Изучение литературных традиций XIX века в произведениях А.П. Чехова имеет давнюю и плодотворную историю. Тем не менее, считать эту проблему полностью освещенной нельзя. Это касается и Алексея Феофилактовича Писемского. Подводя итоги многолетних литературоведческих разысканий, можно выделить основные грани преемственности Чехова по отношению к названному автору1. Наиболее известная — традиция беспощадно-правдивого изображения русской деревни, о чем свидетельствовал сам Чехов2. Другая знаменует выбор Писемским героя рядового, обыкновенного, простого3, с теми интонациями, которые принято вкладывать в эти слова скорее в литературе XX века. В этом аспекте, по словам А. Чудакова, исследователю Чехова также «нельзя обминуть Писемского»4. При этом в связи с Писемским рассматривается почти исключительно мотив опошления рядовым человеком любви, который сам писатель выразил в эпиграфе своей сатирической повести «Брак по страсти» словами: «Мелкие натуры только претендуют на любовь и неудачно драпируются плащом Ромео и Юлии»5. В связи с Буниным подобных исследований практически нет.
Задаваясь, вслед за В. Гейдеко, вопросом, «как сравнивать двух писателей», нам также «придется отступать от хронологической точности...»6. Сознательно обратимся только к тем произведениям Чехова и Бунина, в которых авторы прямо называют Писемского и его книги.
Начнем с классического и многократно исследованного рассказа «Ионыч» (1898). Дмитрий Старцев, будущий Ионыч, ухаживает за Котиком. «Он с волнением спрашивал у нее всякий раз, о чем она читала, и, очарованный, слушал...
— Я читала Писемского.
— Что именно?
— «Тысяча душ», — ответила Котик» (10, 30).
Чехов почти открыто призывает читателя обратиться к роману, названному лучшим во всем творчестве Писемского, повлекшим восторженные отклики отечественных и зарубежных рецензентов. Мы говорим о «Тысяче душ» (1858).
Сюжетные сопоставления очевидны. Оба героя — (Старцев-«Ионыч» и Яков Калинович) разночинцы, оба оказываются одержимы идеей того «комфорта», о котором Писемский размышлял в письме к А. Майкову: «...Что бы про наш век ни говорили... главное и отличительное его направление — практическое: составить себе карьеру, устроить себя покомфортабельнее, обеспечить будущность свою и потомства своего — вот божки, которым поклоняются герои нашего времени». «...Все это даже очень не дурно..., — с иронией продолжал писатель, — но дело в том, что человеку, идущему <...> по этому пути, приходится убивать в себе самые благородные требования сердца, а потом, когда цель достигается... он видит... что по всей прошедшей жизни подлец...!»7. Согласно наблюдениям, «Чехов не столько создавал новые типы, сколько осложнял прежние, созданные его предшественниками»8. В чем заключается это «осложнение» или как сюжет «переиначивается»?
Вскоре после цитированного разговора герой получает записочку. «Сегодня, в одиннадцать часов вечера, — прочел Старцев, — будьте на кладбище возле памятника Деметти».
«Было ясно: Котик дурачилась. Кому, в самом деле, придет серьезно в голову назначать свидание <...> на кладбище...?» (10, 30). Но «ясно» это Старцеву. Он, вероятно, «очарован» только разговорами с Котиком, но никак не обсуждением прочитанного. Иначе он наверняка бы припомнил следующий эпизод. Яков Калинович, задыхаясь в провинциальной глуши, одолеваемый честолюбием, решает ехать в Петербург делать карьеру и достигать «комфорта» (что ему впоследствии и удается). Он уверяет свою невесту, дочь уездного смотрителя Настеньку Годневу, что уезжает «месяца на три, на четыре», хотя признается себе, что не намерен возвращаться.
Накануне отъезда девушка, живущая в своем «особенном мире, наполненном Гомерами, Орасами, Онегиными, героями французской революции», увлекает его на необычное свидание:
«— Куда же мы идем? — спросил Калинович.
— На могилу к матушке. Я давно не была и хочу, чтоб ты сходил поклониться ей, — отвечала Настенька <...>.
Настенька подвела Калиновича к могиле матери, которую покрывала четвероугольная из дикого камня плита, с иссеченным на верхней стороне изречением: «Помяни мя, Господи, егда приидеши во царствии Твоем». <...> Поклянись мне, Жак, — начала она, глотая слезы, — поклянись над гробом матушки, что ты будешь любить меня вечно, что я буду твоей женой, другом. Иначе мать меня не простит...» (Писемский 3, 194).
Оставленная девушка, после пережитых страданий, становится знаменитой актрисой и спустя много лет встречает любимого в театре.
Разумеется, эта поэтическая сцена, и не менее того блестящая артистическая карьера Настеньки привлекла чеховскую Катеньку. Не случайно при чтении романа «Котик каждый день пугала» родителей, «что уедет в консерваторию». Поскольку матушка, Вера Иосифовна, здравствовала (хоть и страдала «припадками мигрени») пришлось внести коррективы в план и пригласить поклонника к памятнику «в виде часовни с ангелом наверху» поставленном артистке (все-таки артистке!) итальянской оперы. И, неведомо для себя, подарила Старцеву небывалый прежде (и после) взлет духа. Размышления о вечном переплетаются в его душе с любовным томлением о Котике — «ему хотелось закричать, что он... ждет любви во что бы то ни стало; перед ним белели уже не куски мрамора, а прекрасные тела, он видел формы, которые стыдливо прятались в тени деревьев, ощущал тепло и это томление становилось тягостным...» (10, 32).
Всего этого мы не найдем у Писемского, герой которого реагирует на происходящее сугубо житейски: «К чему все эти мелодраматические сцены? <...> Подобные сцены хоть у кого расстроят нервы» (Писемский 3, 195). Чехов развил и значительно осложнил «кладбищенские» впечатления своего героя, сделав и более сложным и зримым путь духовного оскудения Старцева.
Но сама прийти девушка, очевидно, побоялась. Ибо за эпизодом кладбищенского свидания в романе следовала более чем смелая, по тем временам, сцена. Презрев светские условности, любовь к отцу и увещания духовника, батюшки Серафима, героиня Писемского приходит ночью в спальню молодого человека: «Ты здесь?» — послышался шепот. Калинович вздрогнул, и в полумраке к нему уж склонилась, в белом спальном капоте, с распущенною косою Настенька... Все было забыто: одною — предстоявшая ей страшная разлука, а другим — и его честолюбие и бесчеловечное намерение...» (Писемский 3, 206). Венгеров писал с восхищением: «История ее (Настеньки — О.Т.) «падения» рассказана так целомудренно..., что совсем не узнаешь неряшливой музы Писемского»9.
«Цитатность слов и действий... подчеркивает, что чеховский человек живет в старом, давно сложившемся мире»10. Но Котик испугалась пойти до конца. И, может быть, судьба впоследствии наказывает ее (в том числе) за неумение отдаваться беззаветно.
Знание литературного предшественника помогает и пониманию финала. Опустившийся Старцев отверг постаревшую девушку и «огонек в душе его погас» очень скоро после встречи. В связи с этим в работах многих литературоведов, выносящих суровый приговор Ионычу, звучит мотив: «а счастье был так возможно». Тем самым подразумевается возможность благополучной развязки. Но могли ли быть вновь счастливы постаревшие, изверившиеся люди? Об этом с беспощадной прямотой сказал в своем романе Писемский. Его «Тысяча душ» кончается свадьбой отставленного вице-губернатора Калиновича и состоявшейся актрисы Настеньки. Однако автор подчеркивает, что подобный финал его произведения — не обязательный романный хэппи-энд, а скорее, его опровержение. «Что мне дальше с ним (героем — О.Т.) делать?», — размышлял Алексей Феофилактович. Калинович «...скромно поселился вместе с Настенькой... в Москве... Факт этот, казалось бы, развязывал для меня, как для романиста, все нити, но... я никак не могу, подобно старым повествователям, сказать, что... герои мои после долговременных треволнений пристали, наконец, в мирную пристань тихого семейного счастья. Далеко это было не так на самом деле! Сломленный нравственно... Калинович решился на <...> брак единственно потому..., что... ничего уж более не ожидал от жизни, да и Настенька, более... любившая Калиновича по воспоминаниям, оставила театр и сделалась действительною статскою советницею скорее из сознания какого-то долга...» (Писемский 3, 468—469).
Спустя 24 года Бунин также дает в руки своему Мите (тоже Дмитрий!) томик Писемского («Митина любовь», 1924). Живущий в ожидании счастья бунинский герой поглощает современную поэзию, которую цитирует артистичная, «ничтожная и взбалмошная» Катя. Но и тогда она остается внутренне чуждой из-за ее «умышленности, отсутствия простоты»11. Все изменяется с приездом в деревню. «Он сидел в библиотеке, перелистывал журналы, уже десятки лет желтевшие и сохнувшие в шкафах. В журналах было много прекрасных стихов старых поэтов...»12. Среди них столь ценимый Буниным Фет.
Но по мере того как герою открывается «поэтический трагизм любви», ему все более и более становится необходим «суровый прозаик» Писемский. Впервые он упомянут, когда после очередного известия старосты, что «писем никаких... нету» — «Застрелюсь!», — подумал Митя твердо, глядя в книгу и ничего не видя» (Писемский 3, 134). Накануне устроенного старостой свидания с Аленкой Митя «брал с письменного стола уже давно валявшийся на нем том Писемского, читал, не понимая ни слова...» (Писемский 3, 149). Все ближе ощущая катастрофу, «он встал и пошел в библиотеку, чтобы переменить книгу...». Но книгу не переменил — «с возмущением вспомнил свое намерение застрелиться, если не будет письма от Кати, и опять лег, и опять взялся за Писемского» (курсив мой — О.Т.) (Писемский 3, 149—150).
В противоположность Чехову, Бунин не поясняет, что именно читает его герой. Возможно, он перечитывает роман «В водовороте» (1871), повествующий о самоубийстве князя Григорова, который постепенно понял, что после разрыва с любимой женщиной «жить нечем нравственно»: «Вдруг раздался выстрел... Князь лежал распростертым на канапе; кровь била у него фонтаном изо рта; в правой и как-то судорожно согнутой руке он держал пистолет» (Писемский 6, 436). Кстати, Елена Жиглинская, порвавшая с князем, стала жертвой авантюриста Жуквича, привлекшего разговорами о высокой жертве. У Бунина «любовь, трактуемая как ...роковое потрясение в жизни человека, как «солнечный удар»...»13. В финале романа персонажи Писемского рассуждают о причинах смерти князя. «К-ха! Сумасшествие от любви! — проговорил он (старый негодяй доктор Елпидифор Мартынович — О.Т.). — Целый разряд такого рода сумасшедших есть; ...в медицине так они и называются: сумасшедшие от любви.
— Есть такие? — спросил с любопытством барон.
— Есть! — подтвердил Елпидифор Мартынович» (Писемский 6, 438).
Однако строить такого рода догадки применительно к Бунину в принципе неверно. «Мастерство Бунина рассчитано... на большую творческую активность читателя»14. Ему предлагается вспомнить блок мотивов, связанных с творчеством Писемского. В первую очередь, это «тема кровной связи барского двора и крепостной деревни»15. П. Бицилли пытался «вывести» историю Мити и Аленки из Л. Толстого, и был самим Буниным опровергнут. Я убеждена, что данная тема сознательно ориентирована на традиции Писемского. У последнего она пронизывает все творчество, идет от «Боярщины», его первой повести, составляет сюжет лучшей его драмы «Горькая судьбина». Не повторяясь, он подает эту деликатную тему сложнее, рисуя множественные варианты этого «классического», по словам самого Бунина, случая из жизни крепостной деревни. В последнем романе «Масоны» один из героев, Валериан Ченцов, расспрашивает управляющего: «— Есть здесь такие места?... скажите мне откровенно...; иначе такой пошлой жизни, какая выпала в настоящее время мне на долю, не вынесу и застрелюсь.
— Зачем стреляться? — возразил, усмехнувшись, управляющий. — Таких мест здесь даже очень много... Мужики здешние по летам все живут на промыслах, и бабы ихние остаются одни-одинехоньки... с каким-нибудь стариком хворым или со свекровью слепой... в Федюхине, одного мужика-пчеловода есть сноха — прелесть что такое, и лицо-то у ней точно не крестьянское!» (Писемский 8, 287). Это совпадение может быть и случайным, но и свекор Аленки, «Трифон, первый пчеловод во всей губернии...». В дальнейшем обычная барская связь незаметно перетекает в чувство и, разлученный с Аксюткой, Ченцов застреливается.
Сопоставляя эти реминисценции, мы видим, что Писемский «нужен» становится там, где речь идет об апофеозе любви — не о пошлости. У писателей, априори тонко чувствующих особенности чужого таланта, находит подтверждение единичная догадка Ю. Айхенвальда, что на самом деле грубоватый прозаичный Писемский — до мозга костей романтик.
Писателям следующего столетия оказался понятен и близок сам дух, своеобразная и казавшаяся современникам неприличной философия чувства, объявлявшая впервые в русской литературе обязательными составляющими душевное и телесное («Закон природы, его же не прейдеши», — библейским тоном замечает его любимый герой Сверстов). Не случайно Чехов, размышляя, чем ему близок Писемский, писал, что у него «люди живые, темперамент сильный»16. Не случайно еще в начале своей повести Бунин предупреждает (и в этом «ключ» к последовавшему появлению Писемского), что у Мити «...в том, что он читал о ней (любви. — О.Т.), не было ни одного точно определяющего ее слова. В книгах и жизни все как будто раз и навсегда условились говорить или только о какой-то почти бесплотной любви или только о том, что называется страстью, чувственностью. Его же любовь не была похожа ни на то, ни на другое» (Бунин 3, 107).
Писемский первым восстал против этой общей принятой лжи. Отсюда частые в его романах авторские полемические выпады, снискавшие ему еще при жизни репутацию писателя циничного и грязного. «Здесь мне опять приходится объяснять истину, совершенно не принимаемую в романах, истину, что никогда мы, грубая половина рода человеческого, не способны так изменить любимой нами женщине, как в первое время разлуки с ней, хотя и любим еще с прежнею страстью. Дело тут в том, что воспоминания любви еще слишком живы, чувства жаждут привычных наслаждений, а между тем около нас пусто и нет милого существа, заменить которое мы готовы, обманывая себя, первым хорошеньким личиком» (Писемский 3, 221—222). Или: «Автор берет на себя смелость заверить читателя, что в настоящую минуту в душе его героя жили две любви, чего, как известно... не допускается в романах, но в жизни — боже мой! — встречается на каждом шагу» (Писемский 3, 151).
Цели, которые преследовали оба писателя, прямо называя и неоднократно напоминая читателю это имя, не ограничивались чисто литературными. В обоих случаях они носили характер общественного выступления. Дело в том, что с момента смерти Писемского (1881) за 24 года между появлением двух рассмотренных рассказов, да и до сего времени в восприятии творческого наследия писателя мало что изменилось. В лице Котика Чеховым раскрыто отношение к писателю образованной девушки, типичное для читающей публики. Вслед за признанием в чтении (и внимательном) Писемского сразу следует ироническая реплика по поводу чересчур простонародного имени. Она не только маскирует упрек в отсутствии изящных страстей, которых так много в романах ее достойной матушки. (Ср. в письме к Суворину от 13 февраля 1892 года: «...Наши читают Писемского... и находят, что его тяжело читать, что он устарел»).
В момент объяснения Котик признается: «Человек должен стремиться к высшей, блестящей цели, а семейная жизнь связала бы меня навеки. Дмитрий Ионыч (она чуть-чуть улыбнулась, так как, произнеся «Дмитрий Ионыч», вспомнила «Алексей Феофилактыч...»).
Он принадлежал к числу авторов, на которых мало ссылались, но которых хорошо помнили. В то же время интерес к нему подобало скрывать мало-мальски прогрессивному гражданину. Феномен читательского восприятия сформировался под мощным давлением критики, которая всячески отказывала Писемскому в художественных достоинствах из-за его «реакционной» репутации. Чехов говорит об этом прямо: «Скабичевский... обвиняет его в обскурантизме и измене». Смерть писателя не смягчила страстей но, напротив, их заострила.
Чехов был среди немногих, кто осмеливался цитировать и заявлять, что «Это большой, большой талант». Его высказывание вошло практически во все работы о Писемском как почти единственный пример отзыва, не отягощенного снисходительным пренебрежением или осторожными оговорками. Об этом же лицемерии и общественной трусости задумывался Бунин. Пушешникову он писал 15 августа 1917 года: «Вообще у нас нельзя ни о чем писать отрицательно. Про интеллигенцию нельзя. Про молодежь, про студенчество нельзя, про мужиков тоже нельзя. Разве это не цензура? У нас существует, собственно говоря, цензура так называемого общественного мнения. Самая ужасная!». В качестве примера вспоминая загубленную судьбу писателя из окружения Писемского, идейно и человечески ему близкого: «...Лесков попробовал написать «На ножах» и «Некуда» и погубил всю свою карьеру; навеки погубил. Ему этого до сих пор простить не могут. А ведь он написал много поистине замечательных вещей»17. Таким образом, оба автора стремились восстановить справедливость и напомнить публике имя незаслуженно забытого (или усиленно забываемого) автора.
Примечания
1. Видуэцкая И.П. Об истоках ранней прозы Чехова (Лесков и Писемский) // Чехов и литература народов Советского Союза. Ереван, 1982. С. 36—43; Эйхенбаум Б. О прозе. С. 357—358; Чудаков А. Мир Чехова. М., 1986. С. 117—118.
2. Чехов называл лучшим его произведением «Плотничью артель» и предлагал О.Л. Книппер выбрать для постановки «что-нибудь вроде «Горькой судьбины»». См. об этом: А.П. Чехов о литературе. М., 1955. С. 172, 257.
3. Курсив П.В. Анненкова и его определение, данное в статье: Анненков П.В. Писемский как художник и простой человек // Анненков П.В. Литературные воспоминания. М., 1989. С. 494—495.
4. Чудаков А.П. Мир Чехова. М., 1986. С. 117.
5. Писемский А.Ф. Собр. соч.: В 9 т. М., 1959. Т. 2. С. 3. В дальнейшем все ссылки на произведения А.Ф. Писемского даются по этому изданию в тексте с пометой Писемский.
6. Гейдеко В. А. Чехов и Ив. Бунин. М., 1987. С. 13.
7. Писемский А.Ф. Письма / Под ред. М.К. Клемана и А.П. Могилянского. М.—Л., 1936. С. 77—78.
8. Катаев В.Б. Литературные связи Чехова. М., 1989. С. 212.
9. Венгеров С.А. Дружинин, Гончаров, Писемский. СПб., 1911. С. 173.
10. Катаев В.Б. Указ. соч. С. 217.
11. Адамович Г.В. <«Митина любовь» И. Бунина> // И. Бунин Pro et contra. СПб., 2001. С. 362.
12. Бунин И.А. Собр. соч.: В 4 т. М., 1988. Т. 3. С. 123. Далее ссылки на это издание даются в тексте с пометой Бунин.
13. Афанасьев В.Н. Повесть И.А. Бунина «Митина любовь» // Изв. АН СССР. 1966. Т. 25. Вып. 3. С. 298.
14. Степун Ф.А. По поводу «Митиной любви» // И. Бунин. Pro et contra. СПб., 2001. С. 367.
15. Там же. С. 369.
16. А.П. Чехов о литературе. М., 1955. С. 172.
17. Бунин И.А. Воспоминания. Дневники. Письма // Бунин И.А. Собр. соч.: В 6 т. М., 1988. Т. 6. С. 684.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |