В «Дяде Ване» никто не умирает. Тогда как во всех других пьесах Чехова люди гибнут от пуль — самоубийства, убийства, дуэли — поскольку насильственная смерть побеждает вымирание, о возможности которого напоминает только старый слуга Фирс. Но и его конец скорее исключителен: он умирает, забытый всеми в доме, сменившем хозяев. Завещание побежденных. В первоначальном варианте комедия «Дядя Ваня» (под названием «Леший») следовала этому правилу, и Войницкий кончал жизнь самоубийством: эта искупительная жертва оставляла возможность финального примирения во время пикника на природе. В «Дяде Ване» меньше действующих лиц, что лишь усиливает обреченность, и нет самоубийства: никакая смерть здесь не станет признанием поражения, избавлением от обязательств, отменой замысла. В «Дяде Ване», таким образом, нет исчезновения, здесь есть только расставания. Они не влекут за собой ничего нового, напротив, лишь возвращают к изначальному состоянию, которое предшествовало кризису. В «Дяде Ване» никто не умирает, жизнь продолжается. Герои продолжают свой путь.
Кажется, что в пьесе весь мир обречен на повторение до окончательного изнеможения. Тогда как в других пьесах мы встречаем неясную попытку возрождения через ребенка, пусть она ни к чему и не приводит, — у Чехова дети всегда умирают, или их ненавидят. В «Дяде Ване» их попросту нет, только Телегин говорит о детях, которых, возможно, родила его жена от другого. В этом имении — бесплодном острове не бывает новорожденных, никто не рожает детей и не мечтает об этом, здесь живут только взрослые и пожилые люди, и впереди у них только старость. Это и есть их горизонт, и даже еще молодая Елена Андреевна вынуждена успокаивать их и убеждать в том, что и ее отсрочка продлится не более пяти-шести лет, она знает об этом... Старость — это царство повторения. Когда уже ничто не удивляет, все всегда одно и то же. Няня не сомневается в том, что после нескольких случайных потрясений ход жизни в имении станет прежним. Именно этим она утешает Соню, которую это и страшит. Что все станет прежним... Что ничего не произойдет.
Четыре действия «Дяди Вани» — это лишь отступление в скобках, отклонение, обман. Обман надеждой на новое. Здесь все терпят поражение, поскольку все ждали перемен. Серебряков хотел жить в уединении, сколько лет посреди городской суеты он мечтал об отходе от дел и о жизни в деревне, чтобы закончить свои труды? Но быстро разочаровавшись, он оставит эти надежды и сбежит из мест, насыщенных его собственными ожиданиями интеллектуального «обновления». Возвращение в город — для него это также знак поражения: невозможности жить с самим собой, выносить это ясное и непримиримое одиночество наедине с собой! Серебряков — это проигравший.
Во имя собственной надежды Соня, наконец, осмеливается признаться в своей любви Астрову, единственному человеку, которого она смогла встретить — он или никто! — напрасно надеясь на то, что в ее жизнь войдет что-то новое. Войницкий тоже говорит о своих чувствах, но признает, что его слова опоздали на десять лет. Астров бросает работу ради пустых разглагольствований. По собственным словам героев, ими владеет лень. Но как раз именно лень помогает им говорить. Они переходят от немоты к болтливости, преодолевая порог тишины. Но слова оказываются пустыми, бесполезными, и Войницкий в своих признаниях — о собственной личности и в своих признаниях в любви — в итоге сражен в самое сердце абсурдом. «По существу абсурд есть раскол... Абсурд не в человеке и не в мире, но в их совместном присутствии», — как писал Камю. Решаясь заговорить, Войницкий открывает мир. И вместе с ним абсурд.
Возвращаясь к Камю, можно сказать, что в «Дяде Ване» нас интересуют не абсурдные открытия, но их последствия. Не столько то, что герои говорят о мире, сколько то, что следует из этого. Войницкий на пороге старости поддается «искушению существования», крах которого он должен признать. Крах, который в этот раз не приведет к самоубийству. Разумеется, револьвер появится, но не для того, чтобы выстрелить из него в себя. Револьвер, звук которого изобразит Войницкий после своей неудачной попытки, как ребенок — «Бац!» — прежде чем броситься в объятия матери, которую он ненавидит и которую теперь отчаянно зовет: «Матушка... матушка». Соня же ищет опоры у няни. Там, где нет детей, почти состарившиеся взрослые, не прожив жизни, вновь погружаются в детство.
Но что есть неудачный выстрел, если не театральная ловушка? Выход за пределы? Войницкий любит Елену Андреевну, которую он застает в объятиях Астрова, войдя с букетом роз... и она ему говорит: «Вы постараетесь, вы употребите все ваше влияние, чтобы я и муж уехали отсюда сегодня же. Слышите? Сегодня же!» (С XIII, 97). Мы слишком часто забываем, что именно после этого заявления Серебряков собирает семейный совет. Войницкий должен выполнить свою миссию — ускорить отъезд! — и это усугубляет его беспокойство. Дядя Ваня в начале сцены похож на Гамлета, разгоряченного разоблачением актеров в покоях королевы. Войницкий тоже находится под действием потрясения от того, что он только что узнал, и он позволяет себе увлечься этой ролью, которую он сам себе выбрал, и поручением, которое ему доверили. Но он упускает Серебрякова. И вместе с этим все действие. Однако желание Елены Андреевны исполнено. «Мы сегодня уедем отсюда! Необходимо распорядиться сию же минуту» (С XIII, 103). Это настоящий подарок Войницкого. За который он заплатил собственным крахом.
За четыре действия Войницкий освобождается от всех прикрытий. Из-за своей жертвы он больше не испытывает никаких иллюзий по поводу Серебрякова, а после минутного искушения он отказывается и от идеи самоубийства. Теперь он видит себя Сизифом, «вечным тружеником», по выражению Камю. Он переходит от идеи ложной полезности к принятию бесполезности... «Абсурдный человек говорит «да» — и его усилиям более нет конца», — пишет Камю. Принять абсурд — это значит отказаться от будущего. Или, по крайней мере, стать безразличным к нему. «Надо жить». А не умирать. Предстать перед временем. Противостоять ему. Снова подниматься вверх по склону любой надежды. Проводить жизнь в бесполезном усилии. Войницкого и Соню объединяет то, что — «пред ними всегда безнадежность, безысходность, абсолютная невозможность какого бы то ни было дела. А меж тем, они живут, не умирают...», — как писал Шестов1, который первым заговорил о борьбе с абсурдом. Об этой страшной игре, которая каждый раз начинается сначала. Бесконечно.
Из всех пьес великой тетралогии Чехова — «Чайка», «Дядя Ваня», «Три сестры», «Вишневый сад», — только «Дядя Ваня» называется по имени героя, словно бы Чехов хотел представить его как символ состояния, отношения с миром. Войницкий — это умственная фигура: Сизиф после бунта. Однако он полностью погружается в абсурд. Вместе с Соней. Они оба утирают слезы и решают продолжать жить, безропотно смиряясь с тем, что «в абсурдном мире ценность понятия или жизни измеряется неплодотворностью». Если Астров еще верит в плодородие, хотя бы земли, взращивающей дерево, то Войницкий и Соня уже ничего не ждут. Ни от неба — поэтому никто из них не мечтает о самоубийстве, никто не стремится попасть в другой мир, — ни от земли. Они находят опору в повседневности. Над которой висит карта Африки... и жар этой Африки странным рикошетом заставляет вспомнить Мерсо из «Постороннего» Камю. И каждый из них готов «почувствовать себя достаточно чуждым собственной жизни — чтобы возвеличить ее и идти по ней, избавившись от близорукости влюбленного». «Следует представлять их себе счастливыми», — возвращаясь к страшному заключительному выводу «Мифа о Сизифе» Камю. Труд, к которому они возвращаются, — это тот же самый камень, который несет Сизиф и который бесконечно скатывается вниз, возвращая к исходной точке. Войницкий и Соня соответствуют этому условию «абсурдного человека», которого так гениально почувствовал Камю. Начинать сначала, повторять, не порождая ничего нового, и так всю жизнь.
Перевод с французского Ирины Зверевой
Литература
Камю А. Миф о Сизифе. URL: http://fege.narod.ru/librarium/camus.htm (дата обращения: 03.03.2018).
Шестов Лев. Творчество из ничего // А.П. Чехов: pro et contra. Творчество А.П. Чехова в русской мысли конца XIX — начала XX в.: Антология. СПб.: РХГИ, 2002. С. 566—598.
Примечания
1. Шестов Лев. Творчество из ничего // А.П. Чехов: pro et contra. Творчество А.П. Чехова в русской мысли конца XIX — начала XX в.: Антология. СПб.: РХГИ, 2002. С. 580—581.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |