В октябре 1888 года Академия наук единогласно присудила Чехову половинную Пушкинскую премию за сборник рассказов «В сумерках». Одновременно полной премии был удостоен труд академика Л.Н. Майкова по изданию сочинений К.Н. Батюшкова. «Премия для меня, конечно, счастье, — писал Чехов в те дни, — и если бы я сказал, что она не волнует меня, то солгал бы. <...> Вчера и сегодня я брожу из угла в угол, как влюбленный, не работаю и только думаю» (П III, 16). А вскоре имя Батюшкова появилось в новой комедии Чехова «Леший». В начале второго действия профессор Серебряков, страдающий ночью от болезни и бессонницы, произносит загадочную фразу:
«Серебряков. Утром поищи в библиотеке Батюшкова. Кажется, он есть у нас.
Елена Андреевна. А?
Серебряков. Поищи утром Батюшкова. Помнится, он был у нас» (С XII, 146).
Позднее, перерабатывая «Лешего» в «Дядю Ваню», Чехов отказался от огромной части старого текста, но сцену с упоминанием имени Батюшкова оставил без изменений. Сохранил он и тот легкий батюшковский контекст, который присутствовал в «Лешем» и еще четче обозначился в новой пьесе. Далее, определяя этот контекст, мы будем обращаться к «Дяде Ване» как к каноническому чеховскому тексту.
В «Дяде Ване», как и в «Лешем», просьба поискать в библиотеке Батюшкова из уст Серебрякова звучит дважды (С XIII, 75). Такое дублирование реплик усиливает значимость высказывания. Чехов часто использует для косвенной характеристики своих героев известный литературный материал (цитату, аллюзию, имя автора или персонажа), вводящий в его текст новые смыслы, проясняющий важные обстоятельства. В необходимый момент чеховский герой оказывается перед неким литературным элементом, как перед магическим зеркалом: какое при этом возникнет отражение — порой неведомо самому герою, однако нужные ассоциации возникнут у читателя. Больше о Батюшкове в пьесе не говорится, но зрителю или читателю дана возможность поразмышлять над тем, что поутру мог прочесть профессор Серебряков, раскрыв том Батюшкова, и какой круг ассоциаций вызывает упоминание о нем в «Дяде Ване», пьесе с жанровым определением «сцены из деревенской жизни».
Самое известное, «программное» произведение Батюшкова — его послание к Жуковскому и Вяземскому «Мои Пенаты». Вызвавшее многие подражания, прошедшее проверку временем, оно сохраняло свою привлекательность для разных поколений читателей и поэтов на протяжении всего XIX века1. Пушкин, не называя прямо поэта, в стихах и прозе именовал его «певцом Пенатов»2 — этого было довольно для указания на Батюшкова. Любопытно, что Пушкин, не отказавшись от состязания с «Моими Пенатами» (наибольшая дань отдана им в стихотворении «Городок»), не удержался и от критического упрека в адрес прославленного образца: «Главный порок в сем прелестном послании — есть слишком явное смешение древних обычаев мифологических с обычаями жителя подмосковной деревни»3.
Вариант деревенской идиллии, родственной мифологической идиллии «Моих Пенатов», обозначен в «Дяде Ване» с самого начала пьесы:
«Телегин. Еду ли я по полю, Марина Тимофеевна, гуляю ли в тенистом саду, смотрю ли на этот стол, я испытываю неизъяснимое блаженство! Погода очаровательная, птички поют, живем мы все в мире и согласии, — чего еще нам?» (С XIII, 66—67).
После этого характерные мотивы стихотворного послания один за другим начинают накладываться на подробности деревенской жизни профессора Серебрякова. При этом соответствия между поэтическим и драматургическим текстами прослеживаются, что называется, по пунктам, но, как в позитиве и негативе, попеременно со знаками «плюс» и «минус».
Так, лирический герой Батюшкова, следуя своим представлениям о жизненных ценностях, переселяется «в смиренный уголок»4, «в страну безвестную» (с. 94), где надеется счастливо дожить до последнего своего часа. Профессор Серебряков становится деревенским жителем «поневоле» (С XIII, 67): выйдя в отставку, приезжает в имение своей первой жены, потому что больше некуда деться, и выдерживает здесь недолго.
Герой послания, «странник бездомный», «сыскал себе приют» в «убогой хижине», где ему дороги даже «норы и темны кельи» (с. 90—91). Серебрякову и дом в «двадцать шесть громадных комнат» кажется «склепом»: «Не люблю я этого дома. Какой-то лабиринт»; «вдруг, ни с того, ни с сего, очутиться в этом склепе» (С XIII, 98, 77).
Героя Батюшкова в его новой жизни окружают «отеческие боги», Лары и Пенаты, которых он называет своими «пестунами» и в чьем покровительстве не сомневается (с. 90). Чеховский профессор в этом случае испытывает «такое чувство, как будто с земли свалился на какую-то чужую планету» (С XIII, 98).
Герой стихотворения по-философски мудр, добровольно отказывается от мира «горделивцев», от «суеты мирской» (с. 91) ради жизни «без злата и честей» (с. 94). Серебряков не хочет смириться с потерей поклонников, «почтенных товарищей»: «Я хочу жить, я люблю успех, люблю известность, шум, а тут — как в ссылке. Каждую минуту тосковать о прошлом, следить за успехами других...» (С XIII, 77).
Герой Батюшкова в своем уединении шлет дружеский привет смиренным людям, он рад приютить убогого калеку, слепого-прохожего, старого воина, «убеленного годами и трудом» (с. 91—92). Серебрякова только лишь раздражает его деревенское окружение («юродивый» Астров, ничтожный дядя Ваня), неизбежность «каждый день видеть тут глупых людей, слушать ничтожные разговоры...» (С XIII, 77, 98).
Одно, по видимости, объединяет их, хотя, по сути, скорее разъединяет: оба — усердные читатели. Герой Батюшкова хранит в своей «хижине» «книги выписные» (с. 91), он готов день и ночь напролет, «До розовой денницы / В отрадной тишине» находиться в кругу «наставников-пиитов» и призывает своих любимых авторов на дружескую беседу:
Пускай веселы тени
Любимых мной певцов,
Оставя тайны сени
Стигийских берегов
Иль области эфирны,
Воздушною толпой
Слетят на голос лирный
Беседовать со мной!.. (с. 95).
Его собеседники — «парнасский исполин» Карамзин, сладкогласный автор «Душеньки» Богданович и радостный Мелецкой, баснописец Дмитриев, умеющий скрывать истину под шуткой, и «два баловня природы», Хемницер и Крылов, — «Фебовы жрецы», обществом которых лирический герой наслаждается до зари. Профессор Серебряков также по ночам читает, пишет и во втором часу ночи будит прислугу ставить ему самовар, он «весь ушел в свою подагру и в книги», среди которых есть и сочинения Батюшкова.
Герой стихотворения (alter ego автора) — и сам «пиит», ему доступен «Гений поэзии», знакомо «Небесно вдохновенье, / Порыв крылатых дум!» (с. 94). Профессор «от утра до глубокой ночи сидит у себя в кабинете и пишет», но вместо «порыва крылатых дум» — по словам Войницкого, вызывающим доверие, — «пережевывает чужие мысли», «переливает из пустого в порожнее». Еще более резко Серебряков охарактеризован цитатой из И.И. Дмитриева, упомянутого в «Моих Пенатах»: «Напрягши ум, наморщивши чело, всё оды пишем, пишем, и ни себе, ни им похвал нигде не слышим» (С XIII, 67). Строки поэта конца XVIII — начала XIX веков, с легкостью цитируемые чеховским героем, косвенно характеризуют и самого Войницкого, подтверждают правоту его заявлений о том, что многие годы он, «как крот, сидел в четырех стенах», полностью погрузившись в круг интересов профессора Серебрякова. Нынешняя ситуация дополнительно окрашивается иронией оттого, что знания и цитаты, добытые им для Серебрякова, оборачиваются против поверженного кумира.
В течение двадцати пяти лет толкуя «об искусстве», повторяя то, что, по словам Войницкого, «умным давно уже известно, а для глупых неинтересно», Серебряков, очевидно, занимался и Батюшковым — недаром же просил для работы его книгу. В таком случае профессор должен был знать и пушкинский отзыв о «Моих Пенатах», в частности, реплику об «обычаях мифологических». Мифологические мотивы сквозят в описаниях ночных собеседований батюшковского «пиита» с музами и тенями поэтов-наставников, но в еще большей степени наполняют сцены, изображающие «страстей волненье», то есть сцены любовные: явление возлюбленной в виде прелестной пастушки, описание ее утреннего пробуждения «на ложе из цветов» и т. п. Безмятежная любовь — одна из ценностей гармоничного внутреннего мира лирического героя:
Блажен в сени беспечной,
Кто милою своей,
Под кровом от ненастья,
На ложе сладострастья
До утренних лучей
Спокойно обладает,
Спокойно засыпает
Близ друга сладким сном!.. (с. 93).
В свете этого мотива несколько переосмысливаются отношения между Серебряковым и Еленой Андреевной, неожиданный комизм проникает в тот эпизод во втором действии пьесы, где Елена Андреевна ночью бодрствует у кресла больного подагрой профессора, а он донимает ее своим брюзжанием. Герой Батюшкова восхищается красотой и свежестью своей возлюбленной, Серебряков попрекает Елену Андреевну ее молодостью и красотой. В этом-то эпизоде у Чехова и вспоминается имя Батюшкова, здесь же — в саркастических замечаниях Серебрякова — пародийно преломляются характерные для «Моих Пенатов» мотивы наслаждения жизнью, духовного и физического блаженства: «Выходит так, что благодаря мне все изнемогли, скучают, губят свою молодость, один только я наслаждаюсь жизнью и доволен»; «Все не спят, изнемогают, один только я блаженствую» (С XIII, 76, 78). В конце концов «на ложе» Серебрякова уводит старая нянька Марина, вместо «сладострастия» супружеская чета обменивается взаимными упреками.
В дальнейшем движении чеховского сюжета пародийно переосмысливаются и другие мотивы «Моих Пенатов». Герой стихотворения получает от жизни
...счастье,
Сердечно сладострастье,
И негу, и покой! (с. 97)
— профессора Серебрякова едва не застрелили в его новообретенных пенатах. Абстрактный романтический призыв из Батюшкова:
Мой друг! скорей за счастьем
В путь жизни полетим (с. 98)
— преобразуется в чеховском тексте в конкретный путь профессора и его супруги из имения в Харьков, от греха подальше и подальше от несостоявшейся деревенской идиллии. Наконец, «Мои Пенаты» заканчиваются обращением героя к «товарищам любезным» и наставлением, как им вести себя, когда пробьет последний час для него и его подруги. В духе этого финала (с другим содержанием, но с равной наставительной целью) Серебряков шлет всем свой «прощальный привет» и оставляет свое духовное завещание: «надо, господа, дело делать!».
Словом, в магическом зеркале батюшковских «Пенатов» пародийно отражаются все стороны жизни чеховского персонажа. Но сознает ли это герой, берущийся толковать другим Батюшкова? Очевидно, что нет, — такое узнавание оставлено на компетенцию зрителя-читателя. Зато в заключительных репликах Серебрякова достаточно ясно проступает другая литературная аналогия, на которую он, похоже, претендует. Это аналогия с героем романа И.С. Тургенева «Дворянское гнездо» Лаврецким, изображенным в эпилоге в момент грустного раздумья о пережитом, когда он противопоставляет свою догорающую жизнь бодрости молодого поколения и также оставляет молодым свое стариковское наставление. Читаем в романе:
«Лаврецкий вышел из дома в сад, сел на знакомой ему скамейке — и на этом дорогом месте, перед лицом того дома, где он в последний раз напрасно простирал свои руки к заветному кубку, в котором кипит и играет золотое вино наслажденья, — он, одинокий, бездомный странник, под долетавшие до него веселые клики уже заменившего его молодого поколения, оглянулся на свою жизнь. <...> «Играйте, веселитесь, растите, молодые силы, — думал он, — ...вам легче будет жить <...> вам надобно дело делать, работать, и благословение нашего брата, старика, будет с вами. А мне, после сегодняшнего дня, после этих ощущений, остается отдать вам последний поклон»...»5.
Сравним последние реплики Серебрякова: «После того, что случилось, в эти несколько часов я так много пережил и столько передумал, что, кажется, мог бы написать в назидание потомству целый трактат о том, как надо жить... <...> Я уважаю ваш образ мысли, ваши увлечения, порывы, но позвольте старику внести в мой прощальный привет только одно замечание: надо, господа, дело делать! Надо дело делать! (Общий поклон)» (С XIII, 112).
Чехов хорошо знал произведения Тургенева, в том числе и «Дворянское гнездо». В 1893 году, перечитывая этот роман, он особо отметил его эпилог: «финал <...> похож на чудо» (П V, 174). Прощальные фразы Серебрякова звучат как скрытые цитаты из знакомого тургеневского эпилога. Кроме того, Чехов дает ключ к литературной ситуации: в первом действии «Дяди Вани» упоминается о лесничестве (туда собираются свозить профессора, обещая, что ему понравится), а затем в четвертом действии уточняется: «Здесь есть лесничество, полуразрушенные усадьбы во вкусе Тургенева...» (С XIII, 110). Такое сравнение не только непосредственно указывает на «Дворянское гнездо», но и поясняет затекстовую ситуацию: можно представить себе, как в обстановке «во вкусе Тургенева» родилась соответствующая роль отставного профессора. Серебряков не одинок и никем не покинут, но при случае не упустит подчеркнуть свою обособленность: «...я старик, почти труп. Что ж? Разве я не понимаю? И конечно, глупо, что я до сих пор жив. Но погодите, скоро я освобожу вас всех. Недолго мне еще придется тянуть» и т. д. (С XIII, 76). Кажется, еще немного, и он воскликнет знаменитыми словами Лаврецкого: «Здравствуй, одинокая старость! Догорай, бесполезная жизнь!»
Примечательно, что между текстами Батюшкова и Тургенева, в свою очередь, возникают определенные тематические пересечения. В элегический финал романа «Дворянское гнездо» вплетен эпикурейский мотив «заветного кубка» с «золотым вином наслажденья», характерный для поэтов-романтиков, в том числе Батюшкова. «Кубок» как аллегория полноты жизни (и его синоним — «золотая чаша») упоминается и в конце «Моих Пенатов»:
Вот кубок — наливай! <...>
И мы... потопим скуку
В сей чаше золотой! (с. 98).
Образ «одинокого, бездомного странника» во внутреннем монологе Лаврецкого соответствует заявленному в самом начале «Моих Пенатов» лирическому образу:
...странник я бездомный,
Всегда в желаньях скромный (с. 90).
Да и «благословение», посылаемое «стариком» Лаврецким по адресу «молодых», сродни мудрому завещанию в «Моих Пенатах»:
Когда же Парки тощи
Нить жизни допрядут <...> —
Не сетуйте о нас (с. 98).
Чувство смирения, разлитого в монологе Лаврецкого, также соответствует идее смирения в стихотворении Батюшкова.
Закономерно, что и в чеховском тексте, в рамках одного эпизода во втором действии «Дяди Вани», имена Батюшкова и Тургенева стоят рядом, как будто одно из них вызвало появление другого:
«Серебряков. Поищи утром Батюшкова. Помнится, он был у нас. Но отчего мне так трудно дышать? <...> Говорят, у Тургенева от подагры сделалась грудная жаба. Боюсь, как бы у меня не было» (С XIII, 75).
Серебряков и болеет по образцу Тургенева, и «во вкусе Тургенева» проводит свою прощальную сцену. Здесь за первым, зримым планом чеховского персонажа сквозят другие планы — «незримый рой гостей, знакомцы давние» из мира классической литературы. Вместе с ними перед зрителем-читателем предстает очевидная литературная парадигма: «отческие пенаты» времен Батюшкова — «дворянские гнезда» тургеневской поры — «полуразрушенные усадьбы во вкусе Тургенева» времени Чехова.
Литература
Батюшков К.Н. Стихотворения. М.: Худож. лит., 1987. 320 с.
Пушкин А.С. Полн. собр. соч.: В 19 т. М.: Воскресенье, 1994—1999.
Тургенев И.С. Полн. собр. соч. и писем: в 30 т. Соч.: В 12 т. Т. 6. М.: Наука, 1981. 495 с.
Фридман Н.В. Поэзия Батюшкова. М.: Наука, 1971. 384 с.
Примечания
Статья впервые опубликована: Театральная жизнь. М., 1997. № 2. С. 46—47.
1. См.: Фридман Н.В. Поэзия Батюшкова. М.: Наука, 1971. С. 315—371.
2. Пушкин А.С. Полн. собр. соч.: в 19 т. М.: Воскресенье, 1994—1999. Т. 1. С. 124. Т. 11. С. 186.
3. Там же. Т. 12. С. 272—273.
4. Батюшков К.Н. Стихотворения. М.: Худож. лит., 1987. С. 92. Далее страницы указаны в тексте в скобках по этому изданию.
5. Тургенев И.С. Полн. собр. соч. и писем: В 30 т. Соч.: В 12 т. Т. 6. М.: Наука, 1981. С. 157—158.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |