В «Иванове» Авдотья Назаровна, увидев в доме Лебедевых Бабакину, молодую, красивую и богатую вдову, осыпает ее комплиментами; далее следует характерный обмен репликами:
Лебедев. Ну, распелась... Жениха бы ей лучше подыскала...
Авдотья Назаровна. И найду! В гроб, грешница, не лягу, а ее да Саничку замуж выдам!.. В гроб не лягу... (Вздох.) Только вот, где их найдешь нынче, женихов-то? Вон они, наши женихи-то, сидят нахохлившись, словно петухи мокрые!.. [С XII, 26].
В списке действующих лиц Авдотья Назаровна представлена как старуха с неопределенною профессией, но род ее занятий тем не менее угадывается, коли она берется выдать замуж и Бабакину, и дочь Лебедевых; правда, отсутствие женихов (не женихов вообще, а женихов подходящих и достойных) действительно лишает ее профессии, почему та и названа неопределенной. Ей вторит и Лебедев: «Да, Авдотья Назаровна, трудно теперь с женихами» [С XII, 27].
Тема женихов — одна из ключевых в драме Чехова, вплетенная в использованную им сюжетную схему несостоявшейся женитьбы. Лежащая в основе этой схемы коллизия дает основание проводить параллель между «Ивановым» и гоголевской «Женитьбой»; определенное сюжетное сходство, хотя и не зеркальное, маркируется общим для сопоставляемых пьес мотивом бегства жениха, только в финале «у Гоголя жених прыгает в окно, у Чехова — застреливается» [Зингерман 1988: 211].
Было отмечено, что Чехов перечитывал Гоголя накануне создания «Иванова» [Катаев 2004: 44]. Читательские впечатления отложились в его писательской памяти; в чеховской драме обнаруживается, например, «обилие явных и скрытых цитат из комедии «Ревизор» и поэмы «Мертвые души»» [Зайцева 2009: 179]. В письме к А.С. Суворину от 20 февраля 1889 года, уже после завершения и переработки «Иванова», Чехов назвал «Женитьбу» превосходной пьесой [П III, 160]. В письмах к тому же адресату пьеса эта упоминается потом еще несколько раз; в одном случае вспомнились для сравнения вялость и нерешительность Подколёсина [П V, 84], в двух других цитируется по разным поводам комическая инвектива гоголевской невесты: «Пошли вон, дураки!» [П V, 170; П VII, 133].
Сюжет превосходной пьесы мог еще и потому вызвать у Чехова особый интерес, что был ему по причинам личного характера совсем небезразличен. Своим отношением к женитьбе писатель напоминает его въедливому биографу, обратившемуся к чеховской переписке, «гоголевского Подколёсина» [Рейфилд 2011: 174]. Подобное сравнение выглядит, правда, психологически не слишком убедительным; биографический ракурс предполагает реконструкцию «многослойного и многозначного контекста» [Гитович 2005: 13]. Реконструкция показала бы, что личное и писательское в авторском поведении Чехова зачастую так тесно переплетены, что практически неразделимы.
В одном из писем 1898 года, отвечая на вопрос адресата, Чехов признается: «Увы, я не способен на такое сложное, запутанное дело, как женитьба» [П VII, 162]. Скрытая в этом вроде бы откровенном признании ирония заключается в том, что писатель, которого сравнили с Подколесиным, всего лишь перефразирует реплику последнего: «А ведь хлопотливая, черт возьми, вещь — женитьба! То, да сё, да это» [Гоголь, т. 5: 12]. Дело идет о привычном для Чехова-художника ходе. В «Свадьбе» Апломбов возражает Змеюкиной, упрекающей его в неподобающей жениху меланхолии: «Женитьба шаг серьезный! Надо всё обдумать всесторонне, обстоятельно» [С XII, 111]. Приведенное рассуждение служит отсылкой, о чем чеховский герой, в отличие от автора, не подозревает, к разговору Подколёсина со свахой: «А ты думаешь, небось, что женитьба всё равно, что: «эй, Степан, подай сапоги!» Натянул на ноги да и пошел? Нужно порассудить, порассмотреть» [Гоголь, т. 5: 14].
Что касается отражения «Женитьбы» в «Иванове», то воспроизведение здесь основной для комедии Гоголя коллизии обнажает ту роль, которую играет в литературном творчестве «сюжетная память». В письме к Ал.П. Чехову от 6 или 7 октября 1887 года, сообщая о завершении работы над пьесой, писатель заключает: «Сюжет небывалый» [П VII, 124]. Чехов действительно, о чем свидетельствуют и другие его письма, стремился «раскрыть новый, незнакомый театру, сюжет» [Балухатый 1925: 32]. В этом смысле сюжет небывалый — это сюжет новый, не встречавшийся прежде. Но стоит обратить внимание на перекличку чеховского определения сюжета «Иванова» с подзаголовком «Женитьбы»: «Совершенно невероятное событие в двух действиях» [Гоголь, т. 5: 5]. Ведь небывалый означает и невероятный; синонимическое родство эпитетов указывает на важный источник чеховского сюжета и подчеркивает семантическую близость чеховской и гоголевской сюжетных конструкций. В «Иванове», как и в «Женитьбе», случается нечто совершенно невероятное.
Проекция «Иванова» на «Женитьбу» заметна по расстановке ключевых для развития сюжета фигур. Ср.: «Контрастная гоголевская пара — Подколёсин-Кочкарёв — неожиданно получает развитие в пьесе «Иванов», где неспособному к действию Иванову противостоит беспокойный и неугомонный Боркин» [Паперный 1985: 70]. Развитие это принимает в определенных случаях форму пародийного удвоения; чеховские персонажи предстают комическими двойниками гоголевских, поскольку их сюжетные отношения переворачиваются. Кочкарёв, уговаривая Подколёсина жениться, просит его: «Если не хочешь для себя, так для меня по крайней мере» [Гоголь, т. 5: 53]. Боркин предлагает Иванову: «Хотите, я для вас на Марфуше Бабакиной женюсь? Половина приданого ваша... То есть не половина, а всё берите, всё!..» [С XII, 10]. Однако в общей картине, формируемой движением сюжета, отмеченное развитие утрачивает пародийную семантику и комическую окраску; направленность на гоголевский текст и на гоголевский мир призвана акцентировать отличительные особенности чеховского текста и чеховского мира.
Сюжетно значимые свойства героев Гоголя в пьесе Чехова не только не отрицаются, но определенным образом усиливаются. Так, суетливая активность Кочкарёва, не преследующего какой-либо личной выгоды, уступает место циничному делячеству Боркина; убеждая Бабакину выйти замуж за Шабельского, он не стесняется «рассуждать прямо, по-коммерчески», что графу, ставшему нахлебником, «нужны деньги», а ей, если она хочет быть «графиней», нужен именно такой «муж» [С XII, 41]. Нерешительность Подколёсина, к которому сваха ходит «уж вот третий месяц», а он всё «сидит в халате, да трубку знай себе покуривает» [Гоголь, т. 5: 13], будто и не думает жениться, сменяется болезненной апатией Иванова, переживающего, что ему не для чего и нечем жить; отсюда характер его жалоб, что «душа скована какою-то ленью» и что он «не в силах понимать себя» [С XII, 13]. Так персонажи комедии превращаются в персонажей драмы, а комедийный сюжет трансформируется в сюжет драматический.
При том, что «Иванова» связывают с «Женитьбой» пародийные отношения, Чехов, если попытаться более точно определить механизм воспроизведения им гоголевской сюжетной схемы, не пародирует ее, но «переписывает» (ср.: [Магомедова 2000: 212]). Внешне сюжетная ситуация в чеховской пьесе выглядит так, что Иванов, подобно Подколёсину, пребывает в состоянии если и не душевной лени и спячки, то угнетающей его самого душевной слабости. Однако Чехов имеет дело с героем совершенно иного типа и иной психологической организации, чем Гоголь. Потому и сюжет несостоявшейся женитьбы, завершившийся у Гоголя возвращением комического героя «к своему обывательскому дивану» [Гиппиус 2004: 84], получает у Чехова принципиально иную развязку. По-другому, чем у Гоголя, развивается у Чехова и сюжетный мотив побуждения героя к действию. Кочкарёв мгновенным натиском буквально срывает Подколёсина с места, подчиняя его своей воле: «Мы сей же час едем к невесте, и увидишь, как всё вдруг» [Гоголь, т. 5: 16]. Иванова же никто подчинить себе, тем более против его воли, не способен, как никто не может вывести его вдруг из невротической депрессии.
По-разному мотивируется в «Женитьбе» и в «Иванове» и финальное бегство женихов, обнажающее черты совершенно невероятного события и признаки сюжета небывалого.
Хотя «брак выступает для Подколёсина определенным искушением» [Шульц 2001: 187—188], так впечатляют его рисуемые Кочкарёвым соблазнительные картины семейной идиллии, но внутренне он постоянно сомневается и колеблется, пытаясь объяснить, что «еще не совсем согласен», что «говорил только, что не худо бы» [Гоголь, т. 5: 17]. На недоуменный вопрос Кочкарёва, что же ему «странно» в «женатой жизни» [Гоголь, т. 5: 17], Подколёсин простодушно отвечает: «Как же не странно: всё был неженатый, а теперь вдруг женатый» [Гоголь, т. 5: 18]. Подколёсинское «вдруг» — эхо Кочкарёвского «вдруг»; повторяя только что услышанное слово, призванное побудить его к действию, Подколёсин истолковывает его по-своему, почему и ставит перед ним слово «странно»: как же не странно, когда вдруг. Если Кочкарёву ожидающие Подколёсина изменения кажутся благодетельными, то у самого Подколёсина, поначалу благодарящего своего друга-благодетеля за «услугу» [Гоголь, т. 5: 57], они в результате вызовут совсем иные чувства, чем предполагал Кочкарёв, и непредвиденную реакцию.
В финале выясняется, что гоголевского жениха по-настоящему страшит перемена, «которая внезапно и навсегда наступит в его жизни» [Манн 2007: 221]. Страх Подколёсина перед женитьбой (перед тем, какую форму примет его жизнь после женитьбы) подобен типичному у Гоголя страху перед «пустой огромностью» пространства, которое «в любой момент может трансформироваться непредсказуемым образом» [М. Лотман 2005: 18]. Одно дело — мечтательное видение, что к нему вдруг «подсядет бабёночка, хорошенькая этакая» [Гоголь, т. 5: 17], совсем другое — внезапная материализация воображаемого, которая оборачивается пугающей непредсказуемостью: «На всю жизнь, на весь век, как бы то ни было, связать себя и уж после ни отговорки, ни раскаянья, ничего, ничего — всё кончено, всё сделано» [Гоголь, т. 5: 58—59]. Прыжок нерешительного и безвольного героя в окно накануне венчания выглядит поступком не просто аномальным (выход из дома через окно толкуется в мифопоэтическом сознании как аномалия: [Виноградова 2004: 536]), но действительно невероятным, маркирующим ситуацию навязанной женитьбы как абсурдную.
На всем протяжении действия характер Подколёсина остается неизменным; ему, видно, так и суждено просидеть всю жизнь и весь век на диване, курить трубку и не принимать никаких решений. Перед бегством, на миг зачарованный невестой и ее «прекрасной ручкой» [Гоголь, т. 5: 57], когда перед ним, как ему чудится, «открылся совершенно новый мир» [Гоголь, т. 5: 58], он, забывшись, предается воспоминаниям о своей холостой жизни, но обнаруживает, что вспомнить-то особенно нечего: «Жил, жил, служил, ходил в департамент, обедал, спал, — словом, был в свете самый препустой и обыкновенный человек» [Гоголь, т. 5: 58]. Такая пустая и обыкновенная жизнь и довела его до мысли, что «точно нужно жениться», потому что «скверность становится» [Гоголь, т. 5: 9]. Навестившая героя идея женитьбы и соотносится в его сознании с этой скверностью, но отнюдь не с любовным чувством, ему до сих пор неведомым, которое в гоголевской комедии шаржируется и пародируется (см.: [Гиппиус 1994: 83]).
Чехов, углубляя гоголевскую драматическую коллизию, по-новому расставляет сюжетные акценты; его интересует судьба человека не только до, но и после женитьбы, что позволяет ему выстроить сюжет — в сравнении с текстом-источником — действительно новый и именно в этом смысле небывалый. В «Женитьбе» Кочкарёв, встретив в доме Подколёсина сваху, высказывает ей смешную претензию, зачем она его женила: «Эк невидаль жена! Без нее-то разве я не мог обойтись?» [Гоголь, т. 5: 14]. Речь у Гоголя идет о комическом казусе, который приключился с Кочкарёвым; сюжетного значения он не имеет, поскольку приобретенный опыт женатой жизни герой держит при себе и с Подколёсиным им не делится. Иванов же не просто обладает таким опытом; он накладывает сильнейший отпечаток на его характер и оказывает существенное влияние на весь ход сюжета.
Жена, по-прежнему любящая его и тоскующая, как и он, о прошлом, в котором осталась счастливая семейная жизнь, рассказывает доктору, какой это «замечательный человек»: «Он теперь хандрит, молчит, ничего не делает, но прежде... Какая прелесть!.. Я полюбила его с первого взгляда» [С XII, 22]. Самому Иванову прошлое служит фоном, на котором особенно заметна произошедшая с ним перемена; характер его затронули изменения, оказавшиеся, по всей видимости, как ему кажется, необратимыми. Ощущение этой необратимости служит причиной одолевающей его хандры, но вернуться к себе прежнему он не может. Вот и дает он доктору, читающему ему нравоучения, встречный совет, который только и может дать человек, потерпевший жизненное поражение: «Не женитесь вы ни на еврейках, ни на психопатках, ни на синих чулках, а выбирайте себе что-нибудь заурядное, серенькое, без ярких красок, без лишних звуков. Вообще всю жизнь стройте по шаблону» [С XII, 16]. Совет серьезно-иронический, выражающий разлад героя с самим собой и с окружающим миром.
Переживая состояние депрессии, Иванов не просто погружается в прошлое, но и живет прошлым, как «все невротики», для которых время есть не что иное как «повторяющийся круг» [Руднев 2007: 236]. Он живет мучительными для него воспоминаниями о том периоде его жизни, в котором ничто не предвещало случившейся с ним метаморфозы: «Еще года нет, как был здоров и силен, был бодр, неутомим, горяч, работал этими самыми руками, говорил так, что трогал до слез даже невежд, умел плакать, когда видел горе, возмущался, когда встречал зло» [С XII, 52]. Но в прошлое ему уже не вернуться, а примириться с собой нынешним нет сил, как нет сил изменить ожидающую его участь.
Попыткой вырваться из времени, движущегося по кругу, являются в первых двух действиях «ежедневные отъезды-бегства Иванова из дому и связанные с этим психологические коллизии» [Чудаков 1986: 286]. Убегая из дома, Иванов не может убежать от самого себя. В его случае речь не идет о «скуке жизни», губящей других чеховских персонажей, для которых бегство от обстоятельств, как бы они о нем ни мечтали, «оказывается невозможным» [Фаустов 2010: 285]. Он дает совет, касающийся женитьбы вообще, наполненный скрытой иронией, не улавливаемой адресатом, печальный по смыслу совет строить жизнь по шаблону, но сам он так не поступает и поступать не будет. А вот обманываться на свой счет и предаваться иллюзиям он не разучился, почему и тянет его к Саше, к новой его любви: «Это что же такое? Это, значит, начинать жизнь сначала? Шурочка, да?» [С XII, 42].
В «Иванове» запечатлена характерная чеховская картина: «Все со своей любовью, с самой любовью в каком-то несовпадении» [Бочаров 2005: 153]. Несовпадение со своей любовью и с любовью вообще связано с несовпадением чеховского героя с самим собой; почему происходит такое несовпадение, несовпадение с собой, со своей любовью, с любовью вообще, и есть ли в этом его вина, разобраться он не в силах, но и не думать об этом он не может. Признание, на которое решается однажды Иванов, окрашено непритворной горечью: «Вся суть в том, милый доктор (мнется), что... короче говоря, женился я по страстной любви и клялся любить вечно, но... прошло пять лет, она все еще любит меня, а я...» [С XII, 13]. Брак Иванова все еще существует, но на самом деле уже распался, так как любовь из него ушла; отсюда преследующее героя ощущение жизненной неудачи.
С частными желаниями персонажей у Чехова «всегда соединяется ожидание перемены всего содержания жизни» [Скафтымов 1972: 428]. Вот и с женитьбой персонажи чеховских пьес связывают подобные ожидания, которые почему-то никогда не сбываются; не сбываются же они потому, что сбыться не могут. Так устроена реальность; так случилось и с Ивановым. Общее мнение, которое выражает Бабакина в разговоре с Сашей, приписывает ему корыстные мотивы женитьбы на Сарре: «Ведь это все знают» [С XII, 28]. Знает об этом и сам Иванов, пересказывая ходячие сплетни Львову: «Я женился на Анне, чтобы получить большое приданое... Приданого мне не дали, я промахнулся и теперь сживаю ее со света, чтобы жениться на другой и взять приданое... Да? Как просто и несложно...» [С XII, 54]. Новая женитьба, только еще предстоящая, способная, как надеется Иванов, радикально изменить всю его жизнь, сопровождается слишком знакомыми ему по первому браку пересудами и слухами; вновь и вновь сталкивается он с губительным для его репутации непониманием.
В «Женитьбе» герои не стремятся и не пытаются понять себя или друг друга; каждый из них сосредоточен в тот или иной конкретный момент действия исключительно на себе. Что почувствует невеста, узнав, что жених сбежал, поймет ли, что заставило его так поступить, Подколёсина просто не волнует; на то он и комический герой, не склонный предаваться рефлексии. В «Иванове» же именно непонимание становится сквозным сюжетным мотивом (ср.: [Катаев 1989: 127]). О чем говорит Иванову Саша, стремящаяся избавить его от одиночества и от хандры? О любви и понимании: «Нужно, чтобы около вас был человек, которого бы вы любили и который вас понимал бы. Одна только любовь может обновить вас» [С XII, 37]. Но понимает ли Саша Иванова, если он сам себя не понимает? Имеет ли она дело с тем Ивановым, каким он ей кажется, или с тем, каков он есть? Т. е., говоря по-другому, с «видимостью» или с «подлинным характером»? [Скафтымов 1972: 450] Ведь и сам герой страдает, что утратил идентичность и «обратился не то в Гамлета, не то в Манфреда, не то в лишние люди... сам черт не разберет!» [С XII, 37].
Вот Иванов бросает упрек Саше, что та воображает, будто обрела в нем «второго Гамлета», тогда как он видит в своем поведении «психопатию, со всеми ее аксессуарами», которая «может служить только хорошим материалом для смеха» [С XII, 58]. Прежде всего для смеха над самим собой, человеком, против воли оказавшимся в гамлетовской ситуации, но представшим лишь жалким подобием подлинного Гамлета. Саша мечтает излечить его «от тоски» и готова пойти с ним «на край света» [С XII, 59], но и чувство, и слова ее носят, как ему представляется, книжный характер. Если настроение его, именуемое им психопатией, отдаленно и напоминает гамлетовское («Меланхолия! Благородная тоска! Безотчетная скорбь!»), то сам он себе вторым Гамлетом не кажется и уподобляться высокому шекспировскому герою не хочет: «Поиграл я Гамлета, а ты возвышенную девицу — и будет с нас» [С XII, 70].
В литературе о Чехове Иванова называют «массовидным» Гамлетом, поскольку «по одной своей фамилии он есть нечто нарицательное» [Берковский 1969: 130]. Его характер и поведение соотносят не столько даже с шекспировским Гамлетом, сколько с феноменом русского гамлетизма (см.: [Шах-Азизова 2011: 177—186]). Между тем к истории этого феномена причастен и герой «Женитьбы». Его безволие уподобляли безволию Гамлета [Григорьев 1982: 113], но сам Подколёсин вряд ли догадывается, что обладает неким сходством с принцем датским; во всяком случае, гамлетовская рефлексия ему точно не свойственна. Если он и Гамлет, то комический и сниженный. Ср.: «Подколёсин — это Гамлет, низведенный в другую, низкую сферу жизни; именно поэтому он не Гамлет» [Манн 2007: 610]. Подобно Иванову, он тоже по своей фамилии, образованной по аналогии со словом «подкаблучник», есть нечто нарицательное. Попав под колеса волевого напора Кочкарёва, он демонстрирует своим поведением полную бесхарактерность; непредсказуемое его бегство в финале комедии — тоже проявление бесхарактерности.
Иванов отказывается от женитьбы на Саше, сознавая, что «энергия жизни утрачена навсегда» [С XII, 70], и мотивируя отказ тем, что не имеет права «губить других» [С XII, 71]. Дело тут вовсе не в гамлетовском безволии (в Гамлета он только поиграл, только обратился на время), но в строе и ходе его жизни, которая сложилась так, как сложилась, а почему так сложилась, непонятно и необъяснимо; дело в непреодолимой силе вещей. Кругом действует эта сила, не считающаяся, как он видит на собственном опыте, с желаниями и волей отдельного человека. А потому: «И какая там новая жизнь? Я погиб безвозвратно! Пора нам обоим понять это» [С XII, 71]. Если Подколёсин страшится перемены жизни, то Иванов положение свое принимает как данность и в возможность каких-либо перемен не верит, вновь повторяя, как формулу самовнушения: «Погиб безвозвратно!» [С XII, 74].
Мир Гоголя так устроен, что в нем действительно «всё «может быть»» [Ю. Лотман 1996: 12]. Потому и комическая абсурдность сюжетных событий в «Женитьбе», включая прыжок Подколёсина в окно, абсолютно точно описывается определением, данным в подзаголовке комедии. Устройство чеховского мира в свою очередь предполагает «возможность самых необъяснимых и неожиданных явлений» [Чудаков 1971: 213]. О комическом абсурде здесь речь, понятно, не идет; поступок Иванова, стреляющегося накануне свадьбы, выглядит хоть и непредсказуемым, но вполне тривиальным, как тривиальной выглядит и его мотивировка (ср.: [Паперно 1999: 145]). В самом деле, что же такого необычного в самоубийстве героя, потерявшего себя и утратившего цель и смысл существования? Новыми такой сюжетный ход и такую сюжетную развязку не назовешь. Но почему все-таки — сюжет небывалый?
Вдумаемся, какие же слова находит герой, обращаясь в финальной сцене к невесте: «Постой, я сейчас все это кончу! Проснулась во мне молодость, заговорил прежний Иванов! (Вынимает револьвер.)» [С XII, 76]. Казалось, что Иванов, в кого он превратился и каким он себя теперь видит, никогда не сможет вернуться к тому Иванову, каким он был в недалеком прошлом и остался в собственных воспоминаниях. И вот «прежний Иванов», вдруг заговоривший в герое, неожиданно просыпается в нем, чтобы совершить поступок, на который ни за что не решился бы — не решился бы по «слабодушию» — Иванов нынешний, по уши увязший, как он сам говорит, в «этой гнусной меланхолии» [С XII, 70]. Поступок, так завершающий сюжет несостоявшейся женитьбы, что в нем действительно обнаруживаются и раскрываются черты сюжета небывалого. Возвратив в русскую литературу гоголевский сюжет, Чехов наполняет его новыми смыслами и заново открывает его универсальную природу.
Литература
Балухатый С.Д. Проблемы драматургического анализа. Чехов. Л.: Academia, 1927. 186 с.
Берковский Н.Я. Чехов: от рассказов и повестей к драматургии // Берковский Н.Я. Литература и театр: Статьи разных лет. М.: Искусство, 1969. С. 48—184.
Бочаров С.Б. Чехов и философия // Вестник истории, литературы, искусств. М.: Собрание; Наука, 2005. С. 146—159.
Виноградова Л.Н., Левкиевская Е.Е. Окно // Славянские древности: Этнолингвистический словарь: В 5 т. Т. 3. М.: Международ. отношения, 2004. С. 534.
Гиппиус В. Гоголь // Гиппиус В. Гоголь; Зеньковский В. Н.В. Гоголь. СПб.: Logos, 1994. С. 189—338.
Гитович И. Made in, или снова о биографии. Заметки читателя // Чеховский вестник. М.: Изд-во «Скорпион», 2005. № 17. С. 21—36.
Гоголь Н.В. Полн. собр. соч.: В 14 т. М.; Л.: Изд-во АН СССР, 1937—1952.
Григорьев А.А. Гоголь и его последняя книга // Русская эстетика и критика 40—50-х гг. XIX века. М.: Искусство, 1982. С. 106—125.
Зайцева Т.Б. Гоголевские реминисценции в чеховской пьесе «Иванов» как один из способов создания иронической драмы // Дергачевские чтения-2008. Т. 1. Екатеринбург: Изд-во Урал. ун-та, 2009. С. 179—185.
Зингерман Б.И. Театр Чехова и его мировое значение. М.: Наука, 1988. 384 с.
Катаев В.Б. Литературные связи Чехова. М.: Изд-во МГУ, 1989. 261 с.
Катаев В.Б. Чехов плюс... Предшественники, современники, преемники. М.: Языки славянской культуры, 2004. 392 с.
Лотман М. О семиотике страха в русской культуре // Семиотика страха. М.: Русский институт: изд-во «Европа», 2005. С. 13—35.
Лотман Ю. О «реализме» Гоголя // Труды по русской и славянской филологии. Литературоведение. II (Новая серия). Тарту: Tartu Ülikooli Kirjastus, 1996. С. 11—35.
Магомедова Д.М. «Переписывание классики» на рубеже веков: сфера автора и сфера героя // Литературный текст: Проблемы и методы исследования. 6 / Аспекты теоретической поэтики: К 60-летию Н.Д. Тамарченко. М.; Тверь: РГТУ, Твер. гос. ун-т, 2000. С. 212—218.
Манн Ю.В. Творчество Гоголя: смысл и форма. СПб.: Изд-во С.-Петерб. ун-та, 2007. 743 с.
Паперно И. Самоубийство как культурный институт. М.: Новое литературное обозрение, 1999. 256 с.
Паперный З.С. Гоголь в восприятии Чехова // Известия АН СССР. Сер. лит. и яз. 1985. Т. 44. № 1. С. 68—71.
Печерская Т.И., Никанорова Е.К. Сюжеты и мотивы русской классической литературы. Новосибирск: Изд-во НГПУ, 2010. 162 с.
Рейфилд Д. Жизнь Антона Чехова. М.: Б.С.Г.-Пресс, 2011. 800 с.
Руднев В.П. Философия языка и семиотика безумия. М.: Издат. дом «Территория будущего», 2007. 528 с.
Скафтымов А.П. Нравственные искания русских писателей. М.: Худож. лит., 1972. 544 с.
Фаустов А.А. Из истории обыкновенных людей и обыкновенного // Савинков С.В., Фаустов А.А. Аспекты русской литературной характерологии. М.: Изд-во Кулагиной — Intrada, 2010. С. 218—288.
Чудаков А.П. Поэтика Чехова. М.: Наука, 1971. 292 с.
Чудаков А.П. Мир Чехова: Возникновение и утверждение. М.: Сов. писатель, 1986. 379 с.
Шах-Азизова Т.К. Полвека в театре Чехова. 1960—2010. М.: Прогресс-Традиция, 2011. 328 с.
Шульц С.А. Трансформация житийного мотива в драматургии Гоголя и Толстого («Женитьба» и «Живой труп») // Поэтика русской литературы: К 70-летию проф. Ю.В. Манна. М.: РГТУ 2001. С. 184—193.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |