«Детская тема возникает у Антоши Чехонте с первых его литературных шагов. «Каникулярные работы Наденьки N» — четвертый текст в его собрании сочинений, написанный в дебютном 1880 году. «После театра» появляется в 1895 году. Пятнадцать лет из чеховских писательских двадцати пяти», — пишет И.Н. Сухих1. Известный исследователь верно оценивает важность для Чехова детской темы, но он не вполне прав в определении хронологических рамок этой темы. Образы детей и тема детства занимают большое место в раннем периоде творчества писателя, точнее — в 1883—1888 годы. Последние произведения Чехова о детях — это «Спать хочется» и «Степь», опубликованные в начале 1888 года. Рассказ «После театра» нельзя причислять к литературе о детях, так как героине уже шестнадцать лет и ее рассуждения о любви и персонажах «Евгения Онегина» не воспринимаются как детские.
После 1888 года Чехов не написал ни одного произведения, в котором образ ребенка имел бы большое значение, более того, в зрелом периоде творчества писателя образов детей просто мало. В чеховском творчестве произошел довольно резкий перелом по отношению к детской теме. Чем он объясняется?
Молодому человеку более всего свойственно жить настоящим и мыслями о будущем, молодость редко вспоминает, а о детстве — менее всего. Но с возрастом человек все более начинает ощущать свою жизнь как единое целое, корни которого уходят в его детство; обретая зрелость, человек все чаще вспоминает начальные этапы своей жизни. Именно на начало зрелого периода жизни и творчества Чехова пришелся его отход от литературы для детей и детской темы.
Детство писателя было нелегким, он его не любил (практически в каждой работе о детстве Чехова приводятся слова «в детстве у меня не было детства», «маленькие каторжники» и т. д.). Более того, многое негативное в своей личности писатель осознавал как приобретенное в детстве, о чем можно судить на основании известного сюжета, предложенного Чеховым А.С. Суворину. В этом сюжете молодой человек (явно, что писатель имел в виду самого себя) «выдавливает из себя по каплям раба», избавляясь прежде всего от того, что он приобрел в детстве (П 3, 133). Это письмо Суворину Чехов написал примерно через одиннадцать месяцев после окончания своего последнего произведения («Степи»), в центре которого находится образ ребенка и которое тесно связано с детскими воспоминаниями самого автора.
Отрицательное отношение к своему детству и эмоции, которые он стал переживать острее, с ним связанные, мы полагаем, и привели к отказу Чехова от детской темы. Видимо, ему было психологически тяжело писать о детях, поскольку любое детство он невольно ассоциировал со своим собственным. (Потому представляется не случайным то, что в предпоследнем своем произведении о ребенке, в «Спать хочется», Чехов изобразил тяжкие страдания девочки, а продолжение «Степи» так и не написал.) А в дальнейшем к этим переживаниям добавилось и сознание того, что он смертельно болен, холост, и своих детей у него, вполне возможно, и не будет.
Но попытки написать произведение для детей писатель не оставил и в 1895 году создал рассказ «Белолобый», который, правда, к удачам писателя отнести никак нельзя. Летом того же года редактор журнала «Детский отдых» Я.Л. Барсков в своем письме просил Чехова дать «что-нибудь» в 1896 г. Чехов ответил на эту просьбу с редким для него опозданием — через два месяца: «Если случайно напишу что-нибудь подходящее для детского чтения, то пришлю, но это «случайно» случается со мною очень редко, раз в пять лет» (П 6, 75). В этот двухмесячный промежуток Чеховым был написан «Шульц», отрывок из неоконченного произведения, которое, как мы думаем, должно было стать третьим рассказом писателя для детей. Толчком к началу работы над ним и послужило письмо Я.Л. Барскова.
«Шульц» не был окончен. На наш взгляд, это произошло потому, что Чехов увидел, что у него не получается произведение для детей, вместо него он создает текст, ориентированный на взрослого читателя.
Это действительно так. Первое и ряд последующих предложений отрывка — слишком длинные и синтаксически сложные конструкции, которые трудны для детского восприятия. Для детей нужно писать проще. А последнее предложение явно адресовано сознанию взрослого: «Сколько мог взять сапожник за эти калоши, и думал ли он, когда шил их, что они будут так хорошо выражать характер человека, который их теперь носит?» (9, 343). Главное же — несмотря на то, что все в тексте изображается с точки зрения мальчика, ряд фрагментов текста передает тонкие и сложные ощущения, мало доступные ребенку.
Можно предположить, что, когда Чехов предназначал свои произведения о собаках детям, он успешно с ними справлялся, но когда он решил написать рассказ для детей о ребенке, ему пришлось оставить начатую работу.
«Шульц» подтверждает нашу мысль о том, что, когда Чехов начинал писать о детях, детская тема неизбежно ассоциировалась у него с собственным детством. Комментатор девятого тома ПССП Чехова Э.А. Полоцкая отмечает: «Описание длинной грязной дороги в гимназию совпадает с воспоминаниями родных Чехова о Таганроге (вплоть до детали: «высокие кожаные калоши», обладателями которых были немногие зажиточные таганрожцы...). <...> Страх маленького гимназиста перед строгим учителем восходит также к детским годам Чехова» (9, 537).
Чеховские рассказы о детях исследовались в большинстве случаев изолированно от основного корпуса прозы писателя. Но между произведениями Чехова о детях и взрослых нет непроходимой пропасти, и в рассказах о детях присутствуют темы, мотивы и проблемы, характерные для Чехова в целом. Это мы и постараемся продемонстрировать во второй части нашей статьи.
Начнем с рассказа «Дома» (1887). Прокурор узнает, что его сын два раза курил, и начинает размышлять о том, что делать. Он отвергает телесные наказания, убежденный в том, что ребенок должен воспринимать «добрые начала не из страха, <...> а сознательно» (6, 101).
Сначала прокурор пытается воздействовать на мальчика нравственной проповедью, а затем старается убедить его в том, что курение вредно, с помощью логических доводов, но ни проповедь, ни доводы не оказывают никакого воздействия на сына.
Проблема воздействия на другого человека, проблема нравственного поучения и проповеди в конце 80-х годов ставятся Чеховым и в других произведениях. В рассказе того же года «Без названия» настоятель монастыря с негодованием рассказывает монахам о тех греховных соблазнах, с которыми он столкнулся в городе. Его обличительная проповедь имела прямо противоположный результат: когда он на следующий день проснулся, оказалось, что все монахи убежали в город.
«Без названия» — небольшой рассказ, а более обстоятельно проблему воздействия на другого человека Чехов ставит в повести «Огни» (1888). В ней инженер Ананьев пытается доказать вредность и безнравственность философии пессимизма студенту Штенбергу. Сначала, как и прокурор в рассказе «Дома», Ананьев приводит логические аргументы против философии пессимизма, совмещая их с нравственной проповедью, но они оказываются безрезультатными. В конце повести Ананьев склонен согласиться с оппонентом в том, что «словами можно доказать и опровергнуть все, что угодно» (7, 138). И этот вывод инженера перекликается с резюме прокурора: «Логикой же и моралью ничего не поделаешь» (6, 101).
Отец приходит к осознанию того, что душа Сережи — особый мир со своими логикой, ценностями и эмоциями, и перед ним встает проблема, как воздействовать на этот «иной мир», как добиться взаимопонимания.
Проблема взаимопонимания людей различных сословий, социальных групп, уровней интеллекта и образования и т. д. — одна из важнейших проблем для Чехова. В раннем периоде творчества главными произведениями, посвященными этой проблеме, стали «Злоумышленник» (1885), в котором Денис Григорьев своей непосредственностью и простодушием напоминает ребенка, и «Враги» (1887). В обоих рассказах персонажи не могут понять друг друга.
В рассказе «Дома», написанном вскоре после «Врагов», прокурор находит разрешение проблемы взаимопонимания: нужно, отчасти отказавшись от своего «я», проникнуться внутренним миром ребенка: «...недостаточно подтасовываться под его язык, но нужно также уметь и мыслить на его манер. <...> Потому-то матери незаменимы при воспитании, что они умеют заодно с ребенком чувствовать, плакать, хохотать...» (6, 102). В конце произведения отец рассказывает мальчику наспех сочиненную сказку о том, как единственный сын старого короля с детства курил и от этого умер в двадцать лет. Сострадая несчастьям старика и понимая, что подобное из-за него может произойти и с его отцом, Сережа решает: «Не буду я больше курить...» (6, 105). И.Н. Сухих, осмысляя финал, пишет: «Просто сказка — один из способов установить контакт с детским миром, пользуясь его собственным языком и ценностями»2. Но такая трактовка сужает смысл произведения, поскольку в ней не учитывается, что пораженный неожиданным успехом прокурор, имея в виду уже и взрослых, задается вопросом, почему же «мораль и истина», поданные в художественной форме, легко усваиваются людьми, в то время как иные средства воздействия мало эффективны.
В этом произведении искусство выглядит как универсальное средство общения и взаимопонимания между людьми3.
Но в законченной в следующем году повести «Огни» дело обстоит иначе. Ананьев, оставив проповедь, рассказывает историю с Кисочкой, которую он характеризует как «целый роман с завязкой и развязкой». Но эта попытка воздействовать на Штенберга с помощью искусства4 тоже оказалась безрезультатной, и Ананьев должен был признать, что к убеждениям можно прийти только на основе личного опыта и страданий, а воздействия на человека извне большого значения иметь не могут. Очевидно, что в данном случае автор солидарен со своим героем.
Таким образом, рассказ «Дома» — один из этапов размышлений Чехова о возможности взаимопонимания между людьми, о проблеме воздействия на другого человека.
В 1887 году Чехов пишет рассказ «Мальчики», в котором повествуется о том, как, начитавшись приключенческой литературы, два гимназиста задумали бежать в Америку — романтический мир индейцев, сражений, охоты на бизонов и т. п.
Мечта мальчиков об ином мире себе соотносима с мечтой чеховских персонажей об иной жизни. Страдающий в серой, однотонной, пошлой и грубой жизни, чеховский герой мечтает об иной, яркой, полноценной и полнокровной жизни. Символом этой мечты стало «в Москву!» трех сестер в одноименной пьесе. Эта мечта связывается в творчестве писателя с темой ухода.
Примерно в то же время, что и рассказ «Мальчики», Чехов пишет два ярких произведения на ту же тему из взрослой жизни. Это рассказы «Мечты» (1886) и «Воры» (1890).
В первоначальном варианте «Мальчиков» мечта гимназистов не осуществлялась: девочки их выдали, побег не состоялся. В рассказе «Мечты» мечты тщедушного, болезненного бродяжки о той вольной жизни, которая его ждет в Сибири, явно утопичны — скорее всего, до Сибири он просто не сможет дойти. К тому же жизнь вольная в суровом крае с необозримыми просторами явно не по плечу герою рассказа. Он мечтает о том, что категорически не соответствует его возможностям.
Точно так же мечтают мальчики о жизни среди бескрайних просторов Америки и среди индейцев, которая, по крайней мере пока, им явно не под силу.
В первоначальном варианте рассказа «Воры» фельдшер Ергунов видит конокрадов и воспринимает их жизнь как мир ярких страстей, силы и удали, столь контрастный его серой, одноцветной жизни, и он завидует этому миру.
Как и в рассказе «Мальчики», в «Ворах» герой мечтает об иной жизни, и эта жизнь предстает с яркой романтической окраской. Но если фениморкуперовская мечта мальчиков не вызывает осуждения, то притягательность для Ергунова разбойничьей романтики, его зависть к Мерику подаются Чеховым с негативной окраской.
Творчество Чехова наиболее пессимистично в 80-е годы, но с течением времени пессимизм все более смягчался.
Если герои писателя, страдая в пошлой действительности и мечтая об иной жизни, никак не могут «бросить все» и уйти, что представляется им необходимым условием для начала новой жизни, то героиня последнего рассказа «Невеста» смогла порвать с обывательским окружением и «уйти».
Смена настроений Чехова сказалась и на изменениях, которые он внес в рассказ «Мальчики», когда готовил его публикацию в составе своего Собрания сочинений. Писатель изменил финал: Володя и Чечевицын совершили побег, но на следующий день они были найдены и возвращены домой.
Параллель между «Невестой» и «Мальчиками» в окончательной редакции очевидна: Надя Шумина, осознавшая пошлость окружающей жизни, смогла порвать с ней и бежать в Петербург, в иную жизнь, накануне свадьбы — мальчики тоже смогли претворить свою мечту в практические действия, а то, что побег в их возрасте никак не мог быть успешным, — зависело не от них, и не это главное.
Отметим также, что довольно частая в рассказах Чехова о детях тема взаимного непонимания между детьми и взрослыми (например, в рассказах «Событие» и «Гриша») есть часть более общей чеховской темы непонимания людьми друг друга.
В последнем произведении писателя о ребенке, в «Спать хочется», на первый план выходит столь важная для Чехова гносеологическая проблематика, которая была проанализирована В.Б. Катаевым5, а позднее П.Н. Долженковым6. А в рассказе «Ванька» (1886) тема одиночества человека имеет общее с аналогичной темой в «Тоске»: вопль души страдающего ребенка принципиально не может дойти до адресата («на деревню дедушке»), как и рассказ Ионы в «Тоске» принципиально не может «дойти» до адресата — лошади.
Итак, мы показали, что в рассказах о детях 80-х годов писатель нередко ставит те же проблемы, освещает те же темы, что и в произведениях о взрослых.
Примечания
1. Сухих И.Н. Благослови детей и зверей («Детский» Чехов) // Чехов А.П. Детские рассказы. СПб., 1998. С. 290.
2. Сухих И.Н. Сборник «Детвора» // Сборники Чехова. Л., 1990. С. 83.
3. В рассказе «Дома» в противопоставлении прокурором «логике и морали» образного воздействия на ребенка можно видеть еще одно проявление влияния на Чехова трактата Г. Спенсера «Воспитание умственное, нравственное и физическое», в котором английский философ, отрицая общепринятый метод обучения, согласно которому детям следует представлять истину в абстрактной или отвлеченной форме, предлагает новый метод определенного или наглядного представления предметов. (О влиянии на Чехова трактата Г. Спенсера в эпоху написания «Огней» см.: Долженков П.Н. Чехов и позитивизм. М., 2003. С. 61—62.)
4. Такой смысл в истории с Кисочкой видит В.Я. Линков, и мы с ним вполне согласны. См.: Линков В.Я. Художественный мир прозы Чехова. М., 1982.
5. Катаев В.Б. Проза Чехова: проблемы интерпретации. М., 1979. С. 59, 61, 63.
6. Долженков П.Н. Указ. соч. С. 64—65.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |