Поездка А.П. Чехова на Сахалин, необходимость которой оспаривали друзья и родные, для самого писателя была не только шагом, важным в экономическом, нравственном, юридическом отношениях, но и осознанной ступенью внутреннего развития. «Естественнонаучные воззрения, — пишет Н.Е. Разумова в книге «Творчество Чехова в аспекте пространства», — давали Чехову представление о стройности, закономерности материального мира. Соответственно возникло стремление соотнести эти представления с миром, жестоким в своих условиях жизни, где человек еще противопоставлен природе и только учится жить с ней в гармонии»1. Таким был в конце 19 века мир Сибири и Сахалина, с его разбитыми дорогами, неизученными болезнями и неограниченным произволом чиновников.
Жанр путевых записок традиционен, и Чехов продолжает традиции русской очерковой литературы в ее лучших образцах — от «Хождения Афанасия Никитина за три моря», радищевского «Путешествия из Петербурга в Москву» до очерков Г. Успенского, Н. Лескова, В. Короленко. В каждом отдельном случае авторы стремятся откликнуться на актуальные вопросы современности, прикоснуться к достоверному материалу, к подлинным фактам жизни.
Так, родственность повествовательной манеры Н. Лескова и А. Чехова, их взаимный человеческий и творческий интерес друг к другу были предметом внимания таких исследователей, как И.П. Видуэцкая2, А.М. Турков3, Б.И. Есин4, В.Б. Катаев5 и другие исследователи.
Н.А. Никипелова делает попытку сравнения жанровой природы сборника Н.С. Лескова «Монашеские острова на Ладожском озере» (1873) и книги А.П. Чехова «Остров Сахалин» (1893) на основании двух аспектов, характерных для обоих писателей6. Во-первых, Лесков направляется на Валаамские острова с определенными представлениями, которые либо подтвердятся авторскими впечатлениями, либо окажутся опровергнутыми. Эта ситуация актуальна и для Чехова, поскольку он изучил массу научной и художественной литературы перед поездкой и, следовательно, уже имел определенную картину Сибири и Сахалина. Во-вторых, предметом повествования, которое полностью опирается на фактический материал, у обоих путешественников становится, условно говоря, метафизическая сторона жизни. И у Лескова, и у Чехова главной остается проблема «отчуждения человека». И жизнь «обитателей монашеского царства», «богомольцев поневоле», которые спасаются здесь кто от полиции, кто от запоя, и жизнь населения каторжного острова — вольных поселенцев, бродяг, беглых — предстает как ненормальное, абсурдное явление, как полное несовпадение человека и среды, атрофированности всех социальных и психологических навыков человека.
Разница же при сопоставлении очерков обнаруживается, главным образом, во внутренней атмосфере произведения. С самого начала Лесковым взят, в некоторой мере, фельетонный тон повествования, а портреты очерковых героев — живые, точные, — выполнены в карикатурной манере. Чехов же, как известно, напряженно искал форму и тон авторского повествования, стремясь сохранить «чувство первого впечатления», но избежать фальши, укора, назидания. Н. Никипелова определяет общий тон повествования как «пытливый и тревожный, самоироничный и проникновенный»7. Исследователь также отмечает, что результатом путешествия Лескова остался не очерк, а повесть «Черномазый Телемак», ставшая знаменитым «Очарованным странником». Само путешествие осталось фактом биографии писателя, а очерк выполнил вспомогательную роль. Для Чехова же результат путешествия на Сахалин, результат творческого развития воплотился именно в очерковой форме8.
У Лескова, как мы уже отметили, сюжет повествования строится на несовпадении мнимой и реальной картины. Скрыто этот мотив несовпадения присутствует и в очерках и письмах Чехова. Чтобы проследить, как изменяется представление о сибирском крае, необходимо изучить материал, который каким-то образом влиял на формирование образа Сибири и Сахалина в сознании писателя до поездки.
В конце 1880-х — начале 1890-х годов публицистический интерес к сибирской теме был обусловлен такими фактами общественной жизни, как переселенческое движение, состояние тюремной системы и строительство Транссибирской железной дороги.
Анализируя то, как освещались в печати и литературе эти темы, Н.Е. Разумова приходит к выводу, что существовало несколько тенденций. Во-первых, очеркисты нередко прибегали к «своеобразной мифологизации Сибири как совершенно иного пространства»9. Например, очерк С. Пономарева «В пути» завершается картиной настоящего земного рая: «Тучные поля залегли под всем горизонтом, трава высилась рослая, сочная и зеленеющая. Лес тянулся к лазурному небу и сияющему солнышку, которое грело, а не пекло... Ой, как хорошо новоселам! Ай да вольный край! Умеет он принять землеройных гостей, умеет и потчевать...»10.
В совсем ином тоне, по мнению исследователя, написаны «Очерки Сибири» бывшего ссыльного С.Я. Елпатьевского, публиковавшиеся в 1891—1892 годах в «Русских ведомостях» и «Русской жизни». Здесь «острые социальные вопросы находят разрешение в особом духовном потенциале самого пространства». Тайга у Елпатьевского уподобляется «суровому и мрачному храму... где человек придавлен к земле высокими стенами, темными сводами, молитвенною тишиной, и только душа его, отрешенная от всего земного, возносится к небу...»11.
Рядом с этой линией в восприятии Сибири существовала другая, «свободная от такой метафизической тенденции. Авторская позиция в ней сводится к социально-критическим или хозяйственно-экономическим представлениям, которые не имеют собственно сибирских корней, а импортируются из Европейской России. Сибирь рассматривается с точки зрения общенациональных проблем»12. Например, Н.Г. Гарин-Михайловский, участвовавший в проектировании Транссибирской железной дороги и изложивший свои впечатления в очерках «Карандашом с натуры: по Западной Сибири», говорит о Сибири в первую очередь как о крае, перспективном в плане экономического освоения. «Вот страна, которая ближе всех подходит к мечтам о том, что когда-то будет и было, это вольная, неделеная, далекая сибирская сторона»13.
Посылая А.С. Суворину в «Новое время» свои очерки «Из Сибири», Чехов подчеркивал, что «в них больше чеховских чувств и мыслей, чем Сибири» (П 4, 92). Однако исследователи сходятся на мысли, что эта «субъективность» стиля — результат не личного переживания тягот путешествия или случайных наблюдений, а принципиальной позиции художника.
Эта позиция заключается в том, что Чехов смотрит на Сибирь не только как на край со своими местными особенностями и нуждами. Он стремится увидеть в нем и то, что роднит его со всей страной: «в противоречиях сибирской жизни художник обнаруживает общерусские проблемы»14.
Как известно, перед поездкой Чехов был занят тщательным изучением специальной литературы, разнообразных трудов по русской и зарубежной истории, художественной литературе, однако в ходе поездки у писателя складывалась своя собственная позиция по отношению как к Сибири, так и к миру, к бытию в целом.
Цикл «Из Сибири» позволяет проследить динамику изменений в сознании писателя. Составляющие его очерки во многом перекликаются с письмами, отправленными с дороги. Н.Е. Разумова отмечает, что «цикл имеет перед ними преимущество сюжетной выстроенности, которая отражает логику духовного процесса. Жизненные факты предстают в нем в минимальной, основной обработке и отборе в соответствии с некими сущностными критериями, которые, благодаря этому, становятся особенно осязаемыми»15. Тем не менее, очевидно, что внимательное прочтение писем Чехова и сопоставление их с текстом очерков позволит глубже и точнее проследить развитие образа повествователя и становление авторского отношения к Сибири и Сахалину. Письма несут отпечаток непосредственного впечатления, в отличие от очерков, которые писались, как известно, уже по прибытии на остров.
Н.Е. Разумова замечает, что первая же реплика, открывающая очерки «Из Сибири»: «Отчего у вас в Сибири так холодно?» (14, 7), — моделирует внутренний конфликт, с которым Чехов начал путешествие. «Он заключается в разделении мира на две неравноправные сферы, одна из которых воспринимается как норма, другая — как чуждая и враждебная человеку»16. В письмах нет резкого противопоставления России и Сибири, наоборот, описание последней начинается с попытки найти общее между ними: «Я сказал бы, что она (сибирская равнина — Е.Ш.) очень похожа на нашу южнорусскую степь, если бы не мелкий березняк, попадающийся то там, то сям...» (П 4, 78). Конфликт, таким образом, менее очевиден, но присутствует. Задачей, ведущей к его разрешению, видится воссоединение мира на основе выявления общих, положительных начал в разрозненных сферах. Решение этой задачи и было запечатлено в цикле очерков и в письмах, но поиск решения шел через обострение конфликта.
Как и в первых двух очерках, в письмах апреля и первой середины мая повествователь находится в положении стороннего наблюдателя, созерцателя. «Ну-с, едешь, едешь... Мелькают верстовые столбы, лужи, березнячки...» (П 4, 78). Представление о Сибири как о неустроенном крае, населенном каторжниками, сталкивается в сознании писателя и спорит с реально складывающимся впечатлением. В письме родным это противоречие выражается потоком мыслей, одна часть которых противопоставляется другой. «Вот перегнали переселенцев, потом этап... Встретили бродяг с котелками на спинах; эти господа беспрепятственно прогуливаются по всему сибирскому тракту. То старушонку зарежут <...>, то проломят голову встречному нищему или выбьют глаза своему же брату ссыльному, но проезжающих они не трогают» (П 4, 79). До противительного союза «но» шло нарастание атмосферы беззакония и опасности, после союза автор в такой же последовательности приводит доводы в пользу путешествия по Сибири. «Вообще в разбойничьем отношении езда здесь совершенно безопасна... когда идешь на станцию, вещи оставляешь во дворе; на вопрос, не украдут ли, отвечают с улыбкой» (П 4, 79).
В этой ситуации противопоставления кроется подоплека отношений между Россией и Сибирью. Описание этапа заключенных отсылает нас к мысли, что это не сама сибирская жизнь, а лишь последствия законов и решений, принятых в России. «Перевозчики — народ озорной, все больше ссыльные, присланные сюда по приговорам общества за порочную жизнь» (П 4, 84—85). Доводы же о безопасности дороги говорят об истинном нраве сибирского человека. «Мне кажется, потеряй я свои деньги на станции или в возке, нашедший ямщик непременно возвратил бы мне их и не хвастался бы этим» (П 4, 79). Эта мысль, проходя красной нитью через рассуждения о быте, нравах и «манере жить» сибиряков, найдет свое полное воплощение: «Если бы не чиновники, развращающие крестьян и ссыльных, то Сибирь была бы богатейшей и счастливейшей землей» (П 4, 82).
Несмотря на позитивные рассуждения, у повествователя нарастает тяжелое настроение отчужденности. «Везут через реку долго... мучительно долго! Паром ползет... Опять чувство одиночества...» (П 4, 85). Кульминации такое настроение достигает, когда Чехов узнает, что Иртыш разлился и переправа через него невозможна. Такое напряжение мобилизует силы путешественника, побуждает его бросить вызов враждебному чужому пространству. Силы для такого шага берутся из запаса, с которым писатель отправлялся в дорогу. «Я дал себе слово отделаться в дороге от двух своих пороков <...> это — уступчивость и сговорчивость <...> Подозревая, что разлив Иртыша придуман только для того, чтобы не везти меня к ночи по грязи, я запротестовал и приказал ехать» (П 4, 85). Изоляция «Я», таким образом, преодолевается, и «образ повествователя наделяется активной позицией взаимодействия с сибирским пространством»17.
Следующая переправа через Томь явилась самым опасным испытанием, непосредственным соприкосновением со смертью. И человек, и мир предстают здесь в своих предельных проявлениях. «Плыли мы молча, сосредоточенно. Я думал: если лодка опрокинется, то сброшу полушубок... потом валенки... потом и т. д. Но вот берег все ближе, ближе... На душе все легче, легче...» (П 4, 87). Благодаря близости к смертельной опасности отношение путешественника к миру претерпевает качественное изменение, переходит на следующую стадию своего развития. Н.Е. Разумова определяет ее как «модель поведения, которая организует пространство и обогащает опытом внутреннюю жизнь повествователя»18. Теперь противопоставление Россия — Сибирь звучит в контексте приобретения позитивного знания. «Интересного и нового вижу мало, зато чувствую и переживаю много. Такие ощущения, которые в Москве и за миллион не испытаешь» (П 4, 87).
Чехов едет в Сибирь, понимая, что это другой мир со своими природными особенностями и социальным устройством, но едет все-таки с определенной, не выраженной открыто целью: своей творческой энергией, своим осмыслением преодолеть отношение в Сибири как к другому пространству. Освоить этот глухой уголок огромной России в метафизическом, экзистенциальном плане. Обогатить страну такой «землей», как Сибирь, в первую очередь — в мировоззренческом отношении, а это уже ускорит ее освоение в других — экономическом, географическом, политическом, социальном отношениях. Не пристало такой стране, как Россия, смотреть на одну из своих частей как на другое, чуждое пространство, как на место ссылки и социальной неустроенности. Думается, писателя волновал этот аспект проблемы, он же и стал одним из ведущих мотивов поездки.
Метафизическое освоение Сибири, вероятно, можно расценивать как своеобразную установку Чехова, которая реализуется в процессе создания путевых очерков и писем. Но реализуется она путем противоречия, поскольку сибирская реальность и реальность европейской России противопоставлены друг другу во многих аспектах, и путешественник естественным образом сталкивается с этими противоречиями.
Тем не менее, рядом с очевидностью противоречия у Чехова, как правило, возникает мысль о том, как его сгладить, найти общую основу и, следовательно, похожесть, родственность картин сибирской и российской жизни. «Когда подъезжаешь к Красноярску, то кажется, что спускаешься в иной мир. Из леса выезжаешь на равнину, которая очень похожа на нашу донецкую степь, только здесь горные кряжи грандиознее» (П 4, 98).
Чтобы доказать адресатам своих писем (не прямо, заметим еще раз, доказать, а косвенно, через ощущение, восприятие Сибири), реальным или потенциальным читателям, что Сибирь — это тоже Россия, Чехов невольно (а может быть, и вполне сознательно) рассуждает о том, как он лично воспринимает Сибирь, и приходит к выводу, что «согласился бы жить в Красноярске», не понимая, «почему здесь излюбленное место для ссылки» (П 4, 99). Уделив достаточно внимания самобытности, особому нраву и характеру сибирского человека, Чехов «кстати» замечает в письме И.Л. Леонтьеву (Щеглову), что «здешние природа и человек мало чем отличаются от российских. Оригинальны только река Енисей и тайга...» (П 4, 103). Это, по сути, и есть вывод, к которому бессознательно шел и к которому приходит Чехов: Россия и Сибирь — одна страна не только по территории, но и по духу, по мировоззрению. А разницу между ними нужно употребить на обогащения взаимным опытом и знанием, в том числе знанием экзистенциальным. Именно писатель-путешественник в данном случае и выступает проводником, прокладывающим путь и открывающим способ взаимодействия. Свое личное «сибирское богатство» (П 4, 103) Чехов стремится открыть людям в европейской России, привить им посредством своего творчества то настроение и восприятие Сибири, которое выработалось у писателя на протяжении сложного, «даже мучительного» (П 4, 103) пути.
Таким образом, от первоначальной позиции обособленности образ повествователя движется к позиции активного взаимодействия с миром, который открывается для писателя «изнутри». Н.Е. Разумова называет «путь» оперативной онтологической моделью Чехова. «Суть ее в том, что материальная духовность мира организуется духовной активностью человека»19.
Характер восприятия Сибири обусловлен, прежде всего, субъективным состоянием автора, и оптимистический тон завершающего цикл «Из Сибири» очерка, равно как и бодрый, изначально положительно оценивающий результаты поездки тон писем, говорят об огромной позитивной внутренней работе, проделанной писателем на протяжении сибирского пути. В письме к Н.А. Лейкину от 5 июня 1890 Чехов скажет: «Многое я видел и многое пережил, и все чрезвычайно интересно и ново для меня не как для литератора, а просто как для человека» (П 4, 101).
Примечания
1. Разумова Н.Е. Творчество А.П. Чехова в аспекте пространства. Таллинн, 2001. С. 147.
2. Видуэцкая И.П. Чехов и Лесков // Чехов и его время. М., 1977. С. 101—116.
3. Турков Л.М. Лесков и Чехов // Чеховские чтения в Ялте. Чехов сегодня. М., 1987. С. 85—90.
4. Есин Б.И. История русской журналистики XIX века. М., 1989.
5. Катаев В.Б. Литературные связи Чехова. М., 1989.
6. Никипелова Н.А. Н.С. Лесков и А.П. Чехов. Особенности жанра путевого очерка («Монашеские острова» и «Остров Сахалин») // Сибирь и Сахалин в биографии и творчестве А.П. Чехова: Сб. науч. статей. Южно-Сахалинск, 1993. С. 134—139.
7. Там же. С. 136.
8. Там же. С. 138.
9. Разумова Н.Е. Указ. соч. С. 154.
10. Пономарев С. В пути // Северный вестник. 1890. № 4. С. 69.
11. Русские очерки: В 3-х т. М., 1956. Т. 3. С. 537.
12. Разумова Н.Е. Указ. соч. С. 155.
13. Гарин-Михайловский Н.Г. Собр. соч.: В 5 т. М., 1957. Т. 3. С. 490.
14. Бердников Г. А.П. Чехов. Идейные и творческие искания. М., 1984.
15. Разумова Н.Е. Указ. соч. С. 149.
16. Там же. С. 170.
17. Разумова Н.Е. Указ. соч. С. 160.
18. Там же. С. 167.
19. Разумова Н.Е. Указ. соч. С. 171.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |