героя называется «матерью» или «Марией Тимофеевной». И есть исключения, когда она именуется «старухой». Первый такой случай связан с моментом неузнавания матери архиереем в храме: «А тут еще вдруг, точно во сне или в бреду, показалось преосвященному, будто в толпе подошла к нему его родная мать Мария Тимофеевна, которой он не видел уже девять лет, или старуха, похожая на мать, и, принявши от него вербу, отошла и все время глядела на него весело, с доброй, радостной улыбкой, пока не смешалась с толпой» (10, 186). Подобные слова («сон», «бред», «показалось») вновь подчёркивают, что архиерей воспринимает настоящее сквозь пелену, оно для героя безлико. Это наименование может свидетельствовать о точке зрения незнакомого ей человека. Второе подобное называние встречаем в момент сообщения Марии Тимофеевне о смерти сына. И тогда мать представлена здесь призму сознания посторонних ей людей, а для них она просто «старуха». К проблеме воплощения идеи смерти в хронотопе произведения, конечно, относится стирание в координатах рассказа точки зрения персонажа. Такая деталь может свидетельствовать о том, что смерть преосвященного теперь уже остаётся для рассказчика и читателя фактом чужой жизни.
В настоящем времени повествуется о посмертной памяти умершего: «Через месяц был назначен новый викарный архиерей, а о преосвященном Петре уже никто не вспоминал. А потом и совсем забыли. И только старуха, мать покойного, которая живёт теперь у зятя-дьякона, в глухом уездном городишке, когда выходила под вечер, чтобы встретить свою корову, и сходилась на выгоне с другими женщинам, тот начинала рассказывать о детях, о внуках, о том, что у нее был сын архиерей, и при этом говорила робко, боясь, что ее не поверят... И ей в самом деле не все верили» (10, 201). Из этих слов видим, что по кончине героя мать его сильно удаляется от повествователя в пространстве. Вероятно, такое удаление связано уходом человека, любящий взгляд которого представлялся читателю раньше. С точки зрения пространства отметим опять наименование Марии Тимофеевны «старухой». Но в эпизоде встречаем описание её точки зрения на сына-архиерея. Повествование о нём следует в рассказе Марии Тимофеевны за описанием жизней детей и внуков, и говорит она в подобных случаях: «робко, боясь, что ей не поверят». Всё сказанное показывает ощущение своей отстранённости по отношению к преосвященному, мать не воспринимает героя как сына, исключая детство и момента перед смертью персонажа. Ведь только в детских воспоминаниях (настоящая жизнь) и перед его смертью (настоящий конец существования) мать именует его Павлушей.
Важен момент переплетения прошедшего и настоящего: «На большой базарной площади было шумно, колыхались качели, играли шарманки, визжала гармоника, раздавались пьяные голоса. На главной улице после полудня началось катанье на рысаках одним словом, было весело, всё благополучно, точно так же, как было в прошлом году, как будет, по всей вероятности, и в будущем» (10, 201). Здесь описано пространство после ухода из него героя, и мы видим, что смерть не способна изменить это пространство и в будущем: «...никто не вспоминал. А потом и совсем забыли», «...мать покойного», «...у неё был сын архиерей» (10, 201).
В этой статье мне хотелось показать, какое воплощение имеет понятие смерти в произведении. Идея смерти характеризуется разными элементами композиции: хронотопом, характеристикой героя, раздробленностью рассказа на эпизоды, где присутствует упоминание этого понятия. Вначале смерть упоминается как обыденный факт из чужой жизни. А затем, когда она со всей очевидностью проступает в тексте как основная ситуация изображения, как главная тема произведения, мы должны как представляется, ждать изменения мелодики рассказа, возникновения особенных акцентов. Но этого не происходит: смерть преосвященного Петра остаётся теперь уже для рассказчика и читателя не просто фактом чужой жизни. Смерть изображена в «Архиерее» (и, самое важное, представлена в речевом плане) как что-то естественное и потому, возможно, создает эффект стихающей мелодии (а не какого-то торжественного гимна).
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |