В наследии А.П. Чехова юношеская пьеса «Безотцовщина» занимает особое место, и не только потому, что это первый опыт в творчестве драматурга, но и потому, что «многие черты поэтики драмы, которые мы привычно называем чеховскими, не просто наметились, а отчетливо, реально проявились в первой пьесе», — отмечал И.Н. Сухих [Сухих 1987: 13]. «Безотцовщина» свидетельствует об истоках чеховской художественной системы, связях с русской классической традицией, о значении опыта литературных предшественников в становлении реализма Чехова с его, по словам А.П. Скафтымова, особенностями «жизненного драматизма, открытого и трактованного Чеховым как принадлежность его эпохи» [Скафтымов 1972: 408]. Важнейшей особенностью чеховской драматургии учёный считал отказ от доминирования в пьесе главной составляющей традиционных бытовых драм — событийности: «Чехов не ищет событий, он, наоборот, сосредоточен на воспроизведении того, что в быту является самым обыкновенным. В бытовом течении жизни, в обычном самочувствии, самом по себе, когда ничего не случается, Чехов увидел совершающуюся драму жизни. Мирное течение бытового обихода для Чехова является не просто «обстановкой» и не экспозиционным переходом к событиям, а самою сферою жизненной драмы, то есть прямым и основным объектом его творческого воспроизведения» [Скафтымов 1972: 412—413].
Тема поколений, сложных отношений «отцов и детей», как одна из основных тем, заявленных в «Безотцовщине», несомненно, является одной из составляющих «жизненной драмы» в понимании Чехова. Г.П. Бердников подчёркивал, что «тема «Безотцовщины» — рассказ о молодом поколении, которое отвергло идеалы, убеждения и образ жизни своих отцов. И крепостнические устои уходящего в прошлое, разоряющегося дворянства, и нравы процветающих, прибирающих к рукам дворянские поместья дельцов новейшей формации, и жалкие воздыхания либералов-идеалистов сороковых годов. Отвергли, не имея, однако, за душой ничего своего <...>» [Бердников 1986: 12—13].
Само название пьесы (точнее, вариант названия), подтверждённый документально в письме Ал.П. Чехова от 14 октября 1878 года [С XI, 396], свидетельствует, что тема «отцов и детей» является доминирующей в чеховской драме. Безусловно, одним из источников темы был роман И.С. Тургенева «Отцы и дети» [Кулешов 1985: 17]. Есть основания ввести в круг данной тематики и роман Ф.М. Достоевского «Подросток».
Тема поколений, проблема «отцов и детей» была одной из доминирующих во всей русской литературе XIX века. К ней обращались многие писатели, в том числе и Ф.М. Достоевский. В 70-е годы известная тема интерпретируется писателем по-новому. Она стала основой романа «Подросток», актуализировалась в «Дневнике писателя», поднималась в «Братьях Карамазовых», где приобрела предельно обобщенный и более широкий, чем у Тургенева, смысл, развернутый в различных ассоциативных планах.
В творчестве Достоевского тема поколений развивалась в сложном процессе осмысления писателем острых социально-исторических и нравственно-психологических проблем переходного времени, связанных с отменой крепостного права, когда под влиянием новых общественных условий патриархальные, веками сложившиеся устойчивые формы жизни и мышления стали «с веселою торопливостью» разрушаться. Объектом пристального внимания писателя стала семья, которая более всего подверглась негативному влиянию новых общественно-политических и экономических тенденций, лишившись внутренних духовных связей, в результате крушения сложившихся столетиями традиций, что привело к утрате понимания между старшим и младшим поколениями. В этой связи Г.М. Фридлендер отмечал, что образы «отцов» и «детей» у Достоевского вызывают «представления об иерархическом строе общества, об авторитарных ценностях, восходящих к первоистокам, к древним патриархальным временам <...> «отцы» и «дети» — символы представлений о причинно-следственных связях между прошлым, настоящим и будущим в историческом процессе, представлений о сдерживающих силах прошлого и об ответственности людей перед будущим» [Фридлендер 1976: 433].
Одним из показателей трагичности переходного периода является факт разорения «дворянских гнёзд», превращение их в «случайные семейства». Акцентируя внимание на этом факте, Достоевский полемизировал со своими писателями-современниками, которые иначе видели и оценивали эти процессы (И.С. Тургенев, Л.Н. Толстой).
Одной из важнейших особенностей концепции поколений Достоевского является убеждённость писателя в исторически обусловленной преемственности поколений, в ответственности «отцов» перед «детьми». Причиной «неблагообразия» «детей», как свидетельствуют исследования этой темы, Достоевский считал нравственную несостоятельность «отцов». Поэтому, например, «незаконорожденность» Аркадия Долгорукого в «Подростке» оборачивалась не только социальным неравенством, но и нравственной «безотцовщиной», свойственной поколениям переходной эпохи.
В центре внимания Достоевского находятся «юные люди наших интеллигентных сословий, развитые в семействах своих, в которых всего чаще встречаете теперь недовольство, нетерпение, грубость невежества <...> и где почти повсеместно настоящее образование заменяется лишь нахальным отрицанием с чужого голоса; где материальные побуждения господствуют над всякой высшей идеей; где дети воспитываются без почвы, вне естественной правды, в неуважении или равнодушии к отечеству и в насмешливом презрении к народу» [Достоевский 1973—1990: т. 21, 131—132].
Интерпретация темы «отцов и детей» Достоевским, его концепция семьи может прояснить социально-историческое содержание «Безотцовщины» Чехова.
Замысел первой пьесы Чехова формировался, вероятно, в традиции Достоевского, который, в свою очередь, синтезировал опыт других писателей (в первую очередь Тургенева и Л. Толстого). Об этом свидетельствует наличие в драме Чехова прямых и скрытых цитат из произведений Достоевского, ряд реминисценций и аллюзий, а также название пьесы, которое, впрочем, является предметом споров в чеховедении. Напомним, что из-за отсутствия первой страницы авторское название пьесы не сохранилось, поэтому в разных исследовательских работах она именуется как «Безотцовщина», «Платонов», «Пьеса без названия». Как отмечал И.Н. Сухих: «Есть нечто симптоматичное в том, что в разных работах чеховская драма фигурирует под тремя разными названиями <...> Временами кажется, что литературоведы пишут о разных пьесах» [Сухих 1987: 11].
Название первой пьесы Чехова интересно не только тем, что контрастирует с другими чеховскими заглавиями. Е.М. Гушанская, например, отмечала смысловое и стилистическое единообразие заглавий произведений писателя: «Они всегда абсолютно конкретны и указывают на определенную житейскую ситуацию <...> или представляют собою образ-символ. Драматург никогда не стремится выявить и зафиксировать в своих названиях идейную коллизию» [Гушанская 1987: 167—170]. Однако обратим внимание на то, что и название, и сама пьеса ориентированы на конкретный литературный контекст эпохи, на круг актуальных вопросов русской жизни 1870-х годов. Вероятнее всего, этот круг вопросов в сознании читателей ассоциировался с именем Ф.М. Достоевского.
Главным действующим лицом первой пьесы Чехова стал член «случайного семейства» Платонов, сын, рано разошедшийся с отцом, когда еще не было «ни волоска на подбородке»: «...в последние три года мы были настоящими врагами. Я его не уважал, он считал меня пустым человеком. И... оба мы были правы» [С XI, 21]. Ответственность за судьбу детей лежит на совести их родителей: «Вечно пьяные! Глупая мать родила от пьяного отца! Отец... мать! Отец... О, чтоб у вас там кости так переворочились, как вы спьяна и сдуру переворочили мою бедную жизнь!» [С XI, 114]. Чехову важно подчеркнуть типичность создавшейся ситуации, поэтому Платонов говорит не только про собственный опыт, он вспоминает друзей своего отца: «Не верю я вашей старческой, самоделковой мудрости! Не верю, друзья моего отца, глубоко, слишком искренно не верю вашим простым речам о мудреных вещах, всему тому, до чего вы дошли своим умом!» [С XI, 37].
Мотивы семьи постоянно присутствуют в пьесе и всегда актуализируются в монологах главного героя. Осознав вину своего отца перед собой, Платонов надеется избежать вины перед собственным сыном: «...клянусь тебе всем святым, что сделаю из него человека! <...> А ведь он, бродяга, тоже Платонов! Фамилию бы ему только переменить... Как человек я мал, ничтожен, но как отец я буду велик!» [С XI, 143].
Семья для Чехова, как и для Достоевского, является важнейшей структурной единицей общества, наиболее незащищённой и чуткой к историческим потрясениям. Эта мысль прозвучит в одном из писем писателя и в более поздние годы: «Не следует подчёркивать нервности, чтобы невропатологическая натура не заслонила, не поработила того, что важнее, именно одинокости, той самой одинокости, которую испытывают только высокие, притом здоровые (в высшем значении) организации <...> Не трактуйте эту нервность как частное явление; вспомните, что в настоящее время почти каждый культурный человек, даже самый здоровый, нигде не испытывает такого раздражения, как у себя дома, в своей семье, ибо разлад между настоящим и прошлым чувствуется прежде всего в семье. Раздражение хроническое, без пафоса, без судорожных выходок, то самое раздражение, которого не замечают гости и которое всей тяжестью ложится прежде всего на самых близких людей — мать, жену, — раздражение, так сказать, семейное, интимное. Не останавливайтесь на нём очень, покажите его лишь как одну из типических черт, не переборщите, иначе выйдет у Вас не одинокий, а раздражительный молодой человек» [П VIII: 274—275]. Чеховские слова, сказанные в 1899 году по поводу персонажа другого автора, можно отнести и к герою его первой собственной пьесы.
В вариантах чеховского автографа воспоминания Платонова об отце, о своём детстве выливались в горький монолог, похожий на обвинительную речь: «Тяжело вспоминать <...> Его болезнь, смерть, кредиторы, продажа имения... и ко всему этому прибавьте ещё нашу вражду... Ужасно!.. Смерть была скверная, нечеловеческая... Умирал человек, как только может умирать развратник до мозга костей, богач при жизни, нищий при смерти, человек с неполной головой и с невыносимейшим характером...»; тогда же сын напомнил отцу о «засеченных, униженных, изнасилованных, напомнил Севастопольскую кампанию <...>» [С XI, 336]. В этом монологе множество аллюзий и литературных реминисценций, которые неоднократно повторяются и развертываются в основном тексте драмы. Многие из них перекликаются с мыслями Ф.М. Достоевского, который в «Дневнике писателя» за 1876 год описал так называемые «единичные явления», объясняющие, как представляется, и корни характера Платонова. Достоевский в одной из подглавок мартовского выпуска «Дневника» сообщал о том, что рядом с рассказами о людях, «идущих в народ», речь пойдет и о другой молодежи, «детях», подвергших сомнению «идеалы» «либеральных отцов», которые извратили понятия прогресса и свободы. В большинстве своём это «была лишь грубая масса мелких безбожников и крупных бесстыдников, в сущности тех же хапуг и «мелких тиранов», но фанфаронов либерализма, в котором они ухитрились разглядеть лишь право на бесчестие». Реформа 1861 года привела к буржуазному разложению и обособлению. «Что же могли видеть тогдашние дети в своих отцах, какие воспоминания могли сохраниться в них от детства и отрочества», — задаёт вопрос Достоевский и отвечает: «Цинизм, глумление, безжалостные посягновения на <...> верования детей», «открытый разврат отцов и матерей», «множество расстроившихся состояний, а вследствие того нетерпеливое недовольство, громкие слова, прикрывающие лишь эгоистическую, мелкую злобу за материальные неудачи» [Достоевский 1973—1990: т. 22, 101—102]. Подобные мысли звучали и в монологах Платонова. «Отцы» обесценили прежние благородные понятия: «Какую цену должны иметь для меня ваши хорошие слова, ваше благообразие, ваши добрые улыбки, ласки, могу ли я веровать в них, если я знаю, что вы <...> не в силах взять меня за шиворот и вытащить из болота?» [С XI, 341—342]. «Хорошие слова» оскорбляют Платонова, который давно не верит мнимому благородству «отцов».
Эти темы волновали Чехова и позже. Рубежом 1880-х — 1890-х годов датируются записи, сделанные им для будущих произведений: «Я был раздражен против хороших слов и против тех, кто говорит их <...> В священном писании сказано: «Отцы, не раздражайте чад ваших», даже дурных и никуда не годных чад, но отцы меня раздражают, страшно раздражают; им слепо вторят мои сверстники, за ними подростки; <и> меня каждую минуту бьют по лицу хорошими словами» [С XVII, 194—195].
Повтор в художественной системе Чехова никогда не бывает случайным; в данном же фрагменте системы происходит своеобразная аккумуляция, назревание конфликта: «громкой» фразой, вслед за «отцами», заражается современное поколение («сверстники») и племя младое («подростки»). Лексический и соответственно идейно-образный пласт приведенных примеров вновь отсылают нас к Достоевскому. Цитату из Послания Павла к колоссянам: «Отцы, не раздражайте детей ваших, дабы они не унывали» (гл. 3, ст. 21) — произносит в «Братьях Карамазовых» защитник Фетюкович: «Отцы, не огорчайте детей своих» [Достоевский 1973—1990: т. 15, 169—170].
«Хорошие слова» «отцов» легко восстановить по диалогам Версилова и Аркадия Долгорукого. В романе Достоевского на вопрос сына: «Что именно делать и как мне жить?» — отец дает такие ответы: «прочти десять заповедей», «посмотри в Апокалипсисе», «постарайся поскорее специализироваться», «обратить камни в хлебы — вот великая мысль» [Достоевский 1973—990: т. 13, 172]. Эти советы были всего лишь «хорошими словами», они не учили жить: «Я тогда засыпал его вопросами, я бросался на него, как голодный на хлеб. Он <...> сводил на самые общие афоризмы <...> А между тем эти вопросы меня тревожили всю мою жизнь <...> Из всеобщей политики и из социальных вопросов я почти ничего не мог из него извлечь, а эти-то вопросы <...> всего более меня тревожили» [Достоевский 1973—1990: т. 13, 171—172].
Герой «Безотцовщины» не получил даже и таких «хороших слов»: «Я сунулся с покаянием... Начал было беседу в благочестивом тоне, помню... Напомнил ему засеченных, униженных, изнасилованных, напомнил Севастопольскую кампанию...» [С XI, 336]. Чехов, как представляется, сохранил ритмику, интонации, пафос монологов Аркадия Долгорукого, и не случайно: разговор Платонова с умирающим отцом происходил, судя по внутренней хронологии пьесы, когда молодому человеку исполнилось приблизительно двадцать три года. Этот разговор стал логическим завершением их идейной вражды, длившейся около трех лет. Таким образом, пересмотр отцовского «наследия» Платонов начинал в двадцать лет. Заметим, что герой романа Достоевского «Подросток» в начале романа девятнадцатилетний юноша, а в конце — двадцатилетний.
Итак, линию взаимоотношений Платонова со своим отцом можно сопоставить с концепцией поколений в «Подростке». Однако следует подчеркнуть, что Чехов, создавая своего героя, в первую очередь ориентировался на те актуальные проблемы, которые волновали молодое поколение чеховской поры. Вследствие этого однозначное соотнесение Платонова с Версиловым или Подростком неправомерно. Платонов — сын своего отца, но он и отец собственного сына, он учитель «мальчишек в школе», он проповедник и моралист для Трилецкого, Венгеровича, Софьи Егоровны. Платонов оценивает и судит не столько своего отца (как это делает Аркадий Долгорукий), сколько «отцовское» в своем собственном характере, в своей собственной природе. Старший Платонов — внесценический персонаж, присутствующий лишь в воспоминаниях действующих лиц. Этим приемом Чехов акцентирует внимание на внутреннем конфликте в сознании «детей» (в первую очередь в душе Платонова).
В общем складе личности Платонова доминирует «проповедническая» черта в сочетании с духовностью, требовательностью к себе: «Нет человека, на котором могли бы отдохнуть глаза! Как всё пошло, грязно, истаскано...» [С XI, 113]; «Бедные сироты! Нет ни званных, ни избранных! Пора их сдать в архив или запереть в приют незаконнорожденных <...> Сто миллионов людей с головами, с мозгом и — два-три ученых, полтора художника и ни одного писателя! Ужасно много! Ни званых, ни избранных!» [С XI, 350].
Приведенные выражения текстуально очень близки аналогичным мотивам «Подростка», «Дневника писателя», но самое главное — они возвращают к мысли о духовном сиротстве, одиночестве, обделенности, безотцовщине, то есть ко всем тем проблемам, которыми сформирован комплекс взаимоотношений «отцов» и «детей» в «Подростке».
Обращение к традиционным темам, к традиции вообще способствует выявлению того неповторимого, что вносит авторская индивидуальность в данный исторический момент в разработку уже известной темы. Творческая сущность традиции особенно ярко проявляется в вариативности — постоянно возобновляющемся изобразительном принципе, которому свойственно одновременно конкретно-историческое и универсальное содержание. Этот феномен, на первый взгляд, демонстрирует высшую степень традиционности: писатель сознательно находится в рамках темы, заданной другим писателем (в нашем случае, Чехов — Достоевский). Однако обращение к традиционной теме само по себе является творческим актом, позволяет максимально проявиться новаторству, становится формой четкой дифференциации нового и старого в произведении, при этом актуализируя его внутреннюю смысловую напряженность, смысловую плотность, поскольку известно «означаемое» — чужое слово, уже наполненное определенным устоявшимся смыслом. Каждое слово в контексте заданной темы обретает семантическую полновесность, «информативность».
Сказанное в полной мере относится к традиционной в русской литературе теме поколений, теме «отцов и детей», которая осмысливается и молодым А.П. Чеховым в его первой пьесе в контексте традиции Ф.М. Достоевского и через его «посредничество» — И.С. Тургенева.
Литература
Бердников Г.П. Драматургия Чехова // Избранные работы: В 2 т. М., 1986. Т. 2.
Гушанская Е.М. А.П. Чехов: Путь к «Вишневому саду» // Анализ художественного произведения. М., 1987.
Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч.: В 30 т. Л., 1973—1990.
Кулешов В.И. Жизнь и творчество А.П. Чехова. 2-е изд. М., 1985.
Лихачев Д.С. Древнерусская литература и современность // Русская литература. 1978. № 4. С. 25—34.
Скафтымов А.П. Нравственные искания русских писателей: Статьи и исследования о русских классиках. М., 1972.
Сухих И.Н. Проблемы поэтики А.П. Чехова. Л.: Изд-во Ленингр. ун-та, 1987.
Фридлендер Г.М. Комментарий к замыслу Достоевского «Отцы и дети» // Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч.: В 30 т. Т. 2. Л., 1976.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |