Пушкиниана занимает особое место в наследии А.П. Скафтымова. Пушкинские записи исследователя были опубликованы, начиная с 1999 года, по инициативе и под непосредственным руководством Е.П. Никитиной. В статье «Пушкинская тема в трудах и днях А.П. Скафтымова» она замечает, что «Скафтымов не был пушкинистом», но в течение многих лет в процессе чтения университетского историко-литературного курса выработал концепцию, «свои взгляды на творческую биографию Пушкина», отраженные в его рабочих тетрадях [Никитина 2000: 5]. Среди всех черновых материалов «записи к лекции» «дают представление об итогах длительных наблюдений, размышлений, историографических изучений, являя собой некий синтез, целостную формулу пушкинского гения» [Никитина 2000: 5].
В «Записях к лекции о Пушкине» Скафтымов формулирует единую концепцию пушкинского творчества, опровергая привычное представление о преимущественно светлой стороне его поэзии: «Все наиболее крупные и заметные произведения Пушк<ина> оканчиваются трагической незавершенностью и неисполненностью человеческих желаний, диссонирующим, непримиренным и непреодоленным, чаще всего трагическим конфликтом» [Скафтымов 2000: 22]. Скафтымов приводит «перечень «концов»» в поэмах «Кавказский пленник», «Бахчисарайский фонтан», «Цыганы», «Полтава», «Медный всадник», трагедии «Борис Годунов», романе «Евгений Онегин», «маленьких трагедиях», повестях «Пиковая дама», «Капитанская дочка», свидетельствующих о том, что ««солнечный» Пушкин не только не закрывал глаз перед трагическим в жизни, но преимущественно о нем и думал» [Скафтымов 2000: 23].
«Прямым или косвенным источником» непреодолимого горя, несчастья, катастрофы, заключенных в каждом из сюжетов названных произведений, являются не внешние силы, а сами персонажи: Пленник, Алеко, Зарема и Гирей, Борис, Онегин, Мазепа и Мария, Петр, Германн, Пугачев. Трагичность, по мысли Скафтымова, заложена и укоренена в столкновении, несовместимости самых «естественных и законных человеческих чувств» [Скафтымов 2000: 23].
Записи Скафтымова носят в основном краткий тезисный характер, подробнее рассмотрены образы Алеко и Бориса как первопричины кровавых преступлений, изображенных в «Цыганах» и трагедии «Борис Годунов». По логике ученого, «в «Цыганах» столкнулись во взаимном пересечении свободные порывы чувств Земфиры и Алеко, и поэма оканчивается катастрофой» [Скафтымов 2000: 23]. Индивидуальное я несет в себе зерно разрушения, и при всей законности свободных порывов личных страстей они оказываются несовместимыми с такими же свободными чувствами другой личности. Любовный поединок между Алеко и Земфирой завершается трагически — двойным убийством.
«Трагический жизненный элемент» [Скафтымов 2000: 25], открытый Пушкиным в южных поэмах, становится сюжетной основой стихотворного романа «Евгений Онегин», трагедии «Борис Годунов», поэмы «Полтава». Скафтымов выделяет «Бориса Годунова» как новый этап в раскрытии трагического начала в пушкинском творчестве. Кровавая развязка трагедии, в отличие от романтических поэм, является результатом не стихийных порывов и страстей персонажей, а «волевого намерения» Бориса, сознательно разрешенного им себе преступления во имя высоких целей. Причем преступные стремления, зло, исходящее от Бориса, имеют сложную мотивировку, оправданную благими помыслами и «общим благородством его личности».
Напомню, как происходила работа Пушкина над этими двумя произведениями. «Цыганы» — переходная поэма, задуманная на юге в январе 1824 года и завершенная 10 октября в Михайловском. В 1825 году Пушкин пишет не вошедший в печатный текст поэмы монолог Алеко над колыбелью сына. «Цыганы» вышли из печати только в 1827 году. Почти одновременно с окончанием поэмы в декабре 1824 года поэт приступает к написанию первых сцен трагедии «Борис Годунов», закончив ее 7 ноября 1825 года. П.В. Анненков одним из первых высоко оценил пушкинскую трагедию, подробно исследовал ход работы над «сценой летописца Пимена», который прерывался несколько раз: «С первого монолога Пимена, со стиха «Немного слов доходит до меня...», Пушкин покидает летописца, набрасывает строфу из «Цыган», стихотворение «Сожженное письмо», XVII и XXIII строфы «Евгения» (4 главы) и возвращается к нему с пророческим сном Григория» [Анненков 1984: 145].
При очевидной хронологической близости между последней «южной» поэмой и исторической трагедией существуют внутренние связи на уровне сюжета, композиции, обусловленные общим развитием пушкинского творчества, его движением от романтического периода к зрелому этапу. 1824 год — поворотный, это время мучительных поисков, быстрого преодоления кризиса романтического художественного мышления, признания поэтом объективных законов жизни, зависимости индивидуальной судьбы от общего «хода вещей» и в целом — пробуждения в пушкинском творчестве особого духовного начала, по сути христианского, обретенного в Михайловском.
Сюжетно-композиционное построение «Цыган» принципиально отличается от структуры «Кавказского пленника» и «Бахчисарайского фонтана». Это многогеройная поэма. Драматический элемент в ней усилен введением дополнительных персонажей (старого цыгана — «антагониста» Алеко, молодого цыгана — любовника Земфиры). В «Цыганах» нет привычного членения текста на песни или главы. Условно в тексте можно обозначить две событийные части, разделенные временным отрезком в два лета. Сюжет наполнен неожиданными поворотами. Действие развивается динамично, очень напряженно, преобладая над авторским повествованием. Поэма делится на одиннадцать сцен, границы которых обозначены композиционно и графически — чертой. Повествовательное начало поэмы вытесняется драматической формой, с диалогами действующих лиц.
«Цыганы» — драматическая поэма. Непривычная для нее драматизация изложения любовного сюжета выдвигает на первый план конфликт, противоборство трех персонажей в любви, как на уровне сюжета, так и на уровне метатекста (Алеко — Земфира — молодой цыган; отец Земфиры — Мариула — ее любовник). Читатель соотносит два любовных треугольника. Мотив измены в сюжете заранее предрешен. Только история Алеко и Земфиры разрешается катастрофически.
Об особой жанровой природе «Цыган», поэмы, возникшей из «лирической драмы», убедительно писал Вячеслав Иванов. Ее перипетии зависят от чувств, стремлений, переживаний протагонистов действия. Этапы взаимоотношений Алеко и Земфиры — следствие стихийных порывов бушующих «роковых страстей», которые нарастают и сталкиваются в неразрешимом трагическом конфликте. Структура «Цыган» соотнесена со «скрытой хорической структурой» [Иванов 1995: 198] древней трагедии, выдвигавшей «женский тип» как индивидуальное начало хора. Вяч. Иванов воссоздает музыкальную партитуру поэмы, центральная роль в которой отводится женским персонажам — «синтетическому типу Цыганки» [Иванов 1995: 198]. Земфира и Мариула, носительницы глубокого любовного чувства, вносят в поэму «лирическую» энергию, переходящую, по словам Вяч. Иванова, в заключительный трагический аккорд: «всеобщую неизбежность «роковых страстей»» [Иванов 1995: 198]. Старик цыган выполняет функцию предводителя хора — носителя соборного общинного сознания.
Вяч. Иванов усматривает «внутреннюю связь» между завершением «Цыган» и замыслом первых сцен «Бориса Годунова», в частности, сценой «Ночь. Келья в Чудовом монастыре» [Иванов 1995: 202]. На уровне сюжета эта связь выражается в соотнесении, «родственности» «в поэтической обрисовке» двух образов — летописца Пимена и старика цыгана. На протяжении всего действия старик цыган — активно действующее лицо, противопоставленное Алеко. С самого начала отец Земфиры принимает выбор дочери, дружелюбно встречает незнакомца, но предвидит испытания, сложность вживания европейца в табор. Он по-отечески предупреждает юношу, рассказывая ему «повести» о «святом старике», изгнаннике Рима, и о «самом себе». Как только в отношениях Алеко и Земфиры наступает перелом, старик цыган утешает обоих, пытается усмирить мстительные страсти избранника своей дочери. В отличие от Алеко, который «ревнив и зол», цыган нежен душой («Утешься, друг, она дитя»), но он не смог предотвратить беду. Алеко не выдерживает испытания любовью. Обуреваемый «противуречивыми» страстями, он совершает преступление. Пушкин показал трагедию индивидуализма как «болезнь века» и ужасные, губительные последствия, которые она за собой влечет. «Противуречие страстей» — коренная причина конфликта в поэме и вина трагических героев. Безудержная, своевольная страсть Земфиры стала причиной ее гибели. Гордыня Алеко нарушает мирную жизнь цыганского табора, приносит смерть и приводит его к одиночеству.
Трагическая ситуация углубляется в решающей сцене объяснения между Алеко и отцом Земфиры. «Повесть» старика о Мариуле выявляет нравственную сущность характера Алеко: «Да ты не поспешил / Тотчас вослед неблагодарной / И хищникам и ей, коварной, / Кинжала в сердце не вонзил?» Он не приемлет измены и не способен прощать. Оба героя говорят как будто на разных языках. Любовная страсть Алеко переросла в жажду мести. Он не может смириться с доводами старика. Последние в этой сцене рассуждения Алеко о своем праве вершить суд, насладиться уничтожением спящего врага делают кровавую развязку неизбежной. Перед читателем возникает зримая картина убийства еще до того, как оно произойдет на самом деле. Алеко предстает в страшном облике. Изощренная жестокость ситуации, которую он заранее «проигрывает» в своем воображении, кажется ему вполне естественной и законной: «Внезапный ужас пробужденья / Свирепым смехом упрекнул, / И долго мне его паденья / Смешон и сладок был бы гул».
В текст поэмы входят две драматические сцены встречи любовников. Первая состоит из кратких реплик диалога Земфиры и молодого цыгана. Между двумя сценами свиданий входит авторское повествование о сне Алеко. Но и здесь действие преобладает над описанием. Это своеобразная развернутая ремарка. Она предваряет вторую решающую сцену свидания, в которую вмешивается Алеко, основной участник любовного треугольника, соперник цыгана и обманутый муж.
В предшествующих южных поэмах события обрываются внезапно, в «Цыганах» они развертываются в большую финальную сцену. Кульминация подается в драматической форме. Драматизация повествования убыстряет сюжетный ритм. Развязка представляет собой напряженное драматическое действие и неторопливое подробное повествование о событиях, последовавших за сценой убийства. Символично место действия — «обесславленная могила».
Алеко беспощадно, хладнокровно расправляется с соперником, а потом и с Земфирой. Он выступает в роли судьи, Земфира и молодой цыган становятся жертвами его преступной страсти. Из всех любовных эпизодов повествователь удален, так как в них преобладает форма диалога и драматических сцен. В финале авторская интонация усиливается в печальной картине похорон, в описании психологического состояния двух антагонистов — Алеко и старика цыгана. Непреодолимое противостояние героев не только по отношению к счастью, но и к несчастью представлено в финале. Отец Земфиры безропотно, безмолвно несет свое горе. Высота нравственного духа, проявленная в финальном монологе старика цыгана («Прости, да будет мир с тобою»), созвучна христианским заповедям смирения и прощения.
В эпилоге содержится программное философское обобщение. Идея трагической неизбежности «роковых страстей» и «судеб» формулируется как общий закон жизни, от которого нет защиты ни в цыганском таборе, ни в цивилизованном мире.
В одной из ключевых сцен трагедии «Борис Годунов» «Ночь. Келья в Чудовом монастыре» также противопоставлены образы Пимена и Григория Отрепьева. Среди исследователей сложилось представление о том, что «один принадлежит прошлому, традиции, средневековой системе ценностей, другой — будущему, новому времени, новой европеизированной культуре...» [Лотман, Виролайнен 2009: 148]. Поэтому изображенные в трагедии события, деяния Бориса попадают «в точку пересечения двух разнонаправленных векторов», обретая «в высшей степени парадоксальную перспективу» [Лотман, Виролайнен 2009: 149]. С другой стороны, «сказания» летописца обращены в будущее, к потомкам.
Архиепископ Анастасий соотносит образы Пимена и Григория как ключевые в сюжете трагедии: «Последний воплощает в себе еще не преображенную мирскую стихию, вторгшуюся под сень тихой обители; весь во власти своих страстей, он лишен духовной свободы и по своему нравственному облику так же мало походит на своего старца, как тихое сияние лампады на дымящее пламя костра» [Архиепископ Анастасий 1998: 93].
Сцена в келье, напечатанная в «Московском Вестнике» 1 января 1827 года, стала известна читателям ранее всей трагедии [Пушкин 1935: 410]. В «Письме к издателю» журнала М.П. Погодину Пушкин досадовал, что «люди умные обратили внимание на политические мнения Пимена»: «...сей характер всё вместе нов и знаком для русского сердца» [Пушкин 1962: 283]. Он вобрал «трогательное добродушие древних летописцев», черты, «пленившие» поэта в «старых летописях»: «простодушие, умилительная кротость, нечто младенческое и вместе мудрое, усердие можно сказать набожное, к власти царя, данной им богом, совершенное отсутствие суетности...» [Пушкин 1962: 283].
Пимен благословляет молодого послушника Григория, по-отечески утешает, наставляет, призывает «смирять себя молитвой и постом», предупреждая об опасности «бесовских мечтаний», искушений «грешного света», ничтожности мирской суеты: «Не сетуй, брат, что рано грешный свет / Покинул ты, что мало искушений / Послал тебе всевышний...».
В Григории же «младая кровь играет», он не может смириться с участью «бедного инока», жаждет покинуть обитель, чтобы «тешиться в боях», «пировать за царскою трапезой», познать все радости жизни. Молодой послушник и мудрый старец говорят как будто на разных языках. Григорий не внял наставлениям духовного отца и впоследствии ловко воспользовался его рассказом об убиенном царевиче Димитрии в своих авантюрных политических интригах. Григорий отрекается от своей веры, вступает на путь самозванца, являясь одним из инициаторов и виновников масштабных кровавых преступлений, смутного времени, смерти Бориса Годунова, убийства наследника престола.
Будущий самозванец сосредоточен на личных интересах, однако его приговор Борису («И не уйдешь ты от суда мирского, / Как не уйдешь от божьего суда») оказывается провидческим, так же как и слова Пимена в отношении народа: «Прогневали мы бога, согрешили: / Владыкою себе цареубийцу / Мы нарекли». В «социально-политической проблематике» трагедии Скафтымов выделяет особую «роль народа» как «объективного носителя справедливости», в финале трагедии прозревающего, безмолвно осуждающего кровавые деяния Бориса, преступления Самозванца, политические притязания бояр. Виной всему, как убедительно показано в записях Скафтымова, не стихийные силы, а «волевое намерение» участников кровавых злодеяний, осложненное «благородными помыслами» и желанием «оправдания и признания» [Скафтымов 2000: 24]. В последующих трактовках образа Бориса также подчеркивается значение его волевых усилий: «он тот, через кого проходит слом времен, кто сознательно и целенаправленно меняет сложившийся ход вещей, <...> исходя из личной воли, из личных, индивидуальных своих достоинств и возможностей, он бросил вызов освященному церковью и привычному для народа порядку вещей, самовольно пресёк династию Рюриковичей...» [Лотман, Виролайнен 2009: 147].
Вина и преступление Алеко в поэме «Цыганы» ограничены пространством цыганского табора, не столь масштабны по своим последствиям, как кровавые деяния Бориса Годунова. Однако обозначенные параллели между отдельными событийными линиями и персонажами двух произведений подтверждаются выводом Скафтымова о «созвучии» в композиции и идейном смысле пушкинских творений. Рядом с персонажами, стихийно или сознательно творящими зло, всегда стоят «напоминающие фигуры», кроткие, нежные, заботливые, олицетворяющие добро, «побеждающую силу жизни» [Скафтымов 2000: 26]. В «Цыганах» подобной фигурой является старик цыган, в трагедии «Борис Годунов» — отец Пимен. Такова «внутренняя связь» «Цыган» и «Бориса Годунова».
Литература
Анненков П.В. Материалы для биографии А.С. Пушкина. М., 1984. С. 130—152.
Архиепископ Анастасий. Духовные прозрения Пушкина в драме «Борис Годунов» // «В краю чужом...». Зарубежная Россия и Пушкин / Сост., вступ. ст. и коммент. М. Филина. М., 1998. С. 91—96.
Иванов В. О «Цыганах» Пушкина // Иванов В. Лик и личины России: Эстетика и литературная теория. М., 1995. С. 196—222.
Лотман Л.М., Виролайнен М.Н. «Борис Годунов» // Пушкинская энциклопедия: Произведения. Вып. 1. СПб., 2009. С. 138—177.
Никитина Е.П. Пушкинская тема в трудах и днях А.П. Скафтымова // Филология. Межвуз. сб. науч. трудов. Вып. 5. Пушкинский / Отв. ред. Ю.Н. Борисов, В.Т. Клоков. Саратов, 2000. С. 5—21.
Пушкин А.С. Полн. собр. соч. Т. 7. Драматические произведения. М., 1935.
Пушкин А.С. «<Письмо к издателю «Московского вестника»>» // Пушкин А.С. Собр. соч.: В 10 т. Т. 6. Критика и публицистика. М., 1962. С. 280—284.
Скафтымов А.П. <Записи к лекции о Пушкине> / Публ. А.А. Гапоненкова, К.Е. Павловской // Филология. Межвуз. сб. науч. трудов. Вып. 5. Пушкинский / Отв. ред. Ю.Н. Борисов, В.Т. Клоков. Саратов, 2000. С. 22—27.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |