Преемственные связи творчества А.Н. Островского с драматургией А.С. Пушкина на материале исторических пьес 1860-х годов рассматривались в целом ряде работ 1950-х годов. А.И. Ревякин среди «ценных» называл исследование Б.П. Городецкого «Драматургия Пушкина» и статью В.А. Бочкарева «Островский и русская историческая драма» [Ревякин 1974: 28]. Во второй половине 1950-х годов к той же проблематике обращалась М.М. Уманская [1957: 305—306; 1958: 83—95, 349—352]. В статье «Народ в исторических пьесах А.Н. Островского» автор емко подытожила результат своих наблюдений, придя к выводу, что Островский развивал пушкинскую традицию, оставаясь в ее русле [Уманская 1974: 191].
Бочкарев и Уманская, будучи аспирантами А.П. Скафтымова, во многом восприняли его методологию и методику анализа художественных произведений. Их работы отличают внимание к истории текста, учет отзывов о произведении в критике, хорошая осведомленность в его интерпретации исследователями, внимание к эстетическим взглядам художников слова.
Свой вклад в разработку темы «Островский и Пушкин» внесли фольклористы. Исследователи еще в 1920-е и 1940-е годы отмечали включение Островским в свои пьесы 1860—70-х годов бытующих в народе пушкинских текстов. Указывалось на исполнение Кучумовым в комедии «Бешеные деньги» (1870) «Подражанья» Пушкина («Лобзай меня! Твои лобзанья...») [Чернышев 1929: 316]. Чаще обращали внимание на стихотворение Пушкина «Романс» («Под вечер, осенью ненастной»), вошедшее в песенный обиход народа во многом через посредство лубочных картинок. В пьесе «Шутники» (1864) первые восемь строк его пела уличная певица под аккомпанемент шарманки (д. II, явл. 4). Фольклористы зачисляли А.Н. Островского в свои ряды: они констатировали, во-первых, фиксацию драматургом самого факта проникновения в народ «сентиментального «Романса»»; во-вторых, указание на путь его популяризации; в-третьих, передачу его «упрощенной морфологии» [Синюхаев 1924: 37—38]. А.И. Орлов увидел в искажениях певицей пушкинского текста проявление костромского говора. Исследователь замечал при этом, что «пренебрежительное отношение критики к пушкинскому «Романсу» Островский едва ли разделял» [Орлов 1948: 14—15]. Т.М. Акимова в статье 1975 года не только подтвердила наличие неоднократно отмечавшихся исследователями общих у Островского с Пушкиным принципов в разработке исторической тематики, но увидела проявление этой общности в фольклористических принципах «как в исторических пьесах, так и в произведениях о современности» [Акимова 2001: 157].
Тема «поздний Островский и Пушкин» затрагивалась в работах исследователей, преимущественно интересовавшихся взглядами Островского как теоретика искусства. Б.В. Варнеке отмечал близость эстетических взглядов драматурга к пушкинским, проявившуюся в его «Застольном слове о Пушкине» в связи с открытием в Москве памятника поэту в 1880 году [Варнеке 1923: 55]. На близость эстетических взглядов Островского к пушкинским, проявленную в завершенной в 1881 году «Записке о положении драматического искусства в России в настоящее время», обращал внимание Б.П. Городецкий [Городецкий 1953: 354—355]. Т.М. Акимова обращала внимание на высокую оценку в этой речи народности творчества Пушкина [Акимова 2001: 157].
Декларированный драматургом в его юбилейной речи о Пушкине 1880 года и в его «Записке...» 1881 года близкий к пушкинскому взгляд на искусство в целом и драматическое в частности нашел свое творческое воплощение в завершенной к 1883 году пьесе «Без вины виноватые».
О преемственных связях с Пушкиным по отношению к этой пьесе Островского в исследовательской литературе, насколько удалось выяснить, вопрос не ставился. В работах о пьесе «Без вины виноватые» с разной степенью полноты освещены такие аспекты, как: Островский и античная комедия [Малеин 1918: 35—38]; «Без вины виноватые» Островского и переводные пьесы с немецкого и французского (драма К. Гуцкова «Ричард Севедж», пьеса неизвестного автора «Артур, или 16 лет спустя» [Кашин 1912: 29—59], пролог пьесы Дюма-сына «Сын швеи» [П.О. 1912: 655—656], пьеса Зудермана «Родина» [Шамбинаго 1923: 334]); пьеса Островского и отечественная драматургия [Ревякин 1941: 122—123]. В последней из названных работ обращалось внимание на поставленную в Петербурге в 1877 году пьесу Николая Елизарова «Без вины виноватые» на тему о внебрачной дочери. Но, как отмечал А.И. Ревякин, она, как и ни одна из вышеназванных пьес, несопоставима с комедией Островского. Справедливость суждения исследователя о пьесе Елизарова подтверждает характеристика ее Ф.А. Бурдиным: «...ее бы следовало назвать «С миру по нитке / Голому рубашка», до такой степени она выкроена из чужих пьес, хотя автор, начинающий молодой человек, не лишен некоторой наблюдательности и юмора» [Островский 1923: 221—222, № 485]. Наблюдения в области перекличек пьесы Островского с предполагаемыми «источниками» ее, накопленные в исследовательской литературе, реферативно излагались с большей или меньшей степенью полноты в работах А.И. Ревякина [Ревякин 1941: 104—126; 1949: 226—314], И.А. Овчининой [Овчинина 2012: 50, 2 стлб.]
Признавая значимость перекличек, выявленных исследователями на разных уровнях: мотивном, поэтики заглавий, стилистическом, — обратимся к рассмотрению связей этой вошедшей в «золотой фонд мировой драматургии» [Гродская: 1974: 531] пьесы Островского с поэтическим наследием А.С. Пушкина.
Каковы бы ни были творческие (не говорим об автобиографических) импульсы к созданию «Без вины виноватых», плодом их воплощения в тексте пьесы было своеобразное повторение заявленного Пушкиным в «Романе в письмах» опыта: «по старой канве вышить новые узоры». Органичность переработки драматургом вероятностных источников отмечали многие исследователи, интересовавшиеся этим вопросом (Кашин, Варнеке). Как аксиому отмечал данное качество пьесы в своем литературно-театральном семинарии Н.К. Пиксанов [Пиксанов 1923: 90]. Это положение осталось не оспоренным и в более поздних работах других исследователей, в том числе А.И. Ревякина.
Предпринять анализ пьесы «Без вины виноватые» в свете поэтического наследия Пушкина побуждают и имеющиеся в литературе об Островском суждения о специфике его драматургии. Большинство из обращавшихся к данной теме, особенно из числа современников драматурга, полагали его «бытовиком», мастером бытописания русской жизни. Эта узкая бытовая мерка поражала такого внимательного и вдумчивого критика, каким был сводный брат Островского Петр Николаевич. Драматург представлялся ему отнюдь не ««бытовиком»: он видел в нем «большого поэта», с настоящей хрустальной поэзией, какую можно встретить только у Пушкина» [Шамбинаго 1937: 95]. Красоту стиха в «Снегурочке» он уподоблял пушкинскому [Модзалевский 1924: 252—253].
Исследователи отмечали наличие в пьесах Островского лиризма, но восходящего к разным жанрам фольклора (преимущественно лирическим), и в пьесах, созданных до «Снегурочки» (1873), в том числе в «Грозе» [Синюхаев 1923: 52—63; Шамбинаго 1923: 348—350]. Влияние духовной поэзии XVII века отметил в лиризме «Минина», по свидетельству С.К. Шамбинаго, П.В. Анненков [Шамбинаго 1923: 293].
Проявлением того, что в родовые признаки драмы может входить и область лиро-эпики [Аникин 2004: 112], вероятно, можно считать и пьесу «Без вины виноватые».
Прямых свидетельств драматурга о влиянии на него пушкинской лирики и лиро-эпики не выявлено. Известно лишь, что комедия «Без вины виноватые» была очень дорога ему «во многих отношениях: на отделку ее потрачено много труда и энергии». Вместе с тем «это произведение, — писал Островский, — создавалось необыкновенно удачно: мне неожиданно приходили в голову художественные соображения, доступные только молодым силам, на которые я в мои лета не смел рассчитывать. Повторение такого счастливого настроения едва ли уж дождешься» [Островский, т. IX: 418]. Среди счастливых «художественных соображений» можно усмотреть и «мерцание» пушкинского поэтического слова в пьесе, созданной вскоре после произнесения драматургом «Застольного слова о Пушкине».
Наиболее явственно ощутимы связи пьесы Островского 1883 года с пушкинским «Романсом». Связь с ним, в отличие от пьесы «Шутники», проявляется главным образом на уровне положенной в основу «Без вины виноватых» драматической жизненной коллизии, связанной с темой внебрачного ребенка. Островский разработал ее по-своему, финал его пьесы озарен светом радости: мать обретает сына. Оба счастливы. Пушкинский текст имел две редакции. В лицейской — расстающаяся со своим «ангелом» мать, прижав в последний раз его к груди, обвиняла общественный закон, вынуждавший ее расстаться с внебрачным ребенком. В поздней (1827) редакции героиня признавала в своем «проступке» причину страданий, предстоящих сыну и ей самой. В обеих редакциях, рукописной и печатной, она оставляла ребенка на пороге хижины в лесу и скрывалась в темноте ночной.
Героиня Островского никогда не смогла бы так поступить, что очевидно как из хода пьесы, так и из разработки образа героини в целом, не говоря уже о ее декларативных высказываниях. Но сама ситуация «Романса» Пушкина в сжатом виде воспроизведена в диалоге Кручининой и Дудукина в 3-м явлении II-го действия. Узнав, что актер Мухобоев оскорбил Григория Незнамова «самым чувствительным образом», назвав «подзаборником», Кручинина обращает особое внимание на это незнакомое ей слово:
Кручинина. Что такое «подзаборник»?
Дудукин. Ребенок, брошенный, подкинутый к чужому крыльцу или забору.
Кручинина. Как это глупо! Неужели еще находятся такие люди, которые позволяют себе подобные выходки?
Дудукин. К несчастью, много их находится [Островский, т. IX: 169].
В 5-м явлении того же действия после испытанного Незнамовым потрясения («в первый раз в жизни видел ласку матери!» — д. 3, явл. 5), расставаясь, Незнамов говорит, «помолчав»: «Позвольте мне у вас руку поцеловать.
Кручинина. Ах, извольте, извольте!
Незнамов. То есть вы мне протянете ее, как милостыню. Нет, если вы чувствуете ко мне отвращение, так скажите прямо.
Кручинина. Да нет же, нет; я очень рада.
Незнамов. Ведь, в сущности, я дрянь, да еще подзаборник.
Незнамов берет руку Кручининой.
Кручинина (отвернувшись, тихо). Не говорите этого слова; я не могу его слышать.
Незнамов целует ее руку. Она прижимает его голову к груди и крепко целует.
Незнамов. Что вы, что вы! За что?
Кручинина. Извините!
Незнамов. Вы же еще просите извинение! Эх, Бог с вами! (Уходит.) [Островский, т. IX: 180].
В этой сцене свидания матери с сыном, пока не знающих о своем родстве, где выверено каждое звучавшее слово и столь значимы лаконичные ремарки, Островский вольно или невольно прописывает драматургически оставленную Пушкиным лишь в лицейской редакции 6-ю строфу:
Но что сказала я?.. быть может,
Виновную ты встретишь мать —
Твой скорбный взор меня встревожит!
Возможно ль сына не узнать?
Ах, если б рок неумолимый
Моею тронулся мольбой...
Но, может быть, пройдешь ты мимо —
Навек рассталась я с тобой[Пушкин, т. 1: 89].
При внешнем различии у Пушкина и Островского, обоим авторам было присуще острое ощущение драматизма жизни. Отсюда и внутренние переклички в их текстах: острая реакция на обездоленность ребенка-подкидыша, интуитивное опознание матерью сына (по его «скорбному взору»). Пламенное желание матери встречи с сыном, звучавшее в «Романсе», в пьесе Островского — сюжетный лейтмотив. Кручинина, вопреки всем свидетельствам о смерти сына, продолжает искать его. Образ трехлетнего Гриши стоит перед ее взором [Островский, т. IX: 171—173]. В разговоре с отцом ребенка (д. I, явл. 1) Отрадина называет младенца ангелом [Островский, т. IX: 154]. Ср. у Пушкина [Пушкин, т. I: 85, строка 25].
Пушкин обрисовал в 3—4 строфах «Романса» тяжесть судьбы подкидыша.
Ее манить напрасно будешь!..
Стыд вечный мне вина моя, —
Меня навеки ты забудешь;
Тебя не позабуду я;
Дадут покров тебе чужие
И скажут: «Ты для нас чужой!» —
Ты спросишь: «Где ж мои родные?»
И не найдешь семьи родной.Мой ангел, будет грустной думой
Томиться меж других детей! —
И до конца с душой угрюмой
Взирать на ласки матерей;
Повсюду странник одинокой,
Предел неправедный кляня,
Услышит он упрек жестокий...
Прости, прости тогда меня...[Пушкин, т. 1: 84—85]
Заключенные в процитированном тексте Пушкина «нервные узлы»: страдания сироты, лишенного ласки матери, «томленье меж чужих»; острое ощущение сиротства, усиливаемое «жестокими упреками» окружающих; страстное желание обрести родных — движут, хотя и переданные прозой, лирический сюжет пьесы Островского. Озлобленное состояние души Незнамова — один из лейтмотивов «Без вины виноватых». Логически-упорядоченно раскрывает его Кручининой Дудукин в рассказе о судьбе этого актера (мотивы «дадут покров тебе чужие», страдания сиротства) [Островский, т. IX: 168—169]. Мотив одинокого странничества, томящегося по материнской ласке подкидыша, постоянно присутствующий в репликах Незнамова, с потрясающей силой лиризма звучит в его «тосте за матерей, бросающих детей своих» [Островский, т. IX: 217—218]. В финале пьесы, реминисцентно перекликаясь с текстом «Романса» Пушкина, звучит и вопрос Незнамова к только что обретенной матери: «Мама, а где отец?» [Островский, т. IX: 219].
В тексте лицейской редакции «Романса» Лаура не исключала возможность обретения подросшим младенцем отца:
Быть может, сирота унылый,
Узнаешь, обоймешь отца.
Увы! где он, предатель милый,
Мой незабвенный до конца?
Утешь тогда страдальца муки,
Скажи: «Ее на свете нет —
Лаура не снесла разлуки
И бросила пустынный свет».[Пушкин, т. I: 85]
При жизни драматурга эта строфа не была опубликована. Тем удивительнее совпадения с текстом Пушкина у Островского, по замыслу которого (хотя и оставшемуся нереализованным) намечалось дать «Сцену Мурова с Незнамовым»: «Расспрашивает Незнамова, потом передает Кручининой, что сын их умер» [Гродская 74: 530].
Процитированная выше строфа «Романса» была исключена поэтом из текста в ходе работы над ним в Михайловском. Строфа эта не была лишена и мелодраматизма. Работа Островского по освобождению текста «Без вины виноватых» от «мелодраматических эффектов и в ходе действия, и в речи персонажей» (в том числе мысль о «петельке и гвоздике» как выходе из беспросветности бытия у Незнамова, услышавшего грязную сплетню о Кручининой, якобы подбрасывающей своих детей) убедительно показана Н.С. Гродской [Гродская 1974: 526—527]. Отголоски этого мелодраматизма звучат в виде легкой насмешки над Незнамовым в реплике Шмаги (д. III, явл. 8).
Содержавшийся в процитированной выше 6-ой строфе «Романса» любовно-драматический узел (отношения друг к другу матери и отца ребенка) находит соответствие в первом действии пьесы Островского (жертвенная любовь Любы Отрадиной к Григорию Львовичу Мурову, мотив предательства, объяснения-оправдания своей «невиновности» страдающего от деспотизма родной матери Мурова). Далее он оригинально разрабатывается Островским в остальных трех действиях комедии. Нарастающее различие в отношениях матери и отца к их внебрачному ребенку выливается в прямое противостояние (д. IV, явл. 4) и завершается словами героини, обращенными к обретенному сыну:
Кручинина. Отец... (нежно). Твой отец не стоит того, чтоб его искать. Но я бы желала, чтоб он посмотрел на нас. Только бы посмотрел. А нашим счастием мы с ним не поделимся. Зачем тебе отец? Ты будешь хорошим актером, у нас есть состояние... А фамилия... Ты возьмешь мою фамилию и можешь носить ее с гордостью; она нисколько не хуже всякой другой [Островский, т. IX: 219].
Примечательна и еще одна, возможно, невольная перекличка у Островского с Пушкиным. В черновом варианте пьесы, отвечая на вопросы Кручининой: «Зачем вы меня обманули?», — Муров произносил: «Один проступок всегда влечет за собой другой». В окончательном тексте слово «проступок», содержащее самоосуждение, заменено на холодное — «поступок» [Гродская 1974: 530]. В поздней редакции «Романса», как уже отмечалось, героиня видела причину страданий ее и сына не в «законе, неправедном, ужасном», а в своем «проступке» и «роке ужасном» младенца [Пушкин, т. I: 557].
Присутствие Пушкина в мирочувствовании позднего Островского, явственно прозвучавшее в «Застольном слове» о нем драматурга, на уровне творческом проявлено в пьесе «Без вины виноватые». Говоря о «великих и неоцененных» сокровищах, дарованных Пушкиным, драматург прежде всего, помимо эстетического совершенства творений поэта, отмечал благородство «мыслей и чувств» их творца: «Поэт ведет за собой публику в незнакомую ей страну изящного, в какой-то рай, в тонкой и благоуханной атмосфере которого возвышается душа, улучшаются помыслы, утончаются чувства <...>; всякий ждет, что вот он скажет мне что-то прекрасное, новое, чего нет у меня, чего не достает мне; но он скажет, и это сейчас же сделается моим...»
Пушкину, человеку творческого ума, по мысли Островского, было дано «предложить» «обыкновенным умам» те великие «художественные и нравственные истины», что «очень просты и легко усвояются», но кажутся не принадлежащими поэту.
Причину того, что Пушкиным по-прежнему «восхищаются и умнеют», Островский видит в том, что «наша литература обязана ему своим умственным ростом»; «он кончил тем, что оставил сам образцы, равные образцам литератур зрелых, образцы, совершенные по форме и по самобытному, чисто народному содержанию».
«Другое благодеяние, — полагал Островский, — оказанное нам Пушкиным, <...> еще важнее и еще значительнее. До Пушкина у нас литература была подражательная <...> Прочное начало освобождению нашей мысли положено Пушкиным, — <...> он захотел быть оригинальным и был, — был самим собой. Всякий великий писатель оставляет за собой школу, оставляет последователей, — и Пушкин оставил школу и последователей. Что это за школа, что он дал своим последователям? Он завещал им искренность, самобытность, он завещал каждому быть самим собой, он дал всякой оригинальности смелость, дал смелость русскому писателю быть русским <...> Пушкин раскрыл русскую душу». Завершал свое «Слово» Островский утверждением, что «путь, по которому идти талантам, указан нашим великим поэтом», и предложил тост за русскую литературу, которая пошла и продолжает идти по «пути, указанному Пушкиным» [Островский, т. XIII: 164—167].
Пьеса «Без вины виноватые», по слову Островского, создавалась с целью дать «русской публике» «художественные наслаждения, которые она любит и за которые чтит его» [Островский, т. IX: 418]. Обратясь к сюжету о внебрачном ребенке, разработанному среди предшественников Пушкиным в «Романсе», драматург создал оригинальное произведение. Наибольшая новизна явлена в образе главной героини — актрисы, потрясающей сердца зрителей искренностью своей игры, за которой стоит пережитая ею драма обманутой возлюбленной и матери («Лавры-то потом, а сначала горе да слезы» [Островский, т. IX: 170]).
Произнесенная в честь нее Дудукиным в конце пьесы «здравица» имеет переклички с юбилейной речью о Пушкине Островского:
Дудукин. Господа, я предлагаю выпить за здоровье артистки, которая оживила заглохшее стоячее болото нашей захолустной жизни. Господа, я риторики не знаю, я буду говорить просто <...> Мы спим, господа, так будем же благодарны избранным людям, которые изредка пробуждают нас и напоминают о том идеальном мире, о котором мы забыли.
Голоса: «Браво, браво!»
Талант и сам по себе дорог, но в соединении с другими качествами: с умом, с сердечной добротой, с душевной чистотой, он представляется нам уже таким явлением, перед которым мы должны преклоняться. Господа, выпьем за редкий талант и за хорошую женщину, Елену Ивановну! [Островский, т. IX: 216—217].
Сравним: «От полноты обрадованной души мм. гг., и я позволю себе сказать несколько слов о нашем великом поэте, его значении и заслугах, как я их понимаю. Строгой последовательности и сильных доводов я обещать не могу; я буду говорить не как человек ученый, а как человек убежденный.
Отчего с таким нетерпением ждется каждое новое произведение от великого поэта? Оттого, что всякому хочется возвышенно мыслить и чувствовать вместе с ним; всякий ждет, что вот он скажет мне что-то прекрасное, новое, чего нет у меня, чего не достает мне; но он скажет, и это сейчас же сделается моим.
Мм. гг., я предлагаю тост за русскую литературу, которая пошла и идет по пути, указанному Пушкиным» [Островский, т. XIII: 164, 165, 167].
«Романс» Пушкина преимущественно в его поздней (1827) редакции вплоть до середины XX века был одним из любимых в народе песенных текстов на тему об обманутой девушке, подкинувшей ребенка людям, исполненным сострадания к матери и особенно к сиротской участи младенца. Пьеса позднего Островского «Без вины виноватые», судя по статистике ее постановок, особенно в советское время [Дурылин 1949: 171], была одной из любимейших публикой пьес драматурга, исторгавшей слезы зрителей. Старый театрал А. Кизеветтер признавался, что не раз переживал сильный подъем чувств под влиянием игры русских и зарубежных корифеев сценического искусства: «Но плакал я в театре, — вспоминал он, — только однажды. Это было в Малом театре на представлении драмы Островского «Без вины виноватые» с Федотовой в главной роли» [Ревякин 1941: 91]. Островскому удалось в этой пьесе, возможно, отчасти вослед Пушкину, сказать «что-то прекрасное, новое, чего нет у меня, чего недостает мне» — и тем удовлетворить жажду зрителя «возвышенно мыслить и чувствовать вместе с ним» [Островский, т. XIII: 165]. Обратившись к сюжету, известному со времен античности, дважды оригинально интерпретированному Пушкиным (1814, 1827), Островский дал свое прочтение жизненной коллизии, особенно ярко проявившейся в развязке комедии «Без вины виноватые». Едва ли не точнее всего сказал о ней один из зрителей в 1884 году: «Во всем русском репертуаре едва ли есть такие простые положения, одинаково говорящие сердцу всех, у кого есть ясные и простые чувства» [Ревякин 1941: 128].
Литература
Акимова Т.М. Уроки Чернышевского (о фольклоре в пьесах Островского) // Акимова Т.М. О фольклоризме русских писателей: Сб. ст. / Сост. и отв. Ю.Н. Борисов. Саратов: Изд-во Сарат. ун-та, 2001. С. 154—165.
Аникин Б.В. Теория фольклора. Курс лекций. 2-е изд., доп. М.: КДУ, 2004.
Бочкарев В.А. Островский и русская историческая драма // Учен. зап. Куйбышевского пед. ин-та. Куйбышев, 1955. Вып. 13. С. 59—61, 81—90, 110—111.
Варнеке Б.В. Приемы творчества Островского // А.Н. Островский. 1823—1923: Сб. ст. / Под ред. Б.В. Варнеке. Одесса: Гос. изд-во Украины, 1923. С. 53—75.
Городецкий Б.П. Драматургия Пушкина. М.; Л.: АН СССР, 1953. С. 348—355.
Гродская Н.С. Из творческой истории пьесы «Без вины виноватые» // Литературное наследство. А.Н. Островский: новые материалы и исследования. Т. 88: В 2 кн. Кн. 1. М.: Наука, 1974. С. 511—531.
Дурылин С.Н. А.Н. Островский. Очерк жизни и творчества. М.; Л.: Искусство, 1949. 190 с.
Кашин Н.П. Этюды об А.Н. Островском: В 2 т. М.: Типо-литография Т-ва И.Н. Кушнерева и Ко, 1912. Т. 1. С. 29—59.
Кашин Н.П. Исторические пьесы Островского // Творчество А.Н. Островского: Юб. сб. / Под ред. С.К. Шамбинаго. М.; Пг.: Гос. изд., 1923. С. 241—284.
Луконин А.Ф. Песня, ее источники и значение в творчестве А.Н. Островского // Учен. зап. Куйбышевского гос. пед. ин-та им. В.В. Куйбышева. Куйбышев, 1958. Вып. 9. Литературоведение. С. 147—192.
Малеин А. Островский и античная комедия // Бирюч. 1918. № 8. С. 35—38.
Модзалевский Б.Л. О братьях и сестрах Островского // Островский: Новые материалы. Письма. Труды и дни. Статьи / Под ред. М.Д. Беляева. М.: Гос. изд., 1924. С. 244—258.
Овчинина И.А. «Без вины виноватые» // А.Н. Островский. Энциклопедия / Гл. ред. и сост. И.А. Овчинина. Кострома: Костром. изд-во Шуя; изд-во ФТБО ВПО «ШГПУ», 2012. С. 50—52.
Орлов А.И. А.Н. Островский и фольклор Ивановской области [б. м.]: ОГИЗ-ИВГИЗ, 1948. 55 с.
Островский А.Н. Полн. собр. соч.: В 16 т. М.: ГИХЛ, 1949—1953.
Островский А.Н. и Ф.А. Бурдин // А.Н. Островский. Неизданные письма из собрания Гос. театр. музея им. А.А. Бахрушина / Под. ред. Н.А. Бродского и Н.П. Кашина при ближайшем участии А.А. Бахрушина. М.; Пг.: ГИХЛ, 1923.
П.О. Рецензия на работу Б.В. Варнеке «Записки об Островском». Одесса, 1912 // Исторический вестник. Т. 128. 1912. № 4/6 и 7. [№ 5]. С. 656—657.
Пиксанов Н.К. Островский. Литературно-театральный семинарий. Иваново-Вознесенск: Изд-во «Основа», 1923. 101 с.
Пушкин А.С. Полн. собр. соч.: В 17 т. М.; Л.: Изд-во АН СССР, 1937—1959.
Ревякин А.И. «Без вины виноватые» (Литературно-критический этюд) // Без вины виноватые: Материалы и исследования. М.: ВТО, 1947. С. 3—128.
Ревякин А.И. А.Н. Островский. Л.: Учпедгиз, 1949. 384 с.
Ревякин А.И. Итоги и задачи изучения драматургии Островского // Наследие А.Н. Островского и советская культура: Сб. ст. М.: Наука, 1974. С. 5—38.
Синюхаев Г. Островский и народная песня // Известия ОРЯиС РАН. 1923. Т. XXVIII. Л., 1924. С. 9—70.
Уманская М.М. Идейно-художественная концепция пьесы А.Н. Островского «Воевода» // Учен. зап. СГУ Саратовск. обл. изд-во, 1957. Вып. филологич. Т. LVI (В честь засл. деятеля науки РСФСР, д. ф. н., проф. Скафтымова). С. 304—330.
Уманская М.М. Русская историческая драматургия 60-х годов XIX в. // Учен. зап. Саратовск. гос. пед. ин-та. Вольск, 1958. Вып. XXXV. С. 3—360.
Уманская М.М. Народ в исторических пьесах А.Н. Островского // Наследие А.Н. Островского и советская культура: Сб. ст. М.: Наука, 1974. С. 188—202.
Чернышев В.И. Русская песня у Островского // Известия по русского языку и словесности. Л.: Изд-во АН ССР, 1929. Т. II. Кн. 1. С. 294—319.
Шамбинаго С.К. Из наблюдений над творчеством Островского // Творчество А.Н. Островского: Юб. сб. / Под ред. С.К. Шамбинаго. М.; Л.: Гос. изд., 1923. С. 285—365.
Шамбинаго С. А.Н. Островский. М.: Муз.-газ. объед., 1937. Вып. 3. (ЖЗЛ). 200 с.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |