Образ «дядюшки» в русской литературе невольно задан первыми строками «Евгения Онегина»: все помнят, что родственник главного героя «не в шутку занемог» и «уважать себя заставил».
Очевидно, что отношения дяди и племянника (племянницы) — тема не только семейная, родственная. Не только фамильные узы, голос крови, но и дела житейские, благосостояние и наследство могут связывать членов большой семьи. Отношения дяди и племянников в различных вариациях живописуют жизнь клана, но очевидно, что связи эти не такие тесные и личные, как между детьми и родителями.
Разговор между старшими и младшими родственниками (если он происходит) — это с большей вероятностью диалог мнений и взглядов по самым разным вопросам. Поэтому зачастую в подобных отношениях отражаются не только суждения и жизненный опыт героев как таковых, но явлен портрет поколений, образ мыслей и чувств людей разных временных пластов. Дядюшка, особенно бездетный (как, например, Адуев-старший в «Обыкновенной истории»), может стать для племянника наставником, ментором, образцом, который хороший ученик обязан превзойти. И тогда уже покровитель-дядюшка признаёт за племянником пресловутое умение жить.
В финале пьесы Островского «На всякого мудреца довольно простоты» разоблаченный Глумов обращает к Мамаеву такие слова: «Вы видели, что я притворяюсь, но вам было приятно, потому что я давал вам простор учить меня уму-разуму. Я давно умнее вас, и вы это знаете, а когда я прикинусь дурачком и стану просить у вас разных советов, вы рады-радехоньки и готовы клясться, что я честнейший человек». На что дядюшка отвечает племяннику знаменательной фразой: «Ну, что нам с тобой считаться — мы свои люди»1. Дядя и племянник при всем прочем действительно свои люди. Их роли во многом амбивалентны; вчерашний «мудрец» и вчерашний «глупец», вышедший в люди, вполне могут поменяться ролями.
В «Отцах и детях» Тургенева бездетный дядя Павел Петрович Кирсанов по своей человеческой сути гораздо более схож со своим антагонистом Базаровым, чем с племянником Аркадием. Два неординарных героя, живущие «на особицу», не желающие идти привычным для своего сословия путем, неизбежно должны сойтись в споре и в поединке. В связи с размышлением о месте и роли «вечного дядюшки» роман Тургенева, столь восхищавший Чехова, обнажает феномен внутреннего сходства чуждых друг другу людей, противников и расхождение почти ровесников, вчерашних близких. В конце романа Базаров бесконечно далек от Аркадия, но и Павел Петрович, при всей искренней привязанности к разросшейся семье брата, не может и не желает «лепиться на краешке чужого гнезда».
Самый известный «дядюшка» в произведениях Чехова очевиден. Свою пьесу, имеющую подзаголовок «сцены из деревенской жизни», Чехов назвал именем одного из героев, причем обозначил степень его родства и его главную роль в происходящих событиях.
В «Лешем» название пьесы указывало на Хрущова — «помещика, кончившего курс на медицинском факультете» (С XII, 126), на род его занятий и образ жизни. В «Дяде Ване» акцент перемещен на домашность, семейственность заглавного героя. Дядю Жоржа автор переделал в дядю Ваню, как бы подчеркивая русский типаж такого персонажа.
Войницкий прежде всего (или — только лишь) дядя своей любимой племянницы. Неслучайно пьеса заканчивается монологом молодой девушки, который ведется не от лица героини, но от имени двоих, от имени обоих. Соня упорно произносит место-имение «мы», связь дяди и племянницы неразрывна в этой пьесе, раз речь идет о том, что мы «будем жить», а потом «мы покорно умрем». Вообще эти возможные — жизнь и смерть «напополам», в упорном единении друг с другом — указывают на то, что семьи в будущем не будет ни у Сони, ни у Войницкого.
В «Лешем» и в «Дяде Ване» упоминается Достоевский. Не косвенно, не скрытой цитатой или шуткой. В известном монологе в третьем действии Войницкий в запальчивости кричит, что из него мог бы выйти Шопенгауэр, Достоевский.
Известны утверждения Чехова о том, что будто бы до определенного возраста он не читал Достоевского. Сохранились немногочисленные отзывы писателя о романах «Братья Карамазовы» и «Преступление и наказание», в которых, сквозь признание очевидно «очень большого таланта», сквозит скрытое неприятие поэтики Достоевского и его манеры письма как таковой2. Чехов, в отличие от упоминаний и размышлений о великих русских писателях — Пушкине, Лермонтове, Островском, Толстом, — словно избегал разговоров о творчестве Достоевского.
Именно поэтому любопытны сюжеты, темы и образы произведений Чехова, так или иначе отсылающие к Достоевскому3. Сравнение образов дядюшек (и племянников) в произведениях Достоевского и Чехова позволяет говорить о сходстве если не сюжетов, то самой коллизии взаимоотношений родственников и всей семьи в целом.
В повести «Дядюшкин сон» образ дядюшки, жуира и рамоли, явлен как фигура и анекдотическая, и трагикомическая. Престарелый князь, некогда байронит и светский человек, здесь игрушка в руках корыстных родственников и знакомцев. Этот дядюшка и жалок, и трогателен одновременно. В последней пьесе Чехова, комедии «Вишневый сад», дворянин Гаев, проевший свое состояние на леденцах, — тоже в своем роде фигура и трогательная, и жалкая. Одинокий дядя двух племянниц и брат главной героини не в силах позаботиться о самом себе, не то что о судьбе имения, где прошло его детство. Этого дядюшку тоже никто не принимает всерьез, быть может, поэтому свои красноречивые речи он обращает не к домочадцам, но к «многоуважаемому шкафу».
Однако в связи с размышлением об образе «вечного дядюшки» в творчестве Достоевского и пьесе «Дядя Ваня» интересной представляется повесть «Село Степанчиково и его обитатели». «Село Степанчиково» создается практически в одно время с повестью «Дядюшкин сон», так что пара «дядя — племянник» (старый князь — Мозгляков, полковник Ростанев — Сергей) как бы кочует из одного произведения в другое.
В повести Достоевского, написанной в 1859 году, действие происходит в усадьбе отставного полковника Ростанева, однако повествование, что характерно, идет от лица племянника Сергея. Даже начало повести как будто отсылает к началу пушкинского романа: «Дядя мой, полковник Егор Ильич Ростанев, выйдя в отставку, переселился в перешедшее к нему по наследству село Степанчиково...»4
«Село Степанчиково» вполне могло бы получить подзаголовок пьесы «Дядя Ваня» — «сцены из деревенской жизни». Сцен здесь (как в каждом произведении Достоевского) действительно предостаточно. Обитатели огромного имения, их взаимоотношения и существование во многом напоминают мир героев «Дяди Вани» и «Лешего». Есть здесь и «старая идиотка» мамаша, и покорный сын, и добрый племянник, и приживал, и заезжие гости из губернского города.
В двух историях о дядюшках (и других обитателях имения, маленького мирка) Достоевского и Чехова интересен прежде всего случай фамильного «помрачения», самообольщения, иллюзии. Дядя и племянник (племянница) здесь не самостоятельные фигуры, но звенья цепи, которая опутывает семью и которую невозможно сбросить. Диалог или даже спор, противостояние между ними невозможны по той причине, что эта пара представляет собой как бы единое целое, смотрит на происходящее одними глазами и солидарна.
Характерно совпадение. «В детстве моем, когда я осиротел и остался один на свете, дядя заменил мне собою отца, воспитал меня на свой счет и, словом, сделал для меня то, что не всегда сделает и родной отец. С первого же дня, как он взял меня к себе, я привязался к нему всей душой. Мне было тогда лет десять, и помню, что мы очень скоро сошлись и совершенно поняли друг друга» (с. 152), — так рассказывает герой повести о своем детстве. Войницкий тоже воспитал Соню, оставшуюся без матери, и фактически заменил ей отца. Оба дядюшки изображаются авторами натурами жертвенными и охотно жертвующими, в том числе и собой.
Описывая своего героя, Достоевский говорит, что трудно было представить человека смирнее и на все согласнее, чем Ростанев. Рассказчик замечает, что «если б его вздумали попросить посерьезнее довезти кого-нибудь версты две на своих плечах, то он бы, может быть, и довез: он был так добр, что в иной раз готов был решительно всё отдать по первому спросу и поделиться чуть не последней рубашкой с первым желающим» (с. 136). Такой образ, даже для характеристики самого доброго человека, мог бы показаться избыточным, чрезмерным (хотя в мире Достоевского действительно есть персонажи, готовые поделиться не только с ближним, но и с первым встречным последней рубашкой).
Кажется, что даже самые щедрые герои Чехова менее склонны к такому христианскому самоотречению и к такой экзальтации. Однако в случае с Иваном Петровичем Войницким образ этот не кажется гротескным преувеличением. Иван Петрович Войницкий на самом деле отдал все свое немалое состояние сестре и бескорыстно трудился много лет на благо своего зятя, человека для него чужого и, как оказалось, чуждого.
Но «Село Степанчиково», равно как и пьеса «Дядя Ваня», — это не история великодушных Ростанева или Войницкого. Не они сами как таковые, но их образ мыслей и чувств стоят в центре повествования.
Действие в повести Достоевского и в пьесе Чехова начинается с вторжения, с превращения дома, пользуясь выражением Достоевского, в «Ноев ковчег». «Представьте же себе теперь вдруг воцарившуюся в его тихом доме капризную, выживавшую из ума идиотку, неразлучную с другим идиотом — ее идолом, боявшуюся до сих пор только своего генерала, а теперь уже ничего не боявшуюся и ощутившую даже потребность вознаградить себя за свое прошлое, — идиотку, перед которой дядя считал своей обязанностью благоговеть уже потому только, что это была мать его» (с. 144), — так живописует автор повести новых обитателей села Степанчикова.
В пьесе Чехова все главные события в жизни Войницкого уже совершились и все главные выборы уже сделаны. История пьесы — история прозрения дяди Вани — начинается с того момента, когда профессор Серебряков и его жена поселились в имении Войницких. Свои, оказавшиеся чужими, внесшие сумятицу и исказившие тихий, привычный мирок, — тема обоих произведений. «С тех пор, как здесь живет профессор со своею супругой, жизнь выбилась из колеи...» (С XIII, 64), — сетует дядя Ваня.
Кто же эти новые обитатели имения и от чего они спасаются в «Ноевом ковчеге»?
В повести Достоевского генеральша Крахоткина, мать полковника, описана как существо вздорное, недалекое и деспотичное. Когда Ростанев был молод, мать долго не давала согласие на женитьбу сына, укоряя его в эгоизме, в неблагодарности, доказывала, «что имения его, двухсот пятидесяти душ, и без того едва достаточно на содержание его семейства (то есть на содержание маменьки со всем ее штабом приживалок, мосек, шпицев, китайских кошек и проч.), и среди этих укоров, попреков и взвизгиваний вдруг, совершенно неожиданно, вышла замуж сама...» (с. 137). Второй брак не был счастливым: «...генерал глубоко не уважал жену свою во всё время своего с ней сожительства и язвительно смеялся над ней при всяком удобном случае» (с. 137).
Овдовев, генеральша переехала к сыну, по-прежнему попрекая его в неблагодарности и постоянно испытывая его почтительность. Вместе со штатом мосек, шпицев и китайских кошек в имении Ростанева, доставшемся ему по наследству, появился приживал Фома Опискин.
Генеральша появляется в доме, который принадлежит сыну, вместе с собачонками, приживалками, девицей Перепелицыной и домашним божком Фомой Фомичом, которого племянник Сергей в сердцах называет «сластолюбивая, капризная тварь, эгоист, лентяй, лежебок» (с. 149). Полковник Ростанев назначен покровителем не только своей овдовевшей матери, но и всего ее многочисленного «штаба», причем это назначение он принимает добровольно и даже смиренно. Новые поселенцы не только не чувствуют никакой благодарности, но с упоением третируют гостеприимного хозяина.
В случае дяди Вани порабощение, тоже добровольное, происходит за много лет до того, как профессор Серебряков вышел на пенсию и решил перебраться (в целях экономии средств) в имение своего шурина. На момент начала пьесы Войницкому сорок семь лет. Когда Серебряков возник в жизни «благородного семейства» Войницких, Иван Петрович был еще молодым человеком.
История семьи Войницких (о которой читатель и зритель может судить только по отдельным репликам и недомолвкам героев пьесы) — Марии Васильевны, самого Ивана Петровича — не менее извилиста, а в некоторых обстоятельствах даже более загадочна, чем коллизии героев Достоевского.
По своему происхождению Войницкие принадлежат к высшему сословию империи. Отец Войницкого, муж Марии Васильевны, имел чин тайного советника (что соответствовало военному чину генерала) и был сенатором. Тем более удивительно, что вся семья Войницких (сенатор, его жена, дети) подпала под очарование незнатного и бедного молодого ученого, «вчерашнего бурсака, сына дьячка». Сословная пропасть, разделявшая людей разного происхождения и воспитания, была огромной, особенно если дело касалось замужества или женитьбы.
По хронологии событий молодой Серебряков мог появиться в жизни Войницких в начале семидесятых годов XIX века. В романе Толстого «Анна Каренина», действие которого происходит в семидесятые годы, прогрессивный помещик Левин с упоением осваивает крестьянский труд и даже помышляет о женитьбе на крестьянке. Однако этот же Левин брезгливо отказывается пожать руку купцу Рябинину, который смеет покупать лес у разоряющегося аристократа Стивы Облонского.
Войницкие же не просто приняли Серебрякова в своем доме, но и согласились выдать за него дочь. Очевидно, что этот брак не был в их глазах мезальянсом, если в приданое Вере Петровне было куплено огромное имение. Можно подумать, что о своем благородном и высоком происхождении Иван Петрович Войницкий, добровольно принявший на себя роль приказчика, предпочел забыть, что его демократизм стоит выше сословных предрассудков. Однако именно Иван Петрович, у которого вдруг открылись глаза на истинное лицо зятя, с нескрываемым негодованием говорит: «Сын простого дьячка, бурсак, добился ученых степеней и кафедры, стал его превосходительством, зятем сенатора и прочее, и прочее» (С XIII, 67).
Теперь для Войницкого такой жизненный успех кажется незаслуженным, полученным у судьбы обманом. По сути, сын сенатора добровольно поменялся ролями с выскочкой и самозванцем (как это кажется Ивану Петровичу).
Причем материальное благополучие Серебрякова было буквально делом рук Войницкого. Чтобы имение могло быть куплено, он «отказался от наследства в пользу сестры, которую горячо любил» (С XIII, 101), и затем четверть века приумножал доходы профессора. Иван Петрович Войницкий сознательно согласился с ролью исключительно шурина Серебрякова, а потом лишь дяди своей племянницы. Ни карьеры, ни положения, ни семьи, ни своего дела у Ивана Петровича нет.
Самое любопытное — это причины, по которым герои Достоевского и Чехова создали себе кумиров, едва ли не гениев, из более чем ординарных людей и стали истово служить этим кумирам. И в том и в другом случае речь идет не просто о личном заблуждении, человеческой иллюзии, но о некоем семейном «помешательстве», вывихе сознания, мороке, охватившем близких людей.
Этот морок действительно носит семейный характер, потому в повести Достоевского приживал появляется в доме Ростанева вместе с его покровительницей, старой генеральшей. Как некая заразная бактерия, Фома распространяет свое влияние там, где уже есть «болезнь» — если под болезнью понимать уродливые формы человеческих отношений. Генеральша Крахоткина боялась своего мужа и потом заставила других бояться себя, как бы вознаграждая себя за былые страхи и недостаток внимания. Неслучайно в повествовании Достоевского встречается слово «штаб» в комическом соединении приживалок, мосек и китайских кошек. В тихом имении генеральша создала свое «вассальное» государство со своей «армией» и своими «советниками». Фома — шут в этом государстве, который постепенно превращается в царька и божество.
Неизвестно, трепетала ли Мария Васильевна Войницкая перед своим покойным мужем-сенатором. Очевидно лишь, что Мария Васильевна, как и Крахоткина, в силу ограниченности ума нуждалась в том, кому могла бы слепо верить. Несколько раз повествователь называет генеральшу выживающей из ума «идиоткой», подчеркивая скудость умственного багажа той, что возвела на трон жалкого и ужасного приживала Фому. Характерна деталь, практически совпадающая в двух текстах, — высокообразованный профессор Серебряков без гнева и как само собой разумеющееся называет свою тещу, которая боготворит его, «старой идиоткой».
Можно с большой долей уверенности предполагать, что именно Мария Васильевна, мать Войницкого, стала главной покровительницей, а потом и почитательницей будущего профессора Серебрякова. Ее вечная комичная присказка «Слушайся Александра» говорит о вере почти что сектантской, нерассуждающей. Понятно лишь, что ее сын, которому уже сорок семь лет, вырос и продолжал жить, следуя постоянному завету матери — он должен не думать, не рассуждать, но «слушаться». И если мать Сони Вера Петровна обожала Серебрякова, если сам Войницкий посвятил жизнь служению профессору, если кроткая Соня не мыслит жить для себя, то для такого поклонения должна быть возделана благодатная почва.
В пьесе «Три сестры» история Прозоровых — это тоже история бывших детей, которым ценой муштры и послушания преподали знания. Не заботясь о том, для чего собственно нужны знания и чем они отличаются от призвания. В «Дяде Ване», равно как и в повести «Село Степанчиково и его обитатели», характерно слепое преклонение героев перед ученостью. Ученость (при всем том, что выпускник Московского университета Антон Чехов всерьез мечтал о карьере профессора) — один из вечных миражей героев Чехова. Причем истоки такого миража кроются в семейном воспитании и некоем семейном культе «исключительного человека».
Андрей Коврин в повести «Черный монах» считает себя существом избранным в немалой степени оттого, что таковым его видит семья Песоцких. Другой Андрей, Прозоров, печалится о том, что ему суждено быть членом местной земской управы, ему, которому снится каждую ночь, что он профессор московского университета, «знаменитый ученый, которым гордится русская земля» (С XIII, 141). Характерно, что Андрей Прозоров, как и Коврин, мечтает не просто о служении науке, но и о великой миссии, о большой славе.
Герои «Села Степанчикова» и «Дяди Вани» тоже преклоняются пред ученостью. В повести Достоевского говорится, что Ростанев благоговел перед словом «наука» или «литература» самым наивным и бескорыстнейшим образом, хотя сам никогда и ничему не учился: «Это была одна из его капитальнейших и невиннейших странностей» (с. 149). «Капитальнейшая и невиннейшая странность» — благоговение перед словом «наука» и «литература», — кажется, это сказано и о Войницком. Этой «капитальнейшей странности» Войницкий посвятил все свои труды и дни, воздвигнув на пьедестал своего зятя Серебрякова. Однако в данном случае Достоевского и Чехова интересует не просто самопожертвование и преклонение (хотя оно присуще и Ростаневу, и Войницкому), но очарование блеском фальшивого кумира.
Двое дядюшек, Ростанев и Войницкий, не мнят себя гениями и избранными существами. Однако оба они хотят (или хотели) жить в идеальном мире, где идеалом становится другой.
Характерно, что этот идеальный другой не просто кладезь добродетелей (мнимых или истинных), не просто новоявленный учитель жизни, мудрец, но еще и писатель, едва ли не пророк.
Образы «ученого мага», известного и столь же быстро забытого профессора Серебрякова и безродного Фомы, гораздо ближе, чем может показаться. С поправкой на время, давшее исторический шанс не только родовитым Ростаневым и Войницким, но и разночинцам.
Характерно, что и Опискин, и Серебряков посвящают себя изящной словесности, горячо толкуют о ней. Опискин даже сочинил какой-то опус, роман. Именно словесность и своя, особенная роль в ней сопряжены в мечтах двух героев с грезой о славе и своей особенной миссии. Они не просто мнимый оплот добродетели, как тот же Тартюф, они создают из слов искусственный мир, приподнимая себя и как бы раздувая свое величие.
Серебряков всю жизнь писал и читал лекции о литературе и искусстве. Фома имеет претензию считать себя сочинителем. «Я знаю, он серьезно уверил дядю, что ему, Фоме, предстоит величайший подвиг, для которого он на свет призван и к свершению которого понуждает его какой-то человек с крыльями, являющийся ему по ночам, или что-то вроде того. Именно: написать одно глубокомысленнейшее сочинение в душеспасительном роде, от которого произойдет всеобщее землетрясение и затрещит вся Россия... <...> Всё это, разумеется, обольстило дядю», — рассказывается в повести «Село Степанчиково и его обитатели» (с. 146).
Достоевский говорит о своем герое, что тот был «один из тех благороднейших и целомудренных сердцем людей, которые даже стыдятся предположить в другом человеке дурное, торопливо наряжают своих ближних во все добродетели, радуются чужому успеху, живут таким образом постоянно в идеальном мире...» (с. 147).
Дядя Ваня тоже жил в нереальном (или идеальном) мире. Судьба чеховского героя, загадка его личного выбора являет картину даже более гротескную и парадоксальную, чем история хозяина села Степанчикова. Дядя Ваня убоялся собственной жизни и сам назначил себе кумира, великого человека. Дядя Ваня, в отличие от героя Достоевского, нигде не служил, не имел семьи, не наживал деньги или славу, он сознательно превратил себя в адепта великого человека.
Этот идеал разбился вдребезги именно тогда, когда профессор Серебряков поселился в доме Войницкого, то есть предстал перед своим почитателем в своем истинном, вполне человеческом масштабе.
Характерно, что сотворенный кумир в произведениях Достоевского и Чехова не просто воцаряется в доме, заставляя всех потакать его прихотям. По сути, ему, как старухе в сказке Пушкина, нужно, чтобы золотая рыбка, вчерашний жертвователь, была у него «на посылках». Дядюшка, хозяин дома, меняется с ним ролями. Фома, желая показать свою власть над безропотным Ростаневым, требует называть его «ваше превосходительство». Фома берется уже вершить дела семейные и даже судьбы, запрещая Ростаневу любить и надеяться на счастье.
Серебряков в полном сознании своего права предлагает продать чужое имение и тем самым устроить для себя комфортное существование. Получив отказ и даже отпор, профессор называет Войницкого тем, кем он его и считал все эти годы, — ничтожеством. Войницкий четверть века отдавал силы, время, заботу, саму жизнь человеку самовлюбленному и пустому. И если он действительно все эти годы восторгался статьями, и книгами Серебрякова, то прежде всего такое обожание говорит об уме и вкусе самого Войницкого.
В повести «Село Степанчиково и его обитатели» и в пьесе «Дядя Ваня» есть кульминационный момент, когда кроткий дядюшка, хозяин дома, и новый «хозяин» сходятся в поединке темпераментов. Фома оскорбляет молодую гувернантку, в которую влюблен полковник, Серебряков оскорбляет Войницкого своим предложением продать имение, детище неустанных трудов дяди Вани и Сони. Двое дядюшек отстаивают в этом поединке, полном криков, шума, истерик и воплей, не только себя. Они защищают от самозванца свой дом, свой род, одним усилием пытаются вправить «вывихнутый» сустав. Полковник Ростанев в гневе буквально выкидывает Фому Фомича из дома. Войницкий в истерике хочет убить профессора, желая таким образом наказать Серебрякова за свою несостоявшуюся жизнь. Деревенский помещик гоняет пожилого родственника по комнатам, стреляя в него из револьвера. Сцена сколь «Достоевская», столь и чеховская, потому что все выстрелы оказываются мимо, а бунт кончается пшиком.
Исход такого «изгнания», по сути, одинаков и в повести Достоевского, и в пьесе Чехова. Дядюшки могут защитить свой дом, обитель родственников, друзей и приживалов, но не могут избавиться от домашнего божка. Всё возвращается на круги своя.
Войницкий — к счетам за постное масло и гречневую крупу, к посевной, к поездкам на рынок. Серебряков покидает дом Войницкого, однако дядя Ваня по-прежнему будет служить ему, пусть даже у него не осталось никаких иллюзий и упований. «Ты будешь аккуратно получать то же, что и получал ранее. Все будет по-старому», — обещает он профессору (С XIII, 112). Все действительно будет «по-старому», потому что иного смысла своей жизни у Войницкого просто нет.
Герой Достоевского все же награжден семейным счастьем, в отличие от дяди Вани. Возвращенный и присмиревший Фома дает согласие на брак хозяина дома и гувернантки. Важнейшее отличие простодушного и кроткого Ростанева от Войницкого в том, что тот искренне считает необразованного Фому человеком ученым, умным и великодушным. Он верит в чужую добродетель (причем не только Фомы, но и всех домочадцев) так же истово, как сам себя почитает «мрачным и сластолюбивым» эгоистом. Его заблуждения, восхваления других и умаление себя наивны и чисты.
Войницкий же понимает суть Серебрякова, ненавидит и презирает его, однако будет покорно посылать деньги и трудиться на благо профессора. Иван Петрович обожал сестру и нежно любит племянницу. Но нет сомнения, что именно бабушка, а более всего — любимый дядя исподволь внушили Соне, что ее участь — это покорно трудиться на чужое благо. Прозревший Войницкий даже не пытается изменить жизнь своей любимой племянницы, совсем еще молодой девушки. Весь мир заключен для Сони в имении, которое принадлежит ей и которому принадлежит она.
В «Вишневом саде» Гаев, обращаясь к Ане, нежно говорит: «Ты не племянница, ты мой ангел, ты для меня всё. Верь мне, верь». Он «честью» клянется племяннице, что «имение не будет продано». Успокоенная Аня отвечает: «Какой ты хороший, дядя, какой умный! (Обнимает дядю.) Я теперь покойна! Я покойна! Я счастлива!» (С XIII, 212—213). У Сони нет матери, у Ани нет отца. Оба, и Серебряков и Раневская, вполне равнодушны к своим детям. Племянницы-полусироты невольно лепятся к тем, кто ближе и рядом, — к дяде.
Такая родственная любовь эфемерна хотя бы потому, что эти дядюшки остались большими детьми, вечными сыновьями и братьями. Не зря в минуту отчаяния Войницкий обращает к «старой галке, maman» по-детски недоуменный возглас: «Я зарапортовался! Я с ума схожу... Матушка, я в отчаянии! Матушка!» (С XIII, 102).
Фома в повести Достоевского был приживалом, пусть и превращенным в домашнего божка, он им и остается. В финале «Дяди Вани» помещик Вафля, пожертвовавший свое состояние неверной жене и ее прижитым от другого «деточкам», жалуется няньке, что лавочник обозвал его приживалом. Нянька утешает его, говоря, что все у Бога приживалы. Горькую долю приживальства, столь гениально представленную Достоевским в образе бедного и ужасного Фомы, благородные герои Чехова выбрали сами.
Литература
А.П. Чехов о литературе. М.: ГИХЛ, 1955. 404 с.
Достоевский Ф.М. Село Степанчиково и его обитатели // Достоевский Ф.М. Собр. соч.: В 12 т. Т. 2. М.: Правда, 1982. С. 136—346.
Островский А.Н. На всякого мудреца довольно простоты // Островский А.Н. Собр. соч.: В 10 т. Т. 5. М.: ГИХЛ, 1960. С. 259—424.
Примечания
1. Островский А.Н. Собр. соч.: В 10 т. Т. 5. М.: ГИХЛ, 1960. С. 334.
2. А.П. Чехов о литературе. М.: ГИХЛ, 1955. С. 308.
3. Этим вопросам специально посвящено одно из недавних изданий ГЦТМ им. А.А. Бахрушина: Чехов и Достоевский. По материалам Четвертых международных Скафтымовских чтений (Саратов, 3—5 октября 2016 года): Сборник научных работ. М.: ГЦТМ им. А.А. Бахрушина, 2017. 544 с. — Прим. ред.
4. Достоевский Ф.М. Село Степанчиково и его обитатели: Из записок неизвестного // Достоевский Ф.М. Собр. соч.: В 12 т. М., 1982. Т. 2. С. 136. Далее ссылки на это издание даны в тексте с указанием только страницы.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |