Рассматривая противостояние реальной и иллюзорной жизни в пьесе «Дядя Ваня» в контексте устоявшейся как в литературной, так и в литературоведческой традиции1 оппозиции столица / провинция, можно привести многочисленные примеры культурно-семантического кода, который исследователи выделяют в противопоставлении столичного и провинциального текстов, подчёркивая искусственность и вечный праздник столичной жизни, противопоставленный повседневным трудам и заботам провинциального скучного быта, однако отрицая наличие аксиологической обусловленности подобного противостояния в чеховских произведениях. На наш взгляд, в пьесе «Дядя Ваня» Чехов очень тонко и ненавязчиво показывает связь «столичного текста» с иллюзорностью бытия, в то время как «провинциальному тексту» присущи элементы бытия реального. Представляется интересным попробовать определить, какое аксиологическое соотношение между семантическими связями реального и иллюзорного в «Дяде Ване» сопоставимо с влиянием на реципиента указанной оппозиции.
В тексте пьесы такое противопоставление города деревне нарастает постепенно, причём в финале автор оставляет зрителя и читателя с реальными проблемами настоящих людей, в то время как представители «иллюзорного бытия» исчезают вместе с тем хаосом, который привносят в жизнь людей, работающих и созидающих.
Противостояние реальной жизни в деревне, с её заботами о земле, сенокосе, урожае, уже с первых страниц предстаёт в рассуждениях Астрова, Марины, Войницкого как борьба чудаков, странных людей с обывателями, ничего не делающими, скучающими людьми, заражающими всех своей праздностью. Елена Андреевна и Серебряков, не замечая того, ломают весь уклад жизни тех людей, которым обязаны своим материальным благосостоянием, однако для них такое положение дел естественно, поскольку жизнь в столице приучила их к этому. Войницкий поначалу лишь сетует: «С тех пор, как здесь живёт профессор со своею супругой, жизнь выбилась из колеи... Сплю не вовремя, за завтраком и обедом ем разные кабули, пью вина... нездорово всё это! Прежде минуты свободной не было, я и Соня работали — моё почтение, а теперь работает одна Соня, а я сплю, ем, пью... Нехорошо!» (С XIII, 64—66). Марина вторит ему: «Порядки! Профессор встаёт в двенадцать часов, а самовар кипит с утра, всё его дожидается. Без них обедали всегда в первом часу, как везде у людей, а при них в седьмом. Ночью профессор читает и пишет, и вдруг часу во втором звонок... Что такое, батюшки! Чаю! Буди для него народ, ставь самовар... Порядки!» (С XIII, 66).
Художественная телеология автора постоянно проявляется в указании на отрыв от нормального и необходимого порядка вещей. С точки зрения работающего в деревне человека этот образ жизни хаотичен и эгоистичен, не укладывается в обычный деревенский жизненный ритм, привязанный к солнечному циклу работ от заката до восхода. И здесь прочитывается та оппозиция между провинциальным и столичным текстами, подразумевающая реальность первого и иллюзорность второго. Однако и в провинциальном, деревенском мире у каждого персонажа своя иллюзорная жизнь, отчего он страдает и не может окончательно отдаться тому занятию, которое делает его по-настоящему значимым, придаёт его жизни смысл.
Начинает этот демаскировочный карнавал Войницкий, под влиянием красоты Елены Андреевны и досады от слов матери, не стремящейся понять сына. Он чувствует всю бессмысленность своей прежней жизни: «О да! Я был светлой личностью, от которой никому не было светло... Я был светлой личностью... Нельзя сострить ядовитей! Теперь мне сорок семь лет. До прошлого года я так же, как вы, нарочно старался отуманивать глаза свои вашей этою схоластикой, чтобы не видеть настоящей жизни, — и думал, что делаю хорошо. А теперь, если бы вы знали! Я ночи не сплю с досады, от злости, что так глупо проворонил время, когда мог бы иметь всё, в чём отказывает теперь мне моя старость!» (С XIII, 70).
И когда мать после этой страстно-тоскливой тирады менторски говорит ему: «Нужно было дело делать», Войницкий оказывается заперт между иллюзиями и реальностью, становящейся иллюзией. Ему, всю жизнь работавшему на мужа покойной сестры, отказывает собственная мать в реальности его жизни, предпочитая этой работе чтение брошюр и любование фотографиями любимого зятя. Войницкая тоже живёт в мире иллюзий, даже не замечая этого, поэтому и не страдая от несоответствия иллюзорного мира миру реальному. Для неё реальностью становится мир идей, открывающийся ей в брошюрах, и центром мироздания будет тот уголок, где она будет находить и читать работы Серебрякова.
На пересечении реального и иллюзорного миров живёт и Астров, который хочет найти смысл жизни в восстановлении былого равновесия между природой, олицетворённой в лесах, которые он усиленно оберегает от хищнического истребления, и жизнью с людьми, разочаровавшими его своей пошлостью и невежеством или нервно-скучающими чудаками, к которым он и себя причисляет. И в ответ на реплику Елены Андреевны, что сажать леса «однообразно», он в итоге заключает: «Всё это, вероятно, чудачество в конце концов», несмотря на то, что сам считает это дело важным.
Иллюзорна и жизнь Елены Андреевны, которая «увлеклась Серебряковым, как учёным и известным человеком» и ей казалось, что любовь её настоящая, но после нескольких лет со старым, больным, подозрительно-ревнивым мужем она стала чувствовать себя несчастной. И даже музыке, которую она любит, не может отдаться, чтобы не потревожить покой мужа, поэтому становится «нудным, эпизодическим лицом».
Нереальна и жизнь Ильи Ильича — Вафли, которого никто не воспринимает всерьёз, а он продолжает любить свою иллюзорную жену и пожертвовал этой любви своим состоянием и статусом, чтобы помогать деточкам, которых та прижила с любимым человеком, любить, несмотря на то, что сам стал приживалом.
Иллюзии Сони и её настоящая любовь к Астрову более всего контрастируют с её деятельной натурой, именно потому, что она одна продолжает тихо и незаметно делать дело, вести хозяйство, подбадривать и утешать других, в то время как сама несчастна, настраивать близких ей людей на терпеливое делание того дела, которое уготовано судьбой.
Однако самым центром, генерирующим все иллюзии пьесы, является Серебряков — «мыльный пузырь», как с досадой называет его Войницкий. Этот профессор, от образа жизни которого ломается весь уклад деревенской жизни, сам боится реальной жизни, за счёт которой только и существует: «Не люблю я этого дома. Какой-то лабиринт... С нездоровьем ещё можно мириться, куда ни шло, но чего я не могу переварить, так это строя деревенской жизни. У меня такое чувство, как будто я с земли свалился на какую-то чужую планету» (С XIII, 98). И дальше продолжает усиливать противостояние своего иллюзорно-столичного, богемного образа жизни деревенскому быту: «Продолжать жить в деревне мне невозможно. Мы для деревни не созданы».
Серебряков, привыкший ко всеобщему поклонению, нимало не задумывается, что своим предложением продать имение он разрушает жизнь дяди Вани, Сони, её бабушки, боготворящей его, вопреки всему, Вафли, Марины, что и приводит в итоге к взрыву, — дядя Ваня, стреляя в Серебрякова, пытается спасти реальную жизнь от поглощения её миражами и химерами, порождаемыми несуществующим величием Серебрякова.
Войницкий, под влиянием душевного потрясения, произносит Серебрякову приговор: «Ты для нас был существом высшего порядка, а твои статьи мы знали наизусть... Но теперь у меня открылись глаза! Я всё вижу! Пишешь ты об искусстве, но ничего не понимаешь в искусстве! Все твои работы, которые я любил, не стоят гроша медного! Ты морочил нас! <...> По твоей милости я истребил, уничтожил лучшие годы своей жизни! Ты мой злейший враг! <...> Будешь ты меня помнить!» И пытается привести приговор в исполнение, но, оба раза промахнувшись, впадает в отчаяние и тоску, испытывает жгучий стыд оттого, что не смог совершить настоящего поступка, не стал героем, борющимся со злом, представленным образом жизни Серебрякова и ему подобных.
Об этом же, но более отстраненно и философически говорит Астров Елене Андреевне: «Как будто бы вы и хороший, душевный человек, но как будто бы и что-то странное во всём вашем существе. Вот вы приехали сюда с мужем, и все, которые здесь работали, копошились, создавали что-то, должны были побросать свои дела и всё лето заниматься только подагрой вашего мужа и вами. Оба — он и вы — заразили всех нас вашею праздностью... Итак, куда бы ни ступили вы и ваш муж, всюду вы вносите разрушение... Я шучу, конечно, но всё же... странно, и я убеждён, что если бы вы остались, то опустошение произошло бы громадное» (С XIII, 110).
После всех этих событий удивительно напыщенно и фальшиво звучат прощальные слова Серебрякова: «...Но позвольте старику внести в мой прощальный привет только одно замечание: надо, господа, дело делать! Надо дело делать!» (С XIII, 112).
Столичная жизнь (пусть в данном случае профессор уезжает только в Харьков, по сравнению с тихой деревенской усадьбой и он кажется столицей), наполненная праздной суетой и бесцельным времяпрепровождением, противостоит деревенскому спокойному и размеренному течению дел, эта оппозиция не может продолжаться вечно.
Профессор с женой уезжают в город, и сразу в деревне становится спокойно, этому отъезду радуются все, Астров, собирающийся уезжать, говорит: «Тишина. Перья скрипят, сверчок кричит. Тепло, уютно... Не хочется уезжать отсюда», как будто с отъездом Серебряковых ушло противостояние городской и деревенской жизни, всё вернулось на круги своя, но в глубине души все согласны с дядей Ваней: «Когда нет настоящей жизни, живут миражами. Всё-таки лучше, чем ничего» (С XIII, 82).
Именно поэтому пьеса и завершается проникновенными словами Сони: «Мы отдохнём! Мы услышим ангелов, мы увидим всё небо в алмазах, мы увидим, как всё зло земное, все наши страдания потонут в милосердии, которое наполнит собою весь мир, и наша жизнь станет тихою, нежною, сладкою, как ласка. Я верую, верую...» (С XIII, 116).
А финальная ремарка, в которой все занимаются своими обычными делами — сторож стучит, Телегин наигрывает, Мария Васильевна пишет на полях брошюры, Марина вяжет чулок, — показывает, насколько простая, обыденная жизнь может и разрушить несуществующие миражи, и создать иллюзию спокойной жизни, в которую нужно только верить.
Литература
Козлов А.Е. Провинциальные сюжеты русской литературы XIX века: основные принципы типологии // URL: https://cyberleninka.ru/article/n/provintsialnye-syuzhety-russkoy-literatury-xix-veka-osnovnye-printsipy-tipologii (дата обращения: 23.09.2017).
Тютелова Л.Г. Провинциальное пространство в драматургии Чехова и Горького («Три сестры» и «Варвары») // URL: https://cyberleninka.ru/article/n/provintsialnoe-prostranstvo-v-dramaturgii-chehova-i-gorkogo-tri-sestry-i-varvary (дата обращения: 24.09.2017).
Примечания
1. См. об этом: Козлов А.Е. Провинциальные сюжеты русской литературы XIX века: основные принципы типологии // URL: https://cyberleninka.ru/article/n/provintsialnye-syuzhety-russkoy-literatury-xix-veka-osnovnye-printsipy-tipologii (дата обращения: 23.09.2017); Тютелова Л.Г. Провинциальное пространство в драматургии Чехова и Горького («Три сестры» и «Варвары») // URL: https://cyberleninka.ru/article/n/provintsialnoe-prostranstvo-v-dramaturgii-chehova-i-gorkogo-tri-sestry-i-varvary (дата обращения: 24.09.2017).
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |