Тема данной работы касается известных политических и социальных дебатов, расколовших русское общество во второй половине 19 века. Эту полемику можно обозначить как полемику между нигилистами и идеалистами. В данном контексте я понимаю нигилизм как манифестацию позитивного материализма, главным тезисом которого является постулат о том, что ничто не является реальным, если его нельзя измерить, попробовать на ощупь или на вкус, увидеть и так далее. Подобное определение активно поддерживалось Дмитрием Писаревым в его публицистике; взгляд на движение нигилистов представлен в романе Тургенева «Отцы и дети»; вписанность полемики в литературный контекст также подробно исследована Джозефом Франком в его пятитомном исследовании по Достоевскому, — так что рассмотрение полемики именно в связи с литературными фигурами и участие литераторов в социально-политических дискуссиях не представляется спорным или неисследованным.
Не уравнивая нигилистов и марксистов, мне хотелось бы подчеркнуть, что оба движения, безусловно, переплетены в русской культуре нитью наследования материалистической философии и революционной идеологии. Так, отношение нигилистов к религии было резко отрицательным, религия была объявлена «опиумом народа» в знаменитых словах Маркса. Нигилисты, как и марксисты, убежденно верили в силу насильственной революции, которая должна разрушить старое, сметая все на своем пути. Все, что может выдержать разрушительный удар революционных сил, имеет право на жизнь и пользу для нового строя. Здесь, пожалуй, пролегает основное различие между идеалистами и нигилистами, если говорить, конечно, достаточно узко: для идеализма проблемы русского общества, такие как социальное неравенство, могут быть разрешены не через насилие, но через духовное возрождение и дух соборности. Естественно, идеалисты отдавали предпочтение не измеряемому и ощущаемому, но духовному. Наиболее ярко идеализм представлен в трудах славянофилах середины 19 века, философов «русского духовного Ренессанса», если говорить о периоде близком к Чехову, а также, и наиболее ярко, безусловно, в творчестве Достоевского. Обе идеологии активно пропагандировались в публицистике, и литература, конечно, тоже была активным полем битвы.
Мой тезис состоит в том, что полемика второй половины 19 века продолжается в русском обществе по сей день. Чехов — важная фигура в этой полемике, которую идеалистически-духовно настроенная сторона, как я покажу позже, по-прежнему пытается ассимилировать, чтобы вновь установить основания для дискуссии. Хотя известно, что сам Чехов не высказывал никаких идеологически ангажированных взглядов, и его произведения по меньшей мере амбивалентны в отношении защиты определенной позиции. Идеологическая позиция творчества Чехова, таким образом, являет собой ось, вдоль которой развивалась и развивается одна из самых важных полемик в русской культуре.
Дебаты об «истинном» смысле работ Чехова не просто попытка интерпретировать творчество писателя с художественной точки зрения, но скорее попытка переформулировать контекст, в котором его произведения создавались с точки зрения полемики материализма и нигилизма. Каждый из рассматриваемых мною критиков ставил на творчество Чехова как на дополнительный аргумент, пытаясь установить критерии оценки идеологических парадигм с помощью художественного творчества. Можно ли расценивать полемику между нигилистами и идеалистами как начало последней битвы между героями пролетариата и угасающей аристократией, пребывающей в иллюзиях «вишневого сада»? Является ли эта полемика последним оплотом религиозной мысли и цивилизации против нео-варварства? Ответы на подобные вопросы, задаваемые в начале 20 века, вроде бы утратили свою актуальность после победы одной из воинствующих сторон. Однако последствия полемики 19 века имеют чрезвычайную значимость для понимания идеалистически настроенной и религиозно ориентированной культуры в ее подпольных или официальных формах в Советском Союзе.
В данной работе я хочу проследить эволюцию разновекторных парадигм, задействованных в интерпретации творчества Чехова. Понимание этих идеологических схем в свою очередь приведет к пониманию той важной культурной нити, которая связывает социо-политический дискурс конца 19 и конца 20 века. Таким образом, моей задачей будет, во-первых, кратко суммировать суть полемики нигилистов и идеалистов и объяснить, как и почему материалисты пытались присвоить Чехова. Для этого я возьму статью В.В. Воровского «Лишние люди»1 в качестве материала для текстуального анализа. Во-вторых, я рассмотрю работу Льва Шестова «Творчество из ничего», которая представляет собой интересную промежуточную позицию: скептицизм, оснащенный анти-радикализмом. В-третьих, в качестве представителя идеалистического лагеря я возьму работу Сергея Николаевича Булгакова «Чехов как мыслитель», чтобы продемонстрировать, как религиозно-идеалистическая мысль вводит Чехова в культурный диалог с материализмом. Наконец, интересна с точки зрения продолжения идеалистической линии, прошедшей через подпольные советские формы, современная статья священника Маринчака, иллюстрирующая, какие формы идеалистический лагерь ищет в творчестве Чехова сегодня.
Нигилисты и Чехов
Дмитрий Писарев, «крестный отец нигилистов», наиболее четко сформулировал позитивистскую программу, которая была призвана направлять интеллигенцию в ее усилиях реформировать русское общество. Статья Писарева «Схоластика 19 века» послужила манифестом движения нигилистов. Писарев писал:
Словом, вот ultimatum нашего лагеря: что можно разбить, то и нужно разбивать; что выдержит удар, то годится, что разлетится вдребезги, то хлам; во всяком случае, бей направо и налево, от этого вреда не будет и не может быть.
Этот ultimatum послужил основой литературных и критических изысков деятелей литературной арены, связанных с нигилистами, соответственно, будущие большевистские критики, формулируя программу «правильного» литературного развития, привлекали именно Писарева как идеологическую основу (а не футуристов, например, чей культ художественного формального эксперимента предлагал слишком абстрактное насилие).
Открытым оппонентом Писарева был Федор Достоевский, противник деструктивного развития общества, как в социальном, так и в культурном плане, полагая его вредным для развития России. Писарев и Достоевский мне представляются ключевыми фигурами в вопросе развития полемики, и их последователи скорее вторичны по отношению к обоим писателям. Стоит отметить, что и Писарев, и Достоевский столкнулись не на почве политики, а на арене литературы (и публицистики), что подтверждает старую истину о ключевом значении статуса автора в русской культуре.
Критик В.В. Воровский был большевиком, и в этом качестве его взгляды заметно зависят от позиций Писарева. Он интерпретирует Чехова с точки зрения нигилистической. Воровский пишет о Чехове с большой симпатией, возможно, это объясняется тем, что Чехов был адогматичен в своем творчестве и не давал явного повода записать себя в тот или иной лагерь. Однако, тем самым, Чехов оставил открытой нишу «идеологических симпатий», обязательную для любого русского писателя конца 19 века, через которую участники дебатов пытались присвоить его творчество и осмыслить его взгляды. Таким образом, Воровский видит в творчестве Чехова выполнение программы Писарева по проверке того, что вынесет или не вынесет революционного удара:
Все, что среди них способно еще ожить в лучших условиях, способно еще пустить новые корни и зацвести к новой жизни, — все эти элементы бегут из родной среды, как это делает Аня со своим студентом («Вишневый сад»). Сама эта среда разлагается, разрушаются связывающие ее единство интересов и характерная групповая психология, совершается постепенное распадение и индивидуализация (617).
Воровский рассматривает позицию Чехова как антииндивидуалистическую, видя в Чехове отражение своего понимания индивидуализма как источника всех социальных зол, концептуализируя индивидуализм как черту разлагающейся аристократии. Однако творчество Чехова вряд ли могло быть столь однозначно в плане отрицания индивидуализма. Так, например, «Палата № 6» касается именно индивидуального поиска автономии и независимости перед лицом общества. Социальное зло здесь, наоборот, выступает в форме жесткого подавления тех, кто хоть чуть отклонился от социальной «нормы». В свете вышесказанного критическое или амбивалентное отношение Чехова к дворянству как к классу вряд ли был вызвано антипатией к индивидуализму. Скорее, внутренний эмоциональный эгоизм, не связанный тесно с классовой проблемой, мог быть объектом чеховской критики («Дядя Ваня» или рассказ «Попрыгунья» дают нам похожие примеры). Воровский, однако, не видит этого разграничения и интерпретирует значимость работ Чехова исключительно с точки зрения их социальной ангажированности.
Шестов-центрист и Чехов
Льва Шестова нельзя классифицировать ни как идеалиста, ни как позитивиста. Он во многих вопросах действительно оставался независимым мыслителем, и его точка зрения на творчество Чехова в данной работе представляется важной, поскольку она представляет собой практически несуществующее «срединное» пространство между материализмом и идеализмом. Шестов предлагает интересное решение проблемы «неидеологичности» Чехова: он признает, что Чехова необходимо считать материалистом, однако замечает, что в его произведениях также заключен конфликт, вызванный желанием освободиться от зависимости от любого рода теории. Для Чехова, согласно Шестову, позитивизм — это неизбежная парадигма умонастроения, доминанта современного сознания, что автоматически относит работы Чехова в струю позитивистски настроенной литературы, вне зависимости от факта, было ли это изначальным намерением Чехова или нет. «Единственная философия, с которой серьезно считался и потому серьезно боролся Чехов, — был позитивистический материализм» (341). Шестов признает в материализме некоего объективного противника, определенную реальность, которая может быть несправедливой и уродливой, однако она есть: «Ее можно признавать и вместе ненавидеть» (344). Это парадоксальное утверждение отражает внутренний раздор, который Шестов приписывает Чехову и который конституирует внутренний источник чеховского вдохновения:
Удивительно ли, что в выборе между идеализмом и материализмом Чехов склонился на сторону последнего — сильного, но честного противника? С идеализмом можно бороться только презрением, и в этом смысле сочинения Чехова не оставляют ничего желать... Как бороться с материализмом? И можно ли его победить? Может быть, читателю покажутся странными приемы Чехова, но, очевидно, он пришел к убеждению, что есть только одно средство борьбы, к которому прибегали уже древние пророки: колотиться головой о стену (352).
Тема эскапизма от подчинения любой теоретической системе не была неизвестна и участникам полемики, и даже наоборот, постоянно озвучена и Писаревым, и его главным оппонентом Достоевским. Оба писателя часто высказывали желание быть свободными от любых догматических уз, которые могут диктовать им, как и о чем писать, однако, естественно, понимание подобной свободы Писаревым и Достоевским отличалось от понимания Шестова. Для Писарева и Достоевского их собственная позиция была отражением истины, а не догматическими оковами, то есть они как раз свою позицию как идеологическую не рассматривали, а наоборот, видели в ней естественное проявление лучших человеческих социальных или, в случае Достоевского, духовных качеств. Шестов, тогда скептик, не признает абсолютной истинности идеологии, в похожую позицию он ставит и Чехова, приписывая ему скептицизм — воздержание от суждения и его объективность, то есть показ реальности, как она есть, тем самым, осуществляя «борьбу» с нею. Здесь, как ни странно, в редкой центристской позиции мы видим опять ту же картину: проецирование своих убеждений на фигуру писателя.
Идеализм С.Н. Булгакова и Чехов
Сергей Николаевич Булгаков, религиозный мыслитель и православный священник, интерпретировал Чехова в религиозном контексте, пытаясь найти в фигуре писателя духовного врача, который ставит диагноз человеческой душе. Он пишет: «Загадка о человеке в чеховской постановке может получить или религиозное разрешение или... ничего» (14). Это утверждение характеризует Булгакова, конечно, прямо противоположным образом по отношению к Воровскому.
Хотя, странным образом, некоторые положения Воровского и Булгакова совпадают. Оба критика верят, что литература обязана служить какой-либо идее и выполнять своего рода функцию. В обоих идеологических лагерях как данность принимается тот факт, что писатель обязан писать с целью улучшить политическую и социальную ситуацию в стране, избавить народ от гнета (классового или духовного невежества) и т. д. Однако точка зрения Булгакова состоит в том, что литература должна помогать в первую очередь человеческой душе. Личный вклад Чехова в помощь человеческой душе, согласно Булгакову, это разрешение им «человеческой загадки»:
Чеховское настроение, психологически, может быть, и связанное с сумерками 80-х годов в России, философски имеет более общее значение. Чеховым ставится под вопрос и подвергается тяжелому сомнению, так сказать, доброкачественность средней человеческой души, ее способность выпрямиться во весь свой потенциальный рост, раскрыть и обнаружить свою идеальную природу, следовательно, ставится коренная и великая проблема метафизического и религиозного сознания — загадка о человеке. Настроение Чехова должно быть поэтому определено как мировая скорбь в полном смысле этого слова, и... Чехов является поэтом мировой скорби (11).
Булгаков, таким образом, представляет альтернативное решение проблемы того, что же Чехов пытался сказать или описать своими трагикомическими сюжетами. Если Воровский утверждает, что это разложение аристократии и Чехов пытался привлечь внимание общества к неизбежному социальному взрыву, то Булгаков утверждает, что целью творчества Чехова была помощь человеческой душе реализовать свой потенциал метафизически и религиозно. Для того чтобы подобная реализация стала возможной, Чехов открывает перед человеком отражение мировой скорби и несчастного человеческого существования.
Таким образом, Воровский и Булгаков, по сути, радикально отличаются: Воровский понимает взгляд Чехова как направленный вовне индивидуального субъекта, в сторону социальной проблематики; Булгаков, наоборот, видит этот взгляд как направленный вовнутрь, глядящий в состояние души человека и обнаруживающий его духовное несовершенство и скорбь непонимания. Согласно Булгакову, в тревожные времена накануне революции необходима не разрушительная социальная буря, а всеобщее духовное возрождение.
Современные интерпретации Чехова
Полемика конца 19 века никогда не была закрыта с точки зрения интеллектуального согласия или интеллектуальной победы одной из сторон. Политически же, с установлением Советского Союза идеология позитивного материализма вроде бы взяла верх.
С распадом Советского Союза вопрос «что делать» вновь замаячил на горизонте российской интеллектуальной элиты, и полемика начала набирать прежние обороты, хотя уже совершенно в ином контексте и в иных формах. Чехов опять же оказался средством, чтобы доказать, что не все в порядке в «королевстве». Одним из известных культурных феноменов, которые сопровождали распад Советского Союза, был обновленный интерес к религии. Религиозные институты настаивали на том, что народу необходимо духовное возрождение после почти векового господства материалистической идеологии.
В религиозном журнале «Вторая Навигация» (№ 1, 1999) появилась статья священника Виктора Маринчака, посвященная смыслу рассказа Чехова «Студент». Я выбрал эту работу как пример не из-за ее инновационных идей, но для того, чтобы проиллюстрировать, как продолжающийся проект полемики материализма и идеализма вновь пытается ассимилировать творчество Чехова в рамках религиозно-идеалистической парадигмы. Интересен тот факт, что религиозная мысль сегодня в ее представлении опять же борется с идеологией-наследницей. Маринчак проводит параллель с концом 19 века:
Но это опять один из либерально-прогрессистских предрассудков. Все либералы-вольнодумцы сродни Базарову, все они родное гнездо презирают... Опять подмена: социальные ценности вместо Дома. Перед Богом человек предстает в своей цельности и полноте... Иное дело — любая форма активной деятельности, общественного бытия. Там человек важен функционально, там он берется в определенном аспекте, там он выступает в той или иной роли и как исполнитель ее и интересен...
Как раз такой утилитарно-прагматический, функционально-аспектуальный подход и свойствен «идейным людям» — либералам и вольнодумцам2.
Категория «либералов-вольнодумцев» опять возвращает нас в привычные категории 19 века, хотя революционеров-позитивистов уже нет, но есть все те же «западники», реформаторы русского общества, уже с точки зрения введения России в сообщество капиталистических стран и «обществ потребления», представляя новую форму материалистического мировоззрения. Конечно, точка зрения Маринчака не так уж отличается от булгаковской, учитывая, что оба православные священники. Значение подобной идеалистической «вылазки» заключается в контексте. Маринчак пишет «в» и «о» постсоветском обществе, погружая постсоветские проблемы в контекст дебатов второй половины 19 века, тем самым доказывая, что полемика по-прежнему существует и к тому же она актуальна. Так, например, он начинает свою статью:
«В наше время растерянности, суеты, вечной гонки в потемках, когда некогда ни остановиться, ни опомниться, в наше время, которое корпоративную принадлежность делает чуть ли не главной характеристикой личности... мы... пребываем в забытьи духовном»3.
Маринчак стремится передать, как Чехов важен для современного россиянина, попавшего в замкнутый круг функционального существования и гонки на выживание. Сравнивая постсоветские реалии с временем Чехова, Маринчак не случайно проводит параллель с Базаровым. «Отцы и дети», конечно, — классическое произведение, иллюстрирующее конфликт между нигилизмом, либерализмом и идеализмом. Маринчак не дает нам информации, насколько дебаты 19 века актуальны сейчас, какую историю полемика прошла за годы советской власти, хотя я убежден, что она существовала в подпольном скрытом виде и тогда. Маринчак, как и Булгаков, пропагандирует те же истины, борется с теми же противниками, доказывая, что и сегодня полемика 19 века по-прежнему остается незавершенной, так же как и незавершенным остается проект определить и понять творчество Чехова с точки зрения той или иной идеологии.
Примечания
1. Работы Воровского, Шестова и Булгакова цитируются по книге: «Чехов: Pro и Contra». СПб., 2002. Страницы указываются в тексте после цитат.
2. Вторая навигация. 1999. № 1. С. 60.
3. Там же. С. 50.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |