Впечатление от пьес Чехова во многом зависит от того, сколько времени прошло с момента их написания.
В первое десятилетие XX века, когда они были совсем свежими, в глаза бросался недостаток событий. Действующие лица приковывали к себе внимание, потому что были очень живыми, интересными и разными; но, по сравнению с персонажами других пьес того времени, они ничего не делали. Окружающая обстановка — да, была, не было деятельности — бурных сцен, впечатляющих ситуаций, как у все еще популярных Скриба и Сарду; не было торжественных монологов, как у Шекспира, Расина, Гёте или Шиллера; не обсуждались серьезные проблемы, как в театре Ибсена или Шоу.
Даже в России спектакли по чеховским пьесам, поставленные Станиславским в Московском Художественном театре и показанные еще в Петербурге и Киеве, казались странным образом лишенными тех черт, которые зритель привык считывать как «драматизм». А за границей, когда к этому добавлялся языковой барьер, понять их было еще труднее.
В англоязычном театре долгие годы ставились переводы Констанс Гарнетт — за неимением других. Переводы эти обладают множеством достоинств, в каком-то смысле их до сих пор не удалось превзойти, но, на мой вкус, им не хватает юмора и легкости. Все персонажи словно погружены в уныние и вот-вот заплачут; поэтому целое поколение зрителей считало Чехова корифеем русской тоски.
Но мало-помалу становилось ясно, что эмоции чеховских героев жестко регулируются юмором; что общий тон большинства его произведений отнюдь не трагический или эмоционально утомительный; напротив, он нежно-ироничный. Иронично, что живописный старый вишневый сад будет вырублен, чтобы загородное имение могло развиваться, — иронично, а не трагично; и Раневская — никакая не трагическая героиня, какой пытались ее играть многие ведущие актрисы; она очаровательно легкомысленна. Иронично, что три сестры никогда не попадут в Москву; а их страстная мечта невероятно сентиментальна; и нет никаких оснований полагать, что они станут сколько-нибудь счастливее, если доберутся до Москвы. Тузенбах погибает на глупой, бессмысленной дуэли с психопатом; это иронично, а не трагично; и нет никаких оснований полагать, что Ирина в браке с ним была бы счастливее, чем Маша со своим учителем.
Наконец, «Дядя Ваня»: здесь конструкция схожа с «Тремя сестрами» и «Вишневым садом». Группа персонажей оказывается в ситуации, которая, будучи потенциально трагической, на самом деле театральна и иронична. Спор между Дядей Ваней и Профессором перерастает в бурную сцену; но, когда наступает кульминация, в ней нет конфликта противоположностей, как ее изобразил бы Софокл; нет кровавой вакханалии Сенеки; нет гибели благородного героя из шекспировской трагедии; нет проникновения в страшную тайну, от которого не отказались бы Дюма, Сарду, Пинеро и даже Ибсен. Кульминация «Дяди Вани» наступает в конце III акта. Два героя бросают друг другу злобные обвинения; Дядя Ваня хватается за пистолет; женщины визжат; Профессор в ужасе кидается наутек; раздается выстрел. Но поскольку на курок нажимает Дядя Ваня, пуля летит мимо цели. Сцена заканчивается тем, что герой подавлен и льет жалостливые, но абсолютно нелепые слезы.
Как всегда, Чехов предоставляет возможность проявить себя не только актерам, играющим главные партии, но и тем персонажам, чьи характеры проработаны хуже: у няни, лжеинтеллектуалки маман и Вафли очень выигрышные роли. В блистательной и успешной постановке Лоуренса Оливье1 в Национальном театре эти три партии были отданы ведущим актерам, знаменитым и титулованным. И они тут же перестали быть плоской декорацией, бахромой по подолу пьесы. Как и предполагалось, они заняли подобающее им место в системе персонажей, обрели важные голоса в сложной, но очень мелодичной и четкой симфонии спектакля.
Что такое Астров? По-моему, эту роль не следует играть романтично. Хотя Соня влюблена в него, а Елена поддается его чарам, мне кажется, он не должен влюблять в себя публику. В этой пьесе он высказывает те же мысли, что и «вечный студент» Петя Трофимов в «Вишневом саде»; а в «Трех сестрах» их повторяют двое — Вершинин и Тузенбах. В каждом из этих случаев возвышенные речи вложены в уста персонажей, которых Чехов, в свойственной ему нежно-ироничной манере, показывает отнюдь не птицами высокого полета. Я уверен, что точно такую же иронию он вкладывал и в образ Астрова.
Он благороден и привлекателен; но предпочитает бегство от собственных проблем, находит убежище в работе и пьянстве. Пожалуй, можно сделать вывод, что он не менее безразличен к личным проблемам, чем к окружающим его проблемам экологии. В обоих случаях он ставит правильный диагноз, но не может предложить эффективного лечения. Я думаю, что актеру, играющему роль Астрова, следует избегнуть стереотипного образа красивого и одинокого героя, сражающегося с неодолимыми трудностями. Такое шоу лучше оставить для киноверсии.
Я не думаю, что сегодняшняя публика будет сожалеть о недостатке событий и явного драматизма у Чехова. По сравнению, скажем, с произведениями Пинтера, его пьесы покажутся вполне насыщенными действием, а диалоги развивают тему не менее безжалостно, чем у Софокла.
Это означает, что сегодня, ставя Чехова, можно позволить себе не рассказывать историю и не раскрывать персонажей так явно, как это требовалось тридцать или сорок лет назад. Сейчас уже не нужно, чтобы каждая картинка «рассказывала историю». Это даже как-то старомодно. Кино давно уже перестало показывать нам картинки, на которых некая леди (в вечернем туалете) возлежит лицом вниз на коврике у камина, а джентльмен (в вечернем костюме) «удерживает» на лице сильные чувства, кусая губы и держа в дрожащей руке пачку писем. Подобные изменения произошли и в театре. Кино и телевидение полностью покрывают потребность зрителей в историях. Сегодня сюжеты разворачиваются перед нами ежечасно, с раннего утра и до поздней ночи, с колыбели и до могилы, и уже не нужно идти в театр, чтобы перед нами развернули еще один.
Я думаю, что великая пьеса никогда целиком и полностью не зависела от сюжета; толкование всегда было важнее повествования. Это не значит, что в величайших шедеврах драматургии были слабые сюжеты; в «Царе Эдипе», например, сюжет куда более захватывающий, простой и связный, чем в «Опасных похождениях Полины». Но есть много великих шедевров с крайне слабым сюжетом. Мало кого сегодня удивит или заинтересует финал «Прометея прикованного»; Эсхила делает великим не простенькая история, но нечто большее; в «Гамлете», конечно, есть сложный, но вряд ли хороший сюжет; сюжеты Мольера весьма хороши, но стилизованы под балладу и предсказуемы, как таблица умножения; истории Конгрива не очень хитроумны и утомительно громоздки; у Ибсена встречаются хорошие фабулы, но не лучше, чем у менее известных драматургов; «Как важно быть серьезным» — идеальная комедия, но вы только представьте себе ее краткое содержание! Чехов творил на излёте эпохи, когда повествование было важным компонентом пьесы. Может быть, и скорее всего, так еще будет. Но не сейчас. В наши дни мастерски простроенная драма базируется на определенных законах. Зритель, конечно, этого не видит, это забота драматургов, актеров, режиссеров, то есть тех, в чьи обязанности входит следить за такими вещами.
Я заинтересовался этим феноменом несколько лет назад, когда меня пригласили поставить пьесу «Три сестры», которую зрители постепенно превращали в то, что они хотят видеть. Актеры даже не понимали, что их подталкивают в сторону бурных сцен, напряженных ситуаций, комедийных штампов, эмоциональных столкновений.
После десятка представлений спектакль заметно перекосило. Комедийные сцены стали громкими и слишком смешными, пафос обрел налет пошлой сентиментальности, напряженные моменты разрослись до неестественности.
Конечно, актеры в этом не виноваты; они не занимались отсебятиной, не переигрывали ради собственной славы и бурных аплодисментов. Как режиссер, я знал наизусть каждую реплику, каждый жест, и не обнаружил ни малейшего отступления от того, что было закреплено на репетициях. Виноваты были зрители «из первых рядов». Они были образованны, доброжелательны, заранее знали, что пьеса эта одновременно и смешная, и грустная, но они реагировали так, как привыкли реагировать «в театре»: ждали и вызывали бурные сцены, напряженные ситуации, т. е. всю мишуру, свойственную ладно скроенной пьесе.
Полагаю, им это удалось потому, что семена мишуры присутствовали в спектакле изначально. Наша постановка была просто Пьесой, а не Реальной Жизнью.
В Чехове нужно искать золотую середину. Постановка должна быть достаточно умной для того, чтобы «держать» зрителя в просторном, но не слишком большом доме; и не такой зрелищной, чтобы зрители могли сказать «Как впечатляюще» вместо «Как правдиво».
Перевод с английского Марии Ворсановой
Примечания
Публикация на английском языке: Uncle Vanya: Scenes from the Country Life in Four Acts, by Anton Chekhov, translated by Tyron Guthrie and Leonid Kipnis, The University of Minnesota Press, 1969, pp. 3—8.
1. Первая и вторая версии этого спектакля шли на открытой сцене Чичестерского фестивального театра в 1962—1963 гг., а премьера третьей версии состоялась 19 ноября 1963 г. в «Олд Вик» на традиционной сцене-коробке только что сформированного Национального театра. — Ред.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |