Н. Грицай. «Точки зрения» в рассказе А.П. Чехова «Ведьма»

Как известно, одна из характерных черт чеховских рассказов заключается в особой манере повествования, при которой авторская позиция не выражается прямо; для достижения этого автор прибегает к особого рода системе «точек зрения». Выявление каждой такой «точки зрения» непосредственно связано со способом передачи «чужой речи». Передача текста персонажа может осуществляться в виде прямой и косвенной речи или более глубокого проникновения сознания персонажа в текст повествователя, которое приводит к явлениям текстовой интерференции (свободная косвенная речь, несобственно-прямая речь, несобственно-авторское повествование)¹. Наша задача — выявить присутствие сознания персонажей в тексте повествователя на примере рассказа «Ведьма».

Уже заглавие рассказа во многом эксплицирует «точку зрения» персонажа, дьячка Савелия Гыкина. Ведьма — это то, как он видит свою жену. Но в данном случае «точка зрения» персонажа вводится не прямо, а через авторское слово, ведь чаще всего заглавие произведения является реализацией позиции автора. Кроме того, то, что в названии рассказа эксплицируется «точка зрения» дьячка, становится понятным только после прочтения рассказа, то есть заглавие и текст взаимодействуют, дополняют друг друга. Между тем, даже такое заглавие не означает полного отсутствия авторской оценки, скорее, наоборот. Как субъект сознания, формирующий художественный текст, автор намеренно помещает в заглавие позицию дьячка, а значит, это и есть авторская концепция. С одной стороны, название акцентирует внимание на особенностях мироощущения дьячка, на причинах, заставляющих считать свою жену ведьмой. «Заглавие играет особую роль в готовности читателя к восприятию текста: оно служит соединительным звеном <...> между читателем и текстом»², следовательно, читатель оказывается на позиции персонажа, «точка зрения» которого служит отправным моментом последующего читательского восприятия. Вместе с тем, заглавие, как выясняется при соотнесении его с текстом, выражает авторское ироничное отношение к дьячку и симпатию к героине.

На важность выражения «точки зрения» дьячка указывает и организация пространства в рассказе. Жизненное пространство Савелия Гыкина четко определено уже в первом абзаце: оно ограничено церковной сторожкой, стоящей посреди поля. Поле — это внешний мир, от которого сторожка отгорожена оградой: «...его сторожка врезывалась в ограду» и имела единственное окно, выходящее в поле. Обитатели сторожки, в результате, оказывались изолированы от внешнего мира, и только окно и дверь связывают миры внутренний и внешний. В комнате сторожки дьячок создает еще одно свое пространство — постель. Однако даже в постели дьячок пытается ограничить свое пространство — прячется под одеяло: «сбросил с себя руками и ногами одеяло» «укрылся одеялом», «заворочался под одеялом», «бормотал... под одеялом», «не успел укрыться одеялом», «высунул голову из-под одеяла». Как в начале рассказа, так и в финале дьячок лежит в постели; более того, и на протяжении всего произведения дьячок покидает кровать лишь однажды. Вся его деятельность сосредоточена около постели: «стал в постели», «спрыгнул с постели», «сполз на животе с постели», «подпрыгнул два раза перед постелью, повалился на перину». На желание дьячка ограничить пространство указывает и его положение на кровати: дьячок тянется к стенке («придвинулся к стенке», «повернулся к стене», «лег к стенке»).

«Точка зрения» персонажа реализуется не только в пространстве рассказа. Так, сравнение лексики, используемой для описания метели, создания портретной характеристики героя, и речевых оборотов, употребляемых персонажем, позволяет предположить, что изображенная в рассказе непогода тоже представляет «точку зрения» дьячка. Так, в описании метели встречаем обороты больше свойственные дьячку, чем автору: «в поле была сущая война», «кто кого сживал со света», «ради чьей погибели заварилась в природе каша», «возня за окном». «Точка зрения» персонажа маркируется в повествовании определенными словами и оборотами: «он слушал...». Непогода понимается главным героем как война, идущая во внешнем, чужеродном мире, и готовая пройти через «границу» в сторожку. Этим оправдывается использование слов с негативной коннотацией при изображении метели: «сживал», «погибели», «неумолимый», «зловещий гул», «злобно стучала кулаками», «метала», «рвала», «что-то побежденное выло и плакало», «жалобный плач», «тоска», «нет спасения», «злилась вьюга». Метель в восприятии дьячка представляется сверхъестественной, «победительной» силой, непонятной и враждебной для него. Он одушевляет эту силу, несмотря на то, что христианство отвергает суеверия. Таким образом, имея духовное звание, дьячок вместе с тем наделен подобием «мифологического мышления». Если рассматривать метель как архетипический мотив, то «в сознании чеховского персонажа зимняя буря соотносится со славянской мифологемой бесовской пляски-свадьбы»³.

Представлена в повествовании и «точка зрения» дьячихи. На эту «точку зрения» указывается словами: «остановила свой <...> взгляд на окне». Восприятие непогоды дьячихой дано в более сглаженных тонах, чем восприятие метели дьячком: здесь появляются белые снежинки, которые, как дьячихе кажется, смотрят на нее: «снежинка упадет на стекло, взглянет на дьячиху и растает...». Метель дьячиха определяет так: «погода воет». То есть восприятие одного и того же природного явления дьячком и дьячихой раскрывает особенности их мироощущения. Дьячок склонен к однообразному, привычному укладу жизни, враждебен внешнему миру и отчуждается от него, поглощенный собственными представлениями об окружающей действительности. Таким образом, в сознании дьячка происходит разделение мира на «свой» и «чужой». «Свой» мир пространственно ограничивается сторожкой, уже — постелью, за его пределами находится «чужой» мир, непонятный, пугающий, представленный полем, где бушует непогода. Савелий остро воспринимает нарушение своего пространства вторжением извне, он ощущает это вторжение физически: «Скоро в его спину пахнуло холодом. Дверь скрипнула...». Дьячиху, наоборот, интересует жизнь за пределами сторожки, поэтому героиня помещается возле окна, связывающего сторожку с внешним миром. Дьячиху привлекало все, что нарушало однообразие жизни: «Ее не столько занимало лицо, как общий вид, новизна этого человека». Описание почтальона тоже дано с «точки зрения» дьячихи: «Грудь у него была широкая, могучая, руки красивые, тонкие, а мускулистые, стройные ноги были гораздо красивее и мужественнее, чем две «кулдышки» Савелия. Даже сравнивать было невозможно» (4, 383).

Примером того, как в «речь повествователя» вплетается в сознание персонажей, может служить и эпизод, когда в сторожку дьячка попадают путники: «Дверь скрипнула, и на пороге показалась высокая человеческая фигура, с головы до ног облепленная снегом. За нею мелькнула другая, такая же белая...». Только потом объясняется, что вошедшими были почтальон и ямщик. Следовательно, первое впечатление от вошедших принадлежит кому-то из персонажей: дьячку или дьячихе. Но Савелий, вероятно, не мог видеть гостей, т. к. «повалился на перину и, сердито сопя, повернулся лицом к стене»; он мог услышать скрип двери, мог почувствовать, как «в его спину пахнуло холодом». Можно предположить, что в рамках одного предложения совмещены два восприятия: дьячка и дьячихи. Белые фигуры, проникающие в пространство дьячка, являются представителями внешнего мира, странного для дьячка и желанного для дьячихи. Белый цвет соотносится здесь с метелью.

Обратим внимание и на портретную характеристику дьячка. Там, где повествование ведется с позиции автора, изображается внешность дьячка и его действия, наблюдается подбор слов с определенной лексической окраской, что сближает описание с «точкой зрения» дьячихи. Эта «точка зрения» не выражена прямо, а вплетается в авторское повествование: «рыжие, жесткие волосы», «торчали ноги», «на всклокоченной, жесткой голове», «зашлепал босыми ногами», «дрыгнул ногой», «заржал от удовольствия», «съеживаясь калачиком», «заворочался», «подскочил», «мотнул головой», «пробормотал», «проворчал», «прохрипел», «забарабанил языком», «крякнул».

Значимо и то, что описание внешности Савелия связано с изображением его постели: «Эта постель представляла собой бесформенный, некрасивый ком, почти такой же, какой торчал на голове Савелия...» и одеяла: «из засаленного, сшитого из разноцветных ситцевых лоскутьев». Такое представление дано с позиции дьячихи, чья «точка зрения» вводится в авторское повествование словами: «На минуту остановилась она и взглянула на свое жилье». Далее следует описание интерьера комнаты, где особое внимание уделяется описанию постели: постель сравнивается с головой Савелия. Это тоже «точка зрения» дьячихи, а в ее восприятии далее происходит отождествление Савелия и его дома, дьячок овеществляется, ставится в один ряд с элементами интерьера сторожки: «Все, не исключая только что вышедшего Савелия, было донельзя грязно, засалено, закопчено, так что было странно видеть среди такой обстановки белую шею и тонкую, нежную кожу женщины». Здесь, чтобы передать раздражение дьячихи, используется прием звукописи во фразе «донельзя грязно, засалено, закопчено». Вторая часть этого сложноподчиненного предложения выражает уже авторскую оценку. Авторская оценка используется и при описании внешности дьячихи: «Ни желания, ни грусти, ни радости — ничего не выражало ее красивое лицо... Так ничего не выражает красивый фонтан, когда он бьет». В метели автор видит всего лишь оттепель и словно не придает ей большого значения: «Одним словом, на земле была оттепель...», дьячок же, напомним, воспринимает ее как воинственную, пугающую силу.

Достаточно интересной в плане совмещения «точек зрения» персонажа и повествователя становится финальная сцена рассказа: «Долго плакала дьячиха. В конце концов она глубоко вздохнула и утихла. За окном все еще злилась вьюга. В печке, в трубе, за всеми стенами что-то плакало, а Савелию казалось, что это у него внутри и в ушах плачет. Сегодняшним вечером он окончательно убедился в своих предположениях относительно жены. Что жена его при помощи нечистой силы распоряжалась ветрами и почтовыми тройками, в этом он уж более не сомневался. Но, к сугубому горю его, эта таинственность, эта сверхъестественная, дикая сила придавали лежавшей около него женщине особую, непонятную прелесть, какой он и не замечал ранее. Оттого, что он по глупости, сам того не замечая, опоэтизировал ее, она стала как будто белее, глаже, неприступнее...» (4, 386). Присутствие сознания персонажа в данном отрывке выявляется при помощи ряда средств: наречие времени «долго» («долго плакала дьячиха» дано с «точки зрения» Савелия); фраза «все еще» передает признак повторяемости и неизменности события для конкретного человека, т. е. дьячка; выражение «злилась вьюга» также отсылает к воспринимающему сознанию персонажа, выражает его отношение к непогоде; неопределенное местоимение «что-то» передает ограниченность знаний персонажа (дьячок олицетворяет неведомую ему, неопределенную силу: «что-то плакало»); слово «казалось» показывает переход к внутренней речи персонажа; а словосочетание со значением временного отрезка «сегодняшним вечером» указывает на временной план раскрытия «точки зрения» героя; выражаемая позиция дьячка прерывается на словосочетании «к сугубому горю его», которое можно рассматривать, как оценку своего душевного состояния персонажем; далее следует объяснение такого состояния персонажа уже повествователем — многоточие может здесь графически указывать на смену планов повествования. Получается, что в рамках одного предложения совмещены две концепции, две оценивающие позиции.

Итак, на фразеологическом уровне в рассказе «Ведьма» можно наблюдать систему «точек зрения». В этой системе авторское слово видоизменяется под влиянием слов персонажей. Такой способ изображения внешнего вида дьячка, его речи, пространства, его отношения к окружающему миру позволяет читателю представить внутренний мир персонажа. Выражение «точки зрения» персонажа, использование косвенной речи, несобственно-прямой речи, несобственно-авторского повествования дает возможность проникновения во внутренний мир персонажей, изобразить рождающиеся в сознании персонажей образы, ассоциации, не осознанные даже ими самими, а может, и автором.

Примечания

1. См.: Изотова Н.В. О внутренней речи в монологах и диалогах прозы А.П. Чехова // Филологический вестник Ростовского государственного университета № 2, 2004; Моргулева О.М. Формы авторского повествования в прозе А.П. Чехова конца 80-х — 900-х гг.: Автореф. дис. ... канд. филол. наук: Моск. педагогич. гос. ун-т. М., 2005; Скибина О.М. Прямая речь как способ выражения авторского сознания в повествовании А.П. Чехова // Чеховские чтения в Твери. Тверь, 1999.

2. Веселова Н.А. Заглавие литературно-художественного текста: Онтология и поэтика: Автореф. дис. ... канд. филол. наук. Тверь, 1998. С. 14.

3. Доманский Ю.В. Архетипический мотив зимней вьюги в прозе А.С. Пушкина и рассказе А.П. Чехова «Ведьма» // Материалы международной пушкинской конференции. Псков, 1996. С. 205.