Писатель первой волны русской эмиграции Иван Сергеевич Шмелев имеет много общего с Чеховым. Он очень любил творчество Чехова, единожды встречался с ним, написав воспоминания об этом событии, обращался к его творчеству в своих произведениях. Поэтому интересным нам представляется анализ взглядов и того и другого на русскую интеллигенцию. Ведь Шмелев пережил революцию и эмиграцию и смог проследить русскую интеллигенцию в ее развитии. По нашему мнению, его отношение во многом сходно с чеховским, но обогащено новыми знаниями о том, как проявлялись основные свойства русской интеллигенции в период революции и гражданской войны. Поэтому такой анализ позволит нам в первую очередь выявить особенности чеховского восприятия такого социокультурного феномена, как русская интеллигенция.
Подробный анализ отношения Чехова к интеллигенции дан в новой книге В.Б. Катаева «Чехов плюс: Предшественники, современники, преемники». Отметим вкратце основные положения статьи «Чехов и Боборыкин», в которой исследователь рассматривает понятие интеллигенции. Чехов, пишет В.Б. Катаев, «дал, по общему признанию, как бы эталонное наполнение этому понятию»1.
В.Б. Катаев отмечает амбивалентность отношения Чехова к русской интеллигенции: «Итак, Чехов — квинтэссенция русской интеллигентности. И он же — антипод российского интеллигента. Прежде всего следует признать, что основания для столь противоречивых выводов содержат произведения самого писателя и его прямые высказывания»2. Подобные выводы можно сделать и о Шмелеве. С одной стороны, еще в дореволюционной России он считался одним из интеллигентнейших писателей, с его мнением считались, «человеком редкой честности» называл его А.С. Серафимович. С другой стороны, в эмигрантской критике о нем писали как о непримиримом ненавистнике интеллигенции. В то же время в произведениях Шмелева, как дореволюционных, так и периода изгнанничества, мы найдем самые разные оценки представителей интеллигенции. Русская интеллигенция может быть «солью земли», а может — позором России, приведшим ее на край гибели.
Однако двойственность восприятия русской интеллигенции — это далеко не все, что объединяет Чехова и Шмелева в отношении к этой проблеме. В указанном исследовании отмечается оригинальность чеховской позиции — это критика русской интеллигенции изнутри: Чехов знал русскую провинциальную интеллигенцию изнутри, будучи земским врачом. Аналогичный опыт был и у Шмелева в период его работы чиновником особых поручений (на деле — налоговым инспектором). Часто герой Чехова — это инженер, например, Ананьев в рассказе «Огни» — инженер железных дорог, герой рассказа «Новая дача» — инженер-строитель мостов и т. д. Инженер-железнодорожник Виктор Вейденгаммер — герой романа Шмелева «Пути Небесные». Во второй части романа «путейцы» играют важную роль, Шмелев подробно описывает интеллигенцию, работающую на железной дороге.
Отношение Чехова к интеллигенции преимущественно отрицательное: «И все-таки Чехова никак не назовешь «певцом» интеллигенции: так много нелицеприятного, порой злого сказано им о русском интеллигенте»3. Известно высказывание Чехова в письме И.И. Орлову в 1899 году: «Я не верю в нашу интеллигенцию, лицемерную, фальшивую, истеричную, невоспитанную, ленивую, не верю даже, когда она страдает и жалуется, ибо ее притеснители выходят из ее же недр» (П 8, 101).
В свою очередь, Шмелев писал в 1922 году: «Сил нет — как наши интеллигенты даже могут жить свиньями! Зачерствел и опоганился русский интеллигент! Никогда не любил я нашу болтливую, лживую, мелкую, себялюбив[ую] интеллиг[енцию]. Теперь вижу ее оголившейся. И куда мне больше по сердцу еще не нюхнувший «культуры» «простяк-человек»...»4. Эти строки звучат во многом как парафраз известного чеховского высказывания.
В.Б. Катаев отмечает основополагающее значение нравственной оценки в суждениях Чехова об интеллигенции: «Не о правах, а об обязанностях интеллигенции говорит он. Только способность судить себя по самым высоким нормам, не кичась своей особенной «правдой», предъявлять прежде всего к себе нравственный счет — таков критерий интеллигентности у Чехова»5.
Подобное отношение к интеллигенции и у Шмелева. Многие его публицистические работы и художественные произведения направлены на объяснение обязанностей интеллигенции, ее особой ответственности.
«Несправедливость» и «партийность»
По мнению В.Б. Катаева, Чехов видел два основных порока интеллигенции — отсутствие справедливости и превосходство «партийной дисциплины» над «общечеловеческой моралью». ««Несправедливость во всей своей форме», — пишет исследователь, — Чехов считает отличительным свойством всего так называемого интеллигентного общества». В.Б. Катаев уточняет понятие несправедливости в чеховском мире: «Несправедливость, в понимании Чехова, — это неспособность понять другого, встать на его точку зрения»6.
Несправедливость всех возможных оценок и суждений — это основное свойство интеллигенции на страницах произведений Шмелева. В романе «Няня из Москвы» Шмелев глазами простой тульской бабушки — няни — показывает семью врача Вышеградского и его жены накануне и во время революции, а затем путь их дочери Катички — главной героини романа — в эмиграции. Вся жизнь Вышеградских пронизана несправедливостью и противоречивостью оценок и поступков. Так, они дают деньги на революцию, тратят их на роскошь и увеселения, а той самой няне не платят жалование. Могут рыдать над побитой лошадью и позволять, чтобы их дочка била няню по лицу: «А то — «выметайся-выметайся», — чисто я пыль какая... — говорит няня из Москвы. — Не понимают, барыня... сущую правду говорю. Вот, барыня говорила-то: «для бедного сословия хлопочем!..» — а вон как схлопотали, себя не сыщешь. Умные будто хлопотали, а... с кого спросишь-то! Они из книжек все, жизни нашей не понимают, а книжки плохой, может, человек писал. А ведь я им верила, господам» (Шмелев 3, 60)7. Таким образом, интеллигенты у Шмелева декларируют свою любовь к народу, но встать на его точку зрения, попытаться понять других людей они не могут.
По мнению В.Б. Катаева, вторым пороком интеллигенции Чехов считал ее партийность: «Во всех наших толстых журналах царит кружковая, партийная скука, — писал Чехов в одном из писем. — Душно! Не люблю я за это толстые журналы, и не соблазняет меня работа в них. Партийность, особливо если она бездарна и суха, не любит свободы и широкого размаха» (П 2, 183).
Исследователь комментирует это высказывание: «Заявить так в конце 80-х годов, когда в среде русской интеллигенции отчетливо пролегли размежевания по идеологическим признакам, когда вожди складывавшихся литературных (пока) кружков, партий требовали единомыслия от своих сторонников, — значило отмежеваться от того, что становилось едва ли не главным отличительным признаком интеллигенции... Партийность политическая заявит о себе к концу чеховской эпохи, но им уже было указано, что жертвами всякой партийности становятся человеческая свобода и подлинный талант. Отказ от подчинения личности узкой, бездарной и сухой партийности был его ответом на поразившее интеллигенцию его эпохи деление на «наших» и «не наших»».
Интеллигенцию эмиграции не миновало деление на «наших» и «не наших». И отношение к партийности Шмелева почти буквально совпадает с таковым у Чехова. Для Шмелева опасность партийного деления особенно велика. По его мнению, русская эмиграция еще может оказать влияние на ход истории — но только будучи единой. Всему зарубежью нужно объединиться и «стать выше республиканизма, монархизма, демократизма! — пишет Шмелев в одном из писем. — Умирает мать, а дети спорят, в какой шляпе гулять ей пристало! Не любовь тут, а самовлюбленность! Каждый хочет своим средством ее спасти, пальцем не шевельнув...»8.
По нашему мнению, к вышеописанным пунктам чеховских «обвинений» в адрес русской интеллигенции можно добавить еще несколько. Эти несколько новых пороков русской интеллигенции в концепции Чехова открываются нам именно через призму последующей литературно-философской традиции, но особенно ярко в сочинениях Ивана Шмелева. Первый из этих пороков — тотальное непонимание между интеллигенцией и народом. Второй — пока еще не порок, а скорее обеспокоенность Чехова — что приносит в народ русский интеллигент своим учительством? Третий порок — волновавшее Чехова в русском человеке, прежде всего интеллигенте — «бессилие души». Остановимся на этих пунктах подробнее.
Интеллигенция и народ
Противоречие между интеллигенцией и народом — одна из ключевых тем и в творчестве Чехова и в творчестве Шмелева. У Шмелева ей посвящен, в частности, рассказ «Два Ивана». В Крыму рядом живут, а потом вместе уходят воевать два русских человека. «Первый» Иван — интеллигент-учитель «народнической закваски»: «На книжной полочке у него стояли Короленко и Глеб Успенский, висели в рамочке Некрасов и Златовратский: «в нем кипели горячие чувства к народу и человечеству. Вспышки далекого маяка за кипящим морем вызывали любимое: «А все-таки впереди... огни!»» (Шмелев 2, 37). Эта строка из стихотворения в прозе Короленко становится ведущим лейтмотивом всей жизни Ивана Степановича. Второй Иван — дрогаль из-под Рязани. Как и мужики в рассказе Чехова «Новая дача», Иван-дрогаль по-своему понимает речи Ивана Степановича:
«— Вот и будет... перемена какая... Если стихия разольется... — перед ней все бессильно! — намекал осторожно Иван Степаныч.
— О-пять ты свои стихи!» (Шмелев 2, 39).
Показателен разговор «двух Иванов» о церкви:
«— К обедням благовестят... — сказал Иван. — Сколько годов в церкви не был!..
— И церковь обновится... и там будет революция!
— Бога в это дело мешать не годится, это ты зря. Попы свое знают, а мы уж промеж себя... и на церкву выделим, без обиды...
— Нет, Иван. Революция должна и церковь обновить!
— Обновить-то, понятно, надо... — отчислим там...» (Шмелев 2, 40).
Вспомним известный эпизод из «Новой дачи»: «Что я сделал вам дурного, скажите Бога ради? — говорит инженер мужикам. — Я и жена изо всех сил стараемся жить с вами в мире и согласии, мы помогаем крестьянам, как можем... Вы же за добро платите нам злом... Мы относимся к вам по-человечески, платите и вы нам тою же монетою.
Повернулся и ушел... Родион, который понимал то, что ему говорили, не так, как нужно, а всегда как-то по-своему, вздохнул и сказал:
— Платить надо. Платите, говорит, братцы, монетой...» (10, 119).
После революции Иван-дрогаль принимается за свое хозяйство. Иван-учитель в то же время вступает в партию, участвует в многочисленных комитетах, выступает на заседаниях. По мере того, как Иван-дрогаль богатеет, Иван-учитель нищает... и говорит восторженно «до слез задрожавшим голосом»: «И хоть темно еще, и не для всех еще видима дорога в прекрасное будущее, но все-таки... впереди... огни!» Мотив огней и звезды, настойчиво повторяющийся в рассказе, оборачивается в его финале в зловещую характеристику советской власти. Нищий Иван-учитель встречается с ограбленным и тоже обнищавшим Иваном-дрогалем, и последний высказывает, кто именно виноват в революции — прекраснодушная интеллигенция: «А кто обучал, головы морочил? Ваше! все ваше... Огни сулил?! Думаешь, беспонятные? Все поспалили, дармоеды... Про звезду твою, думаешь, не понимал... чего ты думал?! Увидали теперь... на шапках! Куда гнул-то... Думаю, какую такую звезду занадобилось? Вот она-а!» (Шмелев 2, 49). Умирая от истощения и чахотки, учитель Иван Степанович, однако возвращается к своим идеалистическим представлениям, выраженным в мотиве огней: «А все-таки впереди... огни».
Надо отметить, что двойственность присуща обоим героям рассказа. Так, Иван Степанович, несомненно, вызывает сочувствие читателя своей простотой, добродушием, идеализмом. В то же время Иван-дрогаль — это не просто жадный «буржуй». Достойно уважения его стремление обустроить свой дом, разумны его речи о церкви, о революции, о роли в ней интеллигенции. Вывод Шмелева не так прост, как кажется. Дело не только в вине интеллигенции перед народом за то, что она увлекла его в революцию, лишила веры и опоры в жизни. Беда еще в тотальном непонимании между «двумя Иванами». Оба — плоть от плоти русской земли, но никогда им не понять друг друга, никогда не протянуть друг другу руку помощи.
Здесь тема непонимания между интеллигенцией и народом достигает того же высокого накала, как и в чеховском рассказе «Новая дача». По-своему хороши и симпатичны читателю оба Ивана. По-своему симпатичны инженер и его жена, с одной стороны, и мужики, даже отец и сын Лычковы, с другой. Но граница между ними непреодолима, понимания нет и не может быть... Эта проблема неоднократно поднимается на страницах таких рассказов, как «Новая дача», «Моя жизнь», «По делам службы», и многих других. У Шмелева этой проблеме посвящен во многом роман «Няня из Москвы», рассказы «Блаженные», «Почему так случилось», «Ентрыга» и другие.
Чему учит интеллигенция?
Отдельная тема — интеллигент, который учит народ, — тоже часто появляется на страницах чеховской прозы. Чехов задумывается о содержании этого учения, о том, что оно несет народу — освобождение или еще большую темноту. Особое внимание в чеховском творчестве, на наш взгляд, стоит обратить на образ Лиды Волчаниновой из рассказа «Дом с мезонином». Именно там звучит вошедший в пословицу спор об «аптечках и библиотечках»9. Из спора не становится ясно, на чьей стороне автор. Кто прав — умная и образованная Лида Волчанинова, озабоченная обучением и лечением мужика? Или «легкомысленный» художник, говорящий, что лечение и обучение бессмысленно без удовлетворения духовных потребностей народа?
На первый взгляд, можно проникнуться правотой Лиды, но развязка рассказа, когда Лида хладнокровно разлучает двух любящих людей, не удосуживаясь даже прервать урок, чтобы объяснить рассказчику, что произошло, говорит об обратном.
Отрицание и отсутствие любви не может быть созидательным началом — так можно обобщить образ Лиды. Этот образ — равнодушного и холодного учителя, чье учительство может обернуться рано или поздно против него самого, — становится со временем ключевым для Шмелева. Невозможность такого равнодушного ума быть творческим началом Шмелев подчеркивает в критической статье о рассказе «Дом с мезонином» — ««Мисюсь» и «Рыбий глаз»» (1947). Шмелев пишет, что весь художественный строй рассказа отвергает правду Лиды, показывает ее несостоятельность как человека и тем более как учителя. Он напрямую устанавливает связь между Лидой Волчаниновой и революционными псевдоинтеллигентами, которых так часто изображает сам: «Такие всплывают в революции, и тут они прямолинейно-тупы, нередко одержимы. Людей будут годы удушать, вгонять в надуманные формы, гнуть в дугу по придуманному плану, а «рыбьи глаза» как ни в чем не бывало будут продолжать: «Во-ро-не где-то... Во-ро-не...» Написала?» (Шмелев 7, 558). Поэтому беремся предположить, что один из источников темы «интеллигенция как учитель народа» в творчестве Шмелева — кроется в столь любимом Шмелевым рассказе «Дом с мезонином».
Однако рискнем сделать и «обратное утверждение»: действительно, образ Лиды — это своеобразный суд над русской интеллигенцией. Не только в письмах, но и в художественных произведениях Чехов высказывает опасения о том, какого рода учительством занимается русская интеллигенция. Каковы будут последствия обучения? Еще одной иллюстрацией к этой теме может служить высказывание крупнейшего философа русской эмиграции — Ивана Ильина: «Перед революцией у нас не было интеллигенции, способной к волевому воспитанию народа; у нас были только «обучавшие учителя», снабжавшие учеников «сведениями»; и наряду с этим — демагоги слева, успешно мобилизовывавшие вокруг себя чернь для переворота, и демагоги справа, не умевшие сделать даже и этого»10.
Еще один рассказ Шмелева «Кровавый грех» (1937) — это серьезная критика революционной интеллигенции. Его сюжет — путешествие специального поезда, отправленного сразу после революции в Сибирь, встречать бывших политзаключенных11. Именно эта поездка сразу и навсегда отрезвила Шмелева относительно революции. В том же рассказе звучат слова о революционной интеллигенции, прямо перекликающиеся с «Домом с мезонином»: «...почему они так ненасытно говорят и спорят? почему никто не сказал о России ласкового слова, а всё только о пролетариате и «трудовом народе»?» (Шмелев 7, 305).
«Бессилие души» и «хихикающий восторг»
Как же видят Чехов и Шмелев причину тяжкого внутреннего состояния русских интеллигентов? У Шмелева та же причина становится также и причиной революции, которую он ставит в прямую зависимость от мировоззрения русской интеллигенции.
Религиозный философ С.Н. Булгаков формулирует причину революции следующим образом: «В этом смысле философско-религиозное credo русской интеллигенции, объединяющее большинство ее молодых и старых представителей без различия политических оттенков, именно ее атеистический нигилизм, я признаю одним из важнейших факторов русской истории и одной из основных причин, определивших течение событий последних лет в России».
Именно таким атеистическим нигилистом предстает в первом томе «Путей Небесных» Виктор Вейденгаммер. Увлечение естественными науками привело Вейденгаммера к нигилизму, доводившему его «до кощунства, до скотского отношения к религии» (Шмелев 5, 19). Упоение собственным рассудком не могло привести к иному результату, как только к возрастанию в гордыне: «В нем нарастала, по его словам, — «похотливая» какая-то жажда — страсть все решительно опрокинуть, дерзнуть на все самое-то священное... духовно опустошить себя. Он перечитал всех борцов за свободу мысли, всех безбожников — отрицателей, и испытал как бы хихикающий восторг» (Шмелев 5, 19).
Шмелевский анализ точен: гордыня ведет к жажде деятельного самоутверждения, реализуемого через отвержение всего самого священного, и это становится только тягою к духовной пустоте. А «хихикающий восторг» — образ, свидетельствующий о глубочайшем проникновении в психологию человека.
Но как это ни странно, то, как пагубно безбожие, изображает и Чехов, пусть не напрямую. Вспомним одного из главных героев (точнее, антигероев) «Рассказа неизвестного человека» — петербуржского чиновника Георгия Ивановича Орлова. Он и его друзья проводили вечера в разговорах: «Они говорили, что Бога нет и со смертью личность исчезает совершенно; бессмертные существуют только во французской академии... Говорили, что нет верных жен... что чистоты нравов не было никогда и нет ее, очевидно, она не нужна... Вред же от так называемого разврата несомненно преувеличен. Извращение... не мешало Диогену быть философом и учителем...» (9, 149). Безнравственность, распущенность и «бессилие души», столь часто волнующее Чехова, здесь предстает в тесной связи с кощунственным отношением к религии. Все эти качества оказываются в тесной связи с тем бессилием души, о котором так много размышлял Чехов: «...отчего вы, не успев начать жить, поторопились сбросить с себя образ и подобие Божие и превратились в трусливое животное, — спрашивает Орлова рассказчик. — Отчего мы утомились? Отчего мы, вначале такие страстные, смелые, благородные, верующие, к 30—35 годам становимся уже полными банкротами? Отчего один гаснет в чахотке, другой пускает пулю в лоб, третий ищет забвения в водке, картах, четвертый, чтобы заглушить страх и тоску, цинически топчет ногами портрет своей чистой, прекрасной молодости?» (9, 188—189).
Вообще «бессилие души» интеллигентов, их охлаждение к любой деятельности — это тема, волновавшая Чехова на протяжении всей жизни. Она звучит и во множестве рассказов, и в пьесах, и в письмах. Но конечно, это бессилие души шире представления Чехова о безбожии интеллигентов как главной причине их слабости и равнодушия. В этом основное различие взглядов Чехова и Шмелева на интеллигенцию, в этом и разница в проблеме отношения к революции.
В наши дни тема «Чехов и революция» рассматривается в новом ключе, прямо противоположенном советской интерпретации. Если еще 20 лет назад Чехов считался предвозвестником революции, сейчас в его произведениях находят вещие пророчества касательно гибели Российской империи. Пророчеств, конечно, нет, но есть диагноз, точно поставленный людям, сыгравшим значительную роль в революции, — представителям русской интеллигенции: «бессилие души».
Выводы
Важно, что, так же как и Чехова, Шмелева не интересовали сословно-кастовые, политические или идеологические оттенки интеллигенции. Если сравнить героев Шмелева и его современников-эмигрантов, например, Бунина и Б. Зайцева, эта черта сразу станет ясной. Бунина на протяжении всего творчества волновали вопросы дворянской интеллигенции. Зайцев же вообще воздерживается от оценки деятельности русской интеллигенции. В его произведениях она всегда несколько идеализирована. Для него, например, профессор, занимающийся искусством Италии, не может быть предателем. Многие другие деятели «Белого движение» и эмиграции — как с правой, так и с левой стороны — трактуют интеллигенцию с позиций политических. Оценка Шмелева, как и Чехова, — сугубо нравственная. В.Б. Катаев пишет: «Уже первые определения интеллигенции... отделяли ее от остальной части нации и проводили разделения, размежевания внутри нее. Чеховская точка зрения была иной. Как писатель он искал в своих героях-интеллигентах не сословное, кастовое, а то, что объединяет их со всеми людьми. Все его герои — мужик и профессор, студент и помещик, сапожник и офицер — в принципе уравнены по отношению к тем вопросам, которые стоят перед каждым человеком»12.
Все сказанное не нужно понимать как суждение о том, что Чехов и Шмелев являются обличителями русской интеллигенции, считают ее виноватой во всех бедах России. Исследователь жизни и творчества Шмелева Е. Осьминина пишет: «говоря о вине интеллигенции — ее ненациональности, попустительстве большевикам, атеизме, он скорее скорбел и сожалел, нежели громил и обличал»13. Подобные слова можно сказать и про Чехова. Также нельзя, конечно, говорить о полной идентичности взглядов Чехова и Шмелева. Но означенные выше совпадения достаточно очевидны, и их можно определенным образом интерпретировать.
Взгляды Ивана Шмелева (так же как и близкая ему философия Ивана Ильина) — это важное направление эмигрантской мысли. То, что чеховское отношение к интеллигенции во многом совпадает с отношением названных мыслителей, на наш взгляд, не случайно. Мог ли Чехов повлиять на то направление, которое в двух словах можно назвать религиозно-идеалистическим? Ведь на первый взгляд, «вселенский», «интернациональный» писатель Чехов мало что общего может иметь с подобным направлением. Но именно в его взглядах на русскую интеллигенцию проявилась крайняя любовь к России, его бесконечная озабоченность судьбой русского народа, его нравственным здоровьем. Поэтому такой внимательный читатель Чехова, как Шмелев, с одной стороны, проникается его взглядами на русскую интеллигенцию, с другой — сам приходит к тем же выводам, но уже после того, как Россия переживает революционные катаклизмы.
Примечания
1. Катаев В.Б. Чехов плюс...: Предшественники, современники, преемники. М., 2004. С. 133.
2. Там же. С. 146.
3. Там же. С. 147.
4. Шмелев И.С. Письмо К.А. Треневу от 27 марта 1922 г. Цит. по: Встречи с прошлым. Вып. 8. — М.: Русская книга, 1996. — С. 175.
5. Катаев В.Б. Указ. соч. С. 153.
6. Там же. С. 151.
7. Здесь и далее произведения И.С. Шмелева цитируются по изд.: Шмелев И.С. Собр. соч.: В 5 т. М., 1999—2000 с указанием в скобках номера тома, страницы и пометой Шмелев.
8. Шмелев И.С. Письмо М.В. Вишняку от 14 октября 1925 г. // Вишняк М.В. Современные записки. СПб.; Дюссельдорф, 1993. С. 132.
9. Анализ источников этого спора содержится в комментариях к рассказу в академическом Полном собрании сочинений и писем Чехова — 9, 491—493. Там же приводятся подтверждения того, что в уста художника, спорящего с Лидой, Чехов вложил и некоторые свои мысли, а также некоторые суждения Льва Толстого о голоде 1891—92 гг.
10. Ильин И.А. Интеллигенция // Русский переплет [Электронный ресурс]. Режим доступа: http://pereplet.ru, свободный. Загл. с экрана.
11. В группе писателей, сопровождавших поезд, был и Шмелев. Репортажи со станций, на которых останавливался поезд, Шмелев отправлял в «Русские ведомости». В Собрание сочинений Шмелева они вошли под названием «В Сибирь за освобожденными». Исследователь творчества Шмелева И. Богоявленская считает этот цикл продолжением «традиций очеркового повествования «Острова Сахалина» и «Из Сибири» Чехова», а также иллюстрацией сбывшегося пророчества о том, что «на Енисее <...> жизнь началась стоном, а кончится удалью, какая нам и во сне не снилась» (14, 135). Также Богоявленская отмечает, что как рассказы Чехова «Гусев» и «Убийство» стали художественным преломлением сахалинского опыта, так и рассказ Шмелева «Кровавый грех» — преломлением его сибирских впечатлений. (См. Богоявленская И.М. Пушкин — Чехов — Шмелев // От Пушкина до Чехова: Чеховские чтения в Ялте. Вып. 10. Симферополь, 2001. С. 151).
12. Катаев В.Б. Указ. соч. С. 152.
13. Осьминина Е.А. Как это было... // Шмелев И.С. Собр. соч.: В 5 т. Т. 7 (доп.). Это было: Рассказы. Публицистика. М., 1999. С. 9—10.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |