Чудом уцелел и опубликован в филолого-журналистской серии «Известий Саратовского университета» (2005, том 5) дневник А.П. Скафтымова, который он вёл в 1937 году.
Арест по диковинному доносу, ссылка в карагандинские лагеря жены, Ольги Александровны, и внезапное, тяжкое, медленное угасание у него на руках единственного их сына Павлуши, студента первого курса механико-математического факультета Саратовского университета... Неизлечимая болезнь. Отчаянно безуспешные попытки сопротивления ей... Горькие мысли: была бы рядом она, каким-то чудом смогла бы спасти сына...
Отношения Александра Павловича и Павлуши проникнуты трогательной теплотой особых стремлений и чувств. Это больше чем взаимное притяжение и понимание. Это беззаветная, трепетная и вместе предельно скупая на экспрессивные выражения любовь, которой не нужно много слов. Она отмечена глубокой душевной нерасторжимостью, опытом взаимного мужественного одоления предельно драматических обстоятельств жизни...
Читать этот дневник не просто — комок к горлу... Обоим понятна безысходность ситуации. Слабые, едва различимые проблески надежды, и снова — неумолимая правда... «Когда высоко поднималась температура, были отчаяние и ужас. Должно быть, и у него это было, хотя внешне он всегда ровный, говорит о своей болезни, как будто она не его, а какая-то посторонняя, и он ей посторонний. Но это только его сдержанность, а внутри у него болит, болит. Я это знаю, чувствую. Вижу по его доброй, милой, нежной и со мною жалостливой (к себе и ко мне) улыбке» [Скафтымов (2) 2005: 42—43].
А вот дневниковый фрагмент, который привлёк осторожное моё внимание: «Зашёл я к нему. Мальчик отвернулся к стенке, и слёзы у него льются, льются. Молчит мальчик. Потом тихонько взял меня за руку и прошептал, не глядя на меня: «А ты всё-таки Ермолай». Мальчик, мальчик, откуда у тебя у маленького столько деликатности, сдержанности, внутренней глубокой понятливости. Милый Павлушенька, друг мой незаменимый» [Скафтымов (2) 2005: 46]. Из дневника А.П. Скафтымова. Запись от 26 февраля 1937 года. 3 часа ночи... В ночь на 11 марта Павлуши не станет.
* * *
«А ты всё-таки Ермолай». С детства близко знавшая семью Скафтымовых доцент филологического факультета Саратовского университета К.Е. Павловская напишет: «Почему Павлуша психологически сближает отца с литературным героем и именно с Лопахиным? Видимо, ответ надо искать в исследованиях Александра Павловича о Чехове, где идёт речь о сложности внутреннего мира человека с «тонкой, нежной душой»» [Павловская 2005: 51].
Александр Павлович Скафтымов — купец Ермолай Лопахин? Что их сближает? Что за существенно важные жизненные ценности и приметы человеческого характера привычно ассоциативно связывались в скрытом от постороннего слуха семейно-разговорном быту Скафтымовых с чеховским Ермолаем Лопахиным?
А.П. Скафтымов в статье «О единстве формы и содержания в «Вишнёвом саде» А.П. Чехова» (впервые опубликована в 1946 году) заключал, что у каждого персонажа пьесы «имеется внутри что-то эмоционально дорогое и у всех оно показано Чеховым одинаково недоступным для всех окружающих» [Скафтымов 2007: 323]. Кто он, новый хозяин вишнёвого сада? Какие наблюдения и повороты исследовательской мысли связаны с Ермолаем Лопахиным? Что представляет собой «эмоционально дорогое» у чеховского героя?
Почти всем действующим лицам пьесы присуще ощущение «внутренней личной неустроенности» [Скафтымов 2007: 346]. Они пребывают в каком-то загадочно прекраснодушном оцепенении... Вишнёвый сад продаётся за долги. Они словно бы погружены в странный сон... Со дня на день пройдут торги. Всеобщая сказочная завороженность и близорукая уклончивость... Приближается семейная их катастрофа. В ответ — почти детская, обезоруживающая, не от мира сего беспомощность... Конечно же, тревожные предчувствия не оставляют их. Лопахин то и дело пытается вразумить, объяснить, поддержать: «Ваше имение находится только в двадцати верстах от города, возле прошла железная дорога, и если вишнёвый сад и землю по реке разбить на дачные участки и отдавать потом в аренду под дачи, то вы будете иметь самое малое двадцать пять тысяч в год дохода» [С XIII, 205]. На что в глубине души они надеются? Вдруг всё само собой устроится, уладится, образуется? Лопахин твердит одно и то же: «Решайтесь же! Другого выхода нет, клянусь вам. Нет и нет» [С XIII, 205]; «Надо окончательно решить — время не ждёт» [С XIII, 218]. На чудо надеются? На ярославскую тётушку? Утрачено чувство самосохранения? Нескладные люди, равнодушные к собственной беде?
И кроме наступающей на них общей беды у каждого, как водится, «своя боль, свои заботы, своя мечта». Их всех характеризует «невыраженность волнующих чувств и мыслей» [Скафтымов 2007: 331]. И что особенно ценно, «у них это не заслоняет чувства жизни других людей, не лишает их какой-то своей доли отзывчивости и сдержанности» [Скафтымов 2007: 337].
Ермолай Лопахин — один из них. Он не чужд лирических (элегических) медитаций. Он тоже сентиментален, он склонен к глубоким душевным переживаниям. Но именно Ермолай один от них от всех заметно отличается... Он не в состоянии понять странное, рассредоточенное поведение людей, на которых «не действуют столь для него очевидные доводы к благоразумному и выгодному исходу из их затруднений» [Скафтымов 2007: 317]. Он их убеждает, а в ответ — в лучшем случае рассеянное молчание. Он изо всех сил взывает к их рассудку — его с грустным изумлением слушают и не слышат. Он их умоляет предпринять что-то вполне определённое, но остаётся непонятым. Лопахин: «Простите, таких легкомысленных людей, как вы, господа, таких неделовых, странных, я ещё не встречал. Вам говорят русским языком, имение ваше продаётся, а вы точно не понимаете» [С XIII, 219].
К вишнёвому саду у Лопахина свои, и тоже непонятные другим, чувства. Чуткий к жизненным переменам Ермолай Лопахин один в пьесе не теряет реальной надежды, не расстаётся с жизненной перспективой, ищет спасения, рассудительно приглашает к осмысленному, как ему кажется, поступку, один ставит вполне различимую цель и последовательно (с известной долей риска) действует ради её достижения. На этом свете «обычное повседневное бытовое состояние человека внутренне конфликтно» [Скафтымов 2007: 345]. И Лопахин, как никто другой, эту конфликтность ощущает и пробует, как может, одолеть.
В нем нет ничего общего с привычным литературным образом предприимчивого стяжателя. Его устремления («Настроим мы дач, и наши внуки и правнуки увидят тут новую жизнь») субъективно доброжелательны и направлены «на цели общественного благоустройства» [Скафтымов 2007: 323]. Ему дано отчётливое понимание надвигающейся беды. Лопахин — Раневской и Гаеву: «Я или зарыдаю, или закричу, или в обморок упаду. Не могу! Вы меня замучили!» [С XIII, 219]. «Он хороший человек», — говорит о нём Любовь Андреевна [С XIII, 209].
У Ермолая поразительно глубокая боль отчаяния и безнадёжности... Никто его по-настоящему не любит и не слышит... Да и в купеческом его деле рядом с ним люди совсем иного состава крови. Лопахин: «Надо только начать делать что-нибудь, чтобы понять, как мало честных, порядочных людей» [С XIII, 223—224].
Что за отношения связывают его с Варей? Варя права: «Все говорят о нашей свадьбе, все поздравляют, а на самом деле ничего нет, всё как сон...» [С XIII, 201]. А.П. Скафтымов подытоживает: «Они нравятся друг другу, но остающаяся между ними непреодолимая неслаженность мешает прямому обращению, и чувства прикрываются подшучиванием («Мс-с-с... », «Охмелия, иди в монастырь») и внешней показной неприязнью (Варя грозит кулаком, замахивается палкой). Подлинное проникает и сюда; и реплика, начатая «сердито и насмешливо», иногда заканчивается ласково и мягко» [Скафтымов 2007: 331].
Лопахин и Варя небезразличны друг другу. Но со стороны Ермолая Алексеевича решительно не хватает побудительной энергии, инициативного слова и шага... Так и проходят они мимо, вроде бы и готовые к откровенному объяснению, которое так и не случится, несмотря даже на старание Раневской: «Она вас любит, вам она по душе, и не знаю, не знаю, почему это вы точно сторонитесь друг друга. Не понимаю!» [С XIII, 250]. Недостаёт для них чего-то главного. Или что-то мешает. Варя рыдает. Лопахин внешне сдержан, но в глубине — раздирающая душу драма. Близким привычно кажется, что он любит Варю: «Аня (обнимает Варю, тихо). Варя, он сделал предложение? (Варя отрицательно качает головой.) Ведь он же тебя любит... Отчего вы не объяснитесь, чего вы ждёте?» [С XIII, 201]. В самом деле, чего они ждут? Варя что-то знает или смутно догадывается: «У него дела много...» Довод малоубедительный, и она самоубийственно добавляет нечто сокровенное и очень для себя тяжёлое: «...ему не до меня... и внимания не обращает. Бог с ним совсем, тяжело мне его видеть...» [С XIII, 201].
* * *
Но зачем он, Лопахин, здесь, в доме Раневских? Что его сюда тянет? Что им движет? Автор пьесы глубоко упрятал от равнодушных и невнимательных глаз главное содержание жизни своего героя: Ермолай Лопахин влюблён в Раневскую. Он в этом доме — только ради неё.
С его признаний начинается пьеса. Вот-вот, с минуты на минуту, приедет Раневская... Лопахин делится своим волнением с горничной Дуняшей: «Любовь Андреевна прожила за границей пять лет, не знаю, какая она теперь стала... Хороший она человек. Лёгкий, простой человек». И дальше воспоминание, с которым он, по всей видимости, никогда не расстанется. Пятнадцать лет ему было, как (не в первый и не в последний раз) отец покойный ударил его кулаком по лицу, кровь пошла из носу: «Любовь Андреевна, как сейчас помню, ещё молоденькая, такая худенькая, подвела меня к рукомойнику, вот в этой самой комнате, в детской. «Не плачь, говорит, мужичок, до свадьбы заживёт...»» [С XIII, 197]. И снова: «Узнает ли она меня? Пять лет не видались» [С XIII, 199].
Вместе с Лопахиным Раневскую после продолжительной разлуки встречают брат её Гаев, приёмная дочь Варя, Симеонов-Пищик, Дуняша, Фирс. Она целует брата, Варю, Дуняшу. Каждому находит что сказать. Варя «по-прежнему всё такая же, на монашку похожа». И Дуняшу она узнала. И привычные фразы Гаева пробует вспомнить: «Жёлтого в угол! Дуплет в середину!». И Фирсу ласкового слова не пожалела. Лопахина же она словно бы не замечает. Отчего? Простая небрежность или какая-то внутренняя с её стороны скованность и неловкость? Он короткой репликой пробует принять участие в разговоре: «Да, время идёт» [С XIII, 203]. Никакой реакции. Лопахин не выдерживает и напоминает о себе вполне определённо: «Мне сейчас, в пятом часу утра, в Харьков ехать. Такая досада! Хотелось поглядеть на вас. Поговорить... Вы всё такая же великолепная». Ни слова в ответ. Лопахин близок к отчаянию. Он с новой силой и страстью продолжает нервно-напряжённый монолог: «Ваш брат, вот Леонид Андреич, говорит про меня, что я хам, я кулак, но это мне решительно всё равно. Пускай говорит» [С XIII, 204]. Чем вызван внезапный порыв самоуничижения? Лопахина здесь никто не слышит. Куда ему «со свиным рылом в калашный ряд», «мужик мужиком» [С XIII, 198]! Для них он и свой, и чужой. И для Раневской? Отчасти, да. Чего же хочет Лопахин, к чему устремлён? «Хотелось бы только, чтобы вы мне верили по-прежнему, чтобы ваши удивительные, трогательные глаза глядели на меня, как прежде». И дальше следует главное признание: «Боже милосердный! Мой отец был крепостным у вашего деда и отца, но вы, собственно вы, сделали для меня когда-то так много, что я забыл всё и люблю вас, как родную... больше, чем родную» [С XIII, 204].
Его слова звучат как откровенное и отчаянное признание в сильном и стойком чувстве. «Как прежде» — это его разгоряченная фантазия или... сладостная явь, которую он не в состоянии забыть? Бог весть... Во всяком случае, сильное чувство его даёт ему право на эти признания... «Я забыл всё» — не про её ли романы с другими говорит он? И снова Лопахин: «Мне хочется сказать вам что-нибудь очень приятное, весёлое...» И собравшись с духом, предлагает ей разумный план-«проект» спасения вишнёвого сада, усадьбы, её самой: «Прошу внимания!» И дальше — про то, как надо разбить пока ещё ей принадлежащую огромную землю на дачные участки и отдавать эти участки в аренду [С XIII, 205]. «Я вас не совсем понимаю, Ермолай Алексеич», — рассеянно говорит она в ответ. Он старательно объясняет ей ещё раз, подробнее, детальнее: «Одним словом, поздравляю, вы спасены». Нужна только самая малость: «снести все старые постройки, вот этот дом, который уже никуда не годится, вырубить старый вишнёвый сад...» В этот момент она встрепенётся: «Вырубить? Милый мой, простите, вы ничего не понимаете. Если во всей губернии есть что-нибудь интересное, даже замечательное, так это только наш вишнёвый сад» [С XIII, 205]. «Милый мой» — нейтрально-разговорное обращение, смягчающее своё категорическое несогласие с его проектом, или эмоционально вырвавшееся вдруг выражение давней нежной привязанности?
Все отношения Раневской к Лопахину даны скрыто, в полутонах. Вот, например, в речи Любови Андреевны, в тот самый момент, когда в финале она побуждает Лопахина объясниться с Варей, появляется одна неслучайная, на мой взгляд, пауза, отмеченная многоточием. Раневская обращается к Лопахину: «Вы это очень хорошо знаете, Ермолай Алексеич; я мечтала... выдать её за вас, да и по всему видно было, что вы женитесь» [С XIII, 250]. Мечтала... о чём? Что за глоток воздуха? Что за многоточие? Она взволнована, она переводит дыхание?.. В театре Чехова каждая пауза скрывает бездну противочувствий.
Да и брат Раневской Леонид Андреевич Гаев уверен, что их общее семейное спасение придёт... от Лопахина: «Твоя мама поговорит с Лопахиным; он, конечно, ей не откажет» [С XIII, 213]. И не отказал бы, заговори она с ним на эту тему... Но разговора такого не будет: она не станет просить его о помощи. Подспудная мысль о парижском любовнике и о чём-то ещё, для нас недоступном, не оставляет её...
И он, Ермолай, мечту свою несбыточную лелеющий, не в состоянии оказывается уберечь от погибели ту, которую любил и любит тихо, сильно и беззаветно. Любовь Андреевна уходит-уезжает в безнадёжное никуда. И Варя, он понимает, по его вине, несчастна. И сам он бесприютен, неустроен и одинок... Лопахин испытывает очень сложные чувства: «Отчего же, отчего вы меня не послушали? Бедная моя, хорошая, не вернёшь теперь. (Со слезами.) О, скорее бы всё это прошло, скорее бы изменилась как-нибудь наша нескладная, несчастливая жизнь» [С XIII, 240—241]. Скафтымов сдержанно и скупо замечает: «В роли Лопахина есть тоже свои лирические моменты, где он раскрывается в субъективном пафосе» [Скафтымов 2007: 318—319]. И вновь — про «субъективно оправданную и по-своему серьёзную лирику Лопахина». Своё внимание Скафтымов сосредоточивает на «мысли о стихийной власти чувств, об одиноком страдании, о непроницаемости индивидуального внутреннего мира для окружающих» [Скафтымов 2007: 321].
* * *
Я помню, как нам, студентам-четверокурсникам филологического факультета Саратовского университета в 1960 году доцент кафедры русской литературы Лидия Павловна Медведева читала спецкурс «Драматургия А.П. Чехова». Скафтымов был её непосредственным учителем. Она сразу же объявила, что читать будет «очень близко к Скафтымову», обстоятельно соблюдая логику его мысли и даже опираясь непосредственно на собственные, аккуратные, педантично оформленные, подробные записи его лекций. Л.П. Медведева показывала нам портрет Скафтымова (он в ту пору уже вышел на пенсию, на факультете не появлялся) и с некоторой долей свойственного ей простодушия настойчиво и призывно добавляла: «Правда, похож на Чехова?! Правда, похож?! Очень похож на Чехова!» А когда дошла в финале курса до «Вишневого сада», то заметила, что Скафтымов в своих университетских лекциях о пьесе Чехова был значительно полнее и подробнее, чем в статье о комедии, что комментировал он последовательно действие за действием, сцену за сценой. И сделала важное для нашей темы уточнение (воспроизвожу по собственной записи): «Александр Павлович рассказывал о Лопахине особенно трогательно, как о любимце Чехова, как о главном герое комедии — человеке в высшей степени честном, благородном и сердечном...»
Писать в сталинские годы откровенно сочувственно о классовом враге, о социально чуждом новой эпохе чеховском персонаже — купце-приобретателе было более чем затруднительно. Новейшие советские исследователи как раз и обвиняли Чехова в том, что «у него не было решительности в осуждении ни дворянства, ни буржуазии (смягчённые образы Раневской и Лопахина)» [Скафтымов 2007: 314]. Скафтымов же писал о героях «Вишнёвого сада» в полной гармонии со смыслом и тоном чеховской пьесы, в полном внутреннем согласии с тем, как их нежно и трепетно представил сам автор комедии. Писал, быть может, утаивая нечто глубоко сокровенное, что открывалось ему в Лопахине. Но это сокровенное могло быть и, вероятнее всего, было предметом волнующих душу домашних разговоров с самыми близкими людьми, включая и сына Павлушу.
Сохранился ещё один фрагмент раннего дневника Скафтымова, в котором Александр Павлович делится своими мучительными раздумьями, слишком сильно (и, разумеется, невольно) напоминающими невыразимую боль чеховского Лопахина. Дневниковые записи Скафтымова, датированные 1916 годом, посвящены истории любви Александра Павловича к Ольге Александровне Знаменской-Ворошиловой [Скафтымов (1) 2005: 36—42], впоследствии ставшей его женой и матерью Павлуши. В этом глубоко личном документе запечатлены светлые и тревожные состояния его души, страстные переживания, связанные с крепнущим день ото дня проникновенным и драматически сложным чувством к будущей жене. Сосредоточенно чуткий читатель чеховского «Вишнёвого сада» оценит внезапно и явственно возникающие параллели и ассоциации. Вот несколько предельно кратких и экспрессивно насыщенных дневниковых записей:
«Ищу встреч, даже, кажется, смущаюсь. Скучаю. Огорчаюсь неожиданным её отсутствием».
«Разница лет <...> А внутренно ведь мы во многом понимаем друг друга <...> Конечно, у ней иная жизнь, чем у меня, иные дорогие мелочи облекают её душу, у ней иные страдания, у ней столько ценного в прошлом, такого близкого, дорогого, вся душа полна милым прошлым. Где же, в чём же могут быть общие точки. Могу ли я быть нужен ей <...>».
«В душе ужасная сумятица. <...> Она старше меня, вдова. И в этом вся «неестественность» и затруднения. Если она меня любит, можно всем этим пожертвовать. Больше твёрдости, ясности, нужно это в скором же времени определённо установить и определить дальнейшие отношения».
«Мне себя надо взять в руки. Я без неё не живу и с ней не живу. Я в пустоте. Отсюда тоска, нудность жизни, бесцветность, равнодушие ко всему».
«Люблю по-прежнему сильно, печально и как бы робко. Последнее, кажется, признак истинности чувства».
«Да, удивительное чувство. Логики ни йоты. Наперекор всякому объяснению. Вот хочется к ней и только. Быть, сидеть, разговаривать (о чём, не важно), ласкать, грустить».
«Хочется быть с ней, не ради чего-нибудь впереди, а только это, только вот сейчас быть с ней, больше ничего, будущего нет».
«Деньги нужны, чтобы жить, двигаться... и т. д. А ради чего двигаться, напрягаться? — Чтоб иметь деньги на продление ненужности, надрыва, утомления, нудности, иногда нервной трёпки, иногда тупой скуки и пр. Что лучше: скука или надрыв, вынужденное напряжение? И то и другое нелепо. Только этим жить нельзя. Чем же, однако, живу? Есть какие-то просветы. Она».
У человека подобной эмоционально-экспрессивной нервной энергии, подобной силы чувств, деликатности, требовательности к себе, на самом деле, много общего с чеховским героем.
К.Е. Павловская вспоминает: «Часто предметом семейных обсуждений у Скафтымовых было что-то из творческих замыслов Александра Павловича, судьбы литературных героев, их место в реальной жизни. Некоторые персонажи постепенно приобретали образы живых людей и органически входили в сознание членов семьи. Павлуша неизменно участвовал в этих беседах и, вероятно, немало из них для себя извлёк» [Павловская 2005: 51].
Ермолай, в устах сына Скафтымова, — высшая, мудрая, очень светлая и доверительная человеческая оценка. Пронзительная. Ермолай — тот, кто в этом мире близких людей, в мире Вишнёвого сада всё остро, тонко и нежно чувствует, всё пробует понять, любит бескорыстно и безответно, действует отчаянно и сгоряча. Но сделать ничего примиряющего, спасительного для всех (и для себя самого!) не может и оттого искренне, до боли страдает... Он и в минуты лихорадочной радости, в часы триумфа страдает, смотрит на себя со смущением, снисхождением и досадой. Он берёт, по словам А.П. Скафтымова, «тон иронии к собственному нечаянно распустившемуся размаху» [Скафтымов 2007: 319].
Человек дела и мечтатель — одновременно.
Неприкаянный, он щедр, застенчив и неловок, умён, добр и несчастлив...
«А ты всё-таки Ермолай».
Литература
Павловская К.Е. Послесловие // Известия СГУ Новая серия. Серия филология. Журналистика. Саратов: Изд-во СГУ 2005. Т. 5. С. 49—52.
Скафтымов А.П. (1) «Быть перед собой честным...» Дневник 1916 года // Известия СГУ Новая серия. Серия филология. Журналистика. Саратов: Изд-во СГУ 2005. Т. 5. С. 36—42.
Скафтымов А.П. (2) «И я пишу к тебе. Пусть хоть это останется». Дневник 1937 года // Известия СГУ Новая серия. Серия филология. Журналистика. Саратов: Изд-во СГУ 2005. Т. 5. С. 42—49.
Скафтымов А.П. Поэтика художественного произведения / Сост. В.В. Прозоров, Ю.Н. Борисов. Вст. ст. В.В. Прозорова. М.: Высш. шк., 2007. (Классика литературной науки.)
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |