В первой половине XVII века японское правительство, опасаясь развития отношений с европейскими странами и распространения христианства, издало указ, согласно которому был запрещен въезд иностранцев в Японию и выезд японцев за границу под страхом смертной казни. Япония надолго стала «закрытой» страной.
Однако политика «самоизоляции» в конечном счёте себя не оправдала. Во второй половине XIX века правящий класс Японии решил совершить переворот сверху. В 1868 году сёгун (военно-феодальный правитель) передал политическую власть императору, который на протяжении веков (с XIII века) был лишь номинальной главой государства. Феодальная система была ликвидирована, Япония пошла по капиталистическому пути развития. Этот переворот по-японски называется Мэйдзи исин (по-русски это событие называется революция Мэйдзи).
Классик японской литературы Акутагава Рюноскэ (1892—1927) родился всего через 40 лет после этого важного для страны исторического события, когда Япония уже сделала первые шаги к сближению с Западом, к превращению из малоизвестной Западу страны в мировую державу. Акутагава жил в период исканий в японской литературе, когда традиционное и новое то сливались, то расходились к противоположным полюсам. Появилось огромное количество групп, течений, направлений, многие из которых опирались лишь на западную культурную традицию, пренебрегая национальной; другие же, наоборот, призывали возвратиться к корням, к классике, видя в ней источник обновления. Японская молодёжь была увлечена Россией, Францией, Германией, Англией, открывая в них массу нового и интересного. Для начинающих японских писателей всегда существовала опасность стать эпигонами, раствориться в западной культуре. К сожалению, со многими именно это и случилось — в рассматриваемый период было создано много подражательных по отношению к западной литературе произведений. Однако Акутагава стоял на прямо противоположных позициях. С полным правом его можно назвать родоначальником современной японской литературы. Большой заслугой Акутагавы можно считать то, что во многом благодаря ему японская литература влилась в поток мировой. И удалось ему это, в первую очередь, именно потому, что он сумел слить воедино национальное и мировое, что и определило качественный скачок современной японской литературы.
Наверное, можно с полным правом сказать, что русская литература была для японского общества и в том числе для Акутагавы даже более значимой, чем западноевропейская. В предисловии к русскому изданию своих новелл, к сожалению, так и не увидевшему свет, он писал: «Я, разумеется, очень рад, что мои произведения переводятся на русский язык. Среди всей современной иностранной литературы нет такой, которая оказала бы на японских писателей и даже скорее на японские читательские слои такое же влияние, как русская. Даже молодёжь, не знакомая с японской классикой, знает произведения Толстого, Достоевского, Тургенева, Чехова. Одного этого достаточно, чтобы стало ясно, насколько нам, японцам, близка Россия... Тот факт, что современная японская литература испытала на себе огромное влияние современной русской литературы, объясняется, несомненно, тем, что современная мировая литература в целом испытала на себе огромное влияние современной русской литературы. Но еще более важная проблема заключается в том, что объяснение этому, как мне думается, следует искать в сходстве характеров русских и японцев. Мы, современные японцы, благодаря произведениям великих русских реалистов в общих чертах смогли понять Россию. Постарайтесь и вы, русские, понять нас, японцев»1. На японцев оказали большое влияние Гоголь, Тургенев, Достоевский, Л. Толстой, Чехов.
Как пишет К. Рехо, «Чехов пришёл к японцам не как Лев Толстой — гигант и глашатай идей, властитель дум. Он пришёл к ним тихо, со своими непретенциозными и негромкими, как сама обыденность, произведениями и остался навсегда самым близким человеком»2. Анализируя причины популярности Чехова в Японии, исследователь объясняет её «не только актуальностью поднятых им проблем, но и понятностью и сродством чеховской поэтики с поэтикой японского классического искусства»3. В чём же состоит это сродство? Во-первых, «японцам органически близок аскетизм чеховской прозы. ...Чеховский принцип «объёмного лаконизма» как раз и лежит в основе японской классической поэтики»4. Во-вторых, чеховское отношение к человеку оказалось близко японской традиции «с её особым вниманием к человеческой личности не в ложно героическом обличье, а в естественности своего индивидуального существования»5. В-третьих, легко согласовывалась с японской традицией особенность чеховского творчества, названная Томасом Манном «отказом от эпической монументальности»6. В-четвёртых, чеховские произведения, в том числе его рассказы, не имеют яркой внешней интриги, неожиданной развязки (в отличие от западноевропейской новеллистики). Эта особенность даже дала основание Кавабате Ясунари назвать произведения Чехова очень японскими7. И, наконец, в-пятых, особенности чеховского психологизма очень близки японской традиции изображать душевное состояние человека через отдельные бытовые детали, через «частности»8.
Из всей русской литературы, известной тогдашнему японскому читателю, именно Чехов оказался наиболее близок Акутагаве и по творческой манере, и, главное, по мироощущению, хотя о нем японский писатель говорит не так уж много. Вспомним, например, жалкую и, на первый взгляд, комичную фигуру Мори из новеллы «Учитель Мори» (1919). Казалось бы, он лишен талантов, он по-настоящему жалок и смешон в своем упорном стремлении учить. Но смешон ли? Смешон, как и многие чеховские герои, в глазах мещанина, обаятелен в глазах таких же, как он, одержимых благородной идеей людей. Но их меньшинство. В этом и состоит трагедия героев Чехова и Акутагавы.
Очень высокую оценку творчества Чехова Акутагава дает в письме Нацумэ Сосэки от 28 августа 1916 года: «Сегодня я читал Чехова... Мало всей жизни, чтобы смочь написать на таком же уровне»9.
Имя Чехова ещё раз упоминается в переписке Акутагавы, на этот раз — в связи с новеллой Акутагавы «Горная келья Гэнкаку» (1927). Эта новелла воспринимается вначале просто как новелла о смерти больного туберкулезом старика, и сомнение в таком однолинейном, нехитром её истолковании возникает в самом конце, когда студент, двоюродный брат зятя Гэнкаку, следуя в экипаже за катафалком, читает «Из воспоминаний о Марксе» Вильгельма Либкнехта. Интересно, что многие, даже подготовленные читатели, не обратили внимания на это место в новелле. Они посчитали эпизод с чтением «Воспоминаний» случайным, ничего не значащим. Замысел раскрывает сам Акутагава в письме Аоно Суэкити (6 марта 1927 года): «Мне хотелось трагедию в горной келье Гэнкаку сопрячь с внешним миром... Кроме того, мне хотелось намекнуть на то, что в мире наступила новая эпоха. Как вы знаете, Чехов в «Вишнёвом саде» вывел студента новой эпохи и заставил его скатиться по лестнице со второго этажа. Я не могу, как Чехов, безнадежно насмехаться над новой эпохой. Но в то же время и не горю желанием встретить новую эпоху с распростертыми объятиями. Либкнехт, как вы знаете, в одной из своих статей, которая включена в «Воспоминания», горько сетует на Маркса и Энгельса. Я хотел, чтобы и на моего студента пала тень Либкнехта. Возможно, мой замысел не удался»10. Для объяснения замысла своего произведения японский классик ссылается на русского.
Самый яркий пример влияния Чехова на Акутагаву, на котором следует остановиться подробнее — новелла Акутагавы «Сад» (1922). Действие в ней происходит после революции Мэйдзи, когда император переехал из старинной столицы Японии Киото, где он жил как почетный пленник, в резиденцию сёгунов Эдо, тогда же переименованную в Токио. Киото как столица умер; тракты, связывавшие его с Эдо, потеряли свое значение и стали глохнуть. Стал глохнуть даже знаменитый тракт Токайдо, увековеченный в прославленной серии цветных гравюр «Пятьдесят три вида Токайдо» Хиросигэ. И тем больше было запустение на параллельных боковых трактах, как, например, Накасандо, где расположена станция, о которой идет речь в новелле «Сад».
Новелла разбита на три небольшие главки, имеющие заглавия: «Начало», «Продолжение» и «Конец».
«Начало». Это был сад старинного рода Накамура, управителей дома для знатных проезжих при почтовой станции. В течение нескольких лет после революции Мэйдзи сад еще сохранял кое-как свой прежний вид, а потом постепенно стал приходить в упадок. После смерти отца старший сын переселяется в главный дом, а флигель, где он жил раньше, снимает директор местной школы. Сад рушится всё больше, и директор, человек достаточно практичный, предлагает посадить в нем фруктовые деревья, чтобы от него была хоть какая-то практическая польза. Но старший сын так и не воспользовался его советом. Вскоре он умирает, сад запущен окончательно.
«Продолжение». Домой возвращается средний сын. Он пытается что-то сделать, чтобы привести сад в порядок. Сад действительно становится немного лучше, в нем уже не царит прежнее запустение. Но болезнь мешает среднему сыну придать саду прежний вид. Умирает и он.
«Конец». Гибнет сад вместе с семьёй. И на его месте выстроена железнодорожная станция.
Думается, нет нужды доказывать, что сюжет новеллы не имеет ничего общего с сюжетом «Вишнёвого сада». Идея же совпадает почти полностью. Их пафос — конец прошлому. И там и здесь присутствует один и тот же образ сада, олицетворяющего уходящее прошлое.
И там и здесь люди, не знающие, как спасти сад, то есть свою жизнь. Правда, средний сын делает слабые попытки. Он словно подслушал слова Пети Трофимова из «Вишнёвого сада»: «...чтобы начать жить в настоящем, надо сначала искупить наше прошлое, покончить с ним, а искупить его можно только страданием, только необычным, непрерывным трудом»11. Но процесс гибели сада — старого общества — зашел уже слишком далеко, и он бессилен остановить его.
Вишнёвый сад теперь никому не нужен. Он имел смысл для дворянства, он бессмыслен в период нарождающейся буржуазии. Японский декоративный сад тоже роскошь прошлого. Он услаждал взор феодалов, когда они следовали по тракту в столицу. Но произошла буржуазная революция, и сад, свидетель благоденствия феодалов, умер. Он умирал вместе со своими владельцами. Образ сада символичен — сад ассоциируется с устоями, размеренной жизнью дворянских семей. Недаром в самом конце новеллы Акутагава пишет: «...сад погиб... вместе со всей семьёй»12.
Новое время у Чехова возвещало о себе стуком топора, рушащего вишнёвый сад, у Акутагавы — паровозными гудками. Так же переосмыслен и сад как олицетворение дворянства. В Японии есть, конечно, вишнёвые сады, но они не имеют ничего общего с дворянством. Они демократичны — тысячи людей приходят в них весной, чтобы полюбоваться цветущей вишней. Декоративный же сад — это действительно атрибут дворянства, во всяком случае так было в начале века. И Акутагава исказил бы идею, которая так импонировала ему, если бы пошел по пути передачи внешней схожести. Эта незначительная, на первый взгляд, деталь показывает, насколько глубока проник писатель в систему образов «Вишнёвого сада», как глубоко понял её и переосмыслил. Тем более что вишня (сакура), имеющая особое значение для японской культуры, не является символом именно дворянства, но символом всей японской культуры, подобно берёзе, ассоциирующейся с русской культурой в целом.
Ясно, что крушение старого и нарождение нового не представляет собой явление, специфическое для России и Японии. Та же тема могла решаться и решалась и в других литературах. И поэтому очень важно отметить здесь полное совпадение в «Вишнёвом саде» и «Саде» на только идеи, но и образного строя.
Пьеса Чехова (кстати, очень популярная в Японии), конечно, значительно сложнее коротенькой новеллы Акутагавы. В ней целый ряд сюжетных линий, глубоко разработаны образы персонажей. Искать все это в новелле Акутагавы неразумно. Герои в ней лишь слегка намечены. Акутагава разрешил ту же тему, что и Чехов, но другими средствами. «Сад» как бы нарисован пунктиром, конфликт чуть обозначен. Но, прочитав новеллу, мы ясно ощущаем смерть старой Японии и нарождение новой, будто прочли большое многоплановое произведение.
Чехов рассказал о смерти старого и нарождении нового трагикомично, иронично, водевильно. Акутагава создал новеллу, напоминающую притчу.
Краткий сопоставительный анализ этих двух произведений, на наш взгляд, убедительно свидетельствует о несомненном влиянии, которое оказало творчество Чехова на Акутагаву, в частности, когда его взволновала тема гибели феодальной и нарождении буржуазной Японии. Символическим образом уходящего дворянства, уходящего прошлого послужил для обоих писателей гибнущий сад.
Акутагава не только преклонялся перед Чеховым, но и пытался использовать достижения русского классика в своем собственном творчестве. Причем это было не механическое заимствование, а глубокое проникновение в идеи Чехова и органическое сплетение их с национальной японской культурой.
Примечания
1. См.: Акутагава Р. Сочинения: В 4 томах / Пер. с яп. В. Гривнина, Н. Фельдман. М., 1998. Т. 4. С. 312.
2. Рехо К. Русская классика и японская литература. М., 1987. С. 214.
3. Там же. С. 215.
4. Там же. С. 216.
5. Там же. С. 218.
6. Там же.
7. Там же. С. 221.
8. Там же. С. 223.
9. Акутагава Р. Указ. соч. С. 412.
10. Там же. С. 513.
11. Чехов А.П. Вишнёвый сад. Пьеса. М., 1982. С. 62.
12. Акутагава Р. Указ. соч. Т. 2. С. 415.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |