Известно, что Чехову было отказано в Грибоедовской премии за пьесу «Дядя Ваня» только потому, что ее посчитали простой переделкой комедии «Леший». До сих пор не понятны причины, побудившие молодого драматурга оставить мысль о доработке «Лешего». А ведь в ней как откровение прозвучали необыкновенные мысли о роли лесов в развитии человеческой цивилизации! Они и сегодня звучат возвышенно и актуально:
«Вы, о люди, истребляете леса, а они украшают землю, они учат человека понимать прекрасное и внушают ему величавое настроение. Леса смягчают суровый климат. Где мягче климат, там меньше тратится сил на борьбу с природой, и потому там мягче и нежнее человек. В странах, где климат мягок, люди красивы, гибки, легко возбудимы, речь их изящна, движения грациозны. У них процветают науки и искусства, философия их не мрачна, отношения к женщине полны изящного благородства...» (С XII, 140).
Поразительно актуальны и обвинительные речи Хрущова-Лешего, беззаветного энтузиаста идеи спасения лесов: «Все русские леса трещат от топоров, гибнут миллиарды деревьев, опустошаются жилища зверей и птиц, мелеют и сохнут реки, исчезают безвозвратно чудные пейзажи <...> Надо быть безрассудным варваром, чтобы жечь в своей печке эту красоту...» (С XII, 140).
Тем не менее, Чехов поставил на пьесе «Леший» крест, а из обломков нелюбимого творения сложил новое здание с совершенно новым названием на фронтоне, совсем иными идеями и настроениями. Можно воспеть Чехову хвалу за своего рода «поэтическую экономию», за «безотходную технологию» писательской работы. Молодой драматург бережно сохранил все творческие находки «Лешего» и дал им новую жизнь. Но важно, думается, все-таки понять, почему центр тяжести пьесы с Лешего-Хрущова, одержимого идеей спасения лесов, переместился вдруг на его антипода Войницкого, относившегося к «фельетонным» проповедям Лешего, мягко говоря, издевательски.
Войницкий не просто передразнивает «защитительные речи» Хрущова: в его поведении и репликах просматривается последовательная антихрущовская линия. Сначала он вскрывает якобы корыстную подоплеку поведения Лешего: тот не рубит лес только потому, что в его земле нашли торфу на 720 тысяч рублей (С XII, 139). Затем бросает обвинение в пустом эстетизме: «Если вас послушать, то леса существуют только для того, чтобы в них аукали парни и девки» (С XII, 140). Аргументы Хрущова объявляются милыми, но «мало убедительными»: пора, дескать, взглянуть на дело «не с фельетонной точки зрения, а с научной...» (С XII, 141). Пока же Егор Петрович резервирует за собой право «продолжать топить печи дровами» (С XII, 140).
Наконец, в приватном разговоре с Еленой Андреевной Войницкий, видящий в Хрущове соперника, переходит и на личности. «Узкий человек, — говорит он. — Всем позволительно говорить глупости, но я не люблю, когда их говорят с пафосом» (С XII, 143). Линия выстраивается последовательная — и очень нелестная для характеристики Войницкого. Не случайно Елена Андреевна, уставшая от речей надоевшего ухажера, делает обобщение, выходящее далеко за рамки их личных отношений: «...все вы безрассудно губите леса, и скоро на земле ничего не останется, точно так вы безрассудно губите человека <...> во всех вас сидит бес разрушения. Вам не жаль ни лесов, ни птиц, ни женщин, ни друг друга» (С XII, 144). Согласитесь, что в оценках Войницкого женщина права: странный нигилизм для человека, видящего себя Шопенгауэром и Достоевским!
Уже отмечалось, что о спасительной роли лесов в сохранении климата Чехов мог получить информацию еще в юношеские годы. Газета «Азовский вестник», выходившая в Таганроге, публиковала статьи об ухудшении климата в южных районах России — о засухах, пыльных бурях. Причину видели в вырубке лесов1. В литературе отмечалось также, что идейная часть комедии «Леший», завязанная на теме спасения лесов, явилась откликом молодого драматурга на публицистическую и научную полемику в первой половине 80-х годов о климатической роли лесов2. Поначалу Чехов отозвался на злободневную тему в чисто «фельетонном» духе, опубликовав в «Осколках» сказку «Наивный леший» (1884). В сказке обыгрывается традиционная русская «березовая каша» (розги): наивному лешему жаль употреблять «милую, зеленую березу для таких низменных целей, как педагогия» (С II, 345).
В «Лешем» (1890) находим прямое обращение писателя к злободневной теме, а также попытку построить на ней характер персонажа, сделать ее центральным нервом пьесы. По крайней мере, отношения Хрущова со всеми ведущими персонажами пьесы явно поляризованы: любит лес — хороший человек, не любит — плохой. Для Сони препятствием к счастью становится именно страсть Хрущова к лесу: «эти ваши леса, торф, вышитая сорочка — все рисовка, кривлянье, ложь и больше ничего» (С XII, 157). На «лесной» почве вспыхивает стычка Лешего с профессором Серебряковым, который продал часть леса на сруб. «Повалить тысячу деревьев, уничтожить их ради каких-нибудь двух-трех тысяч, ради женских тряпок» — такой «жестокости» Хрущов простить не может. В свою очередь, профессор резко бросает Лешему: «Все эти леса, торфы я считаю бредом и психопатией» (С XII, 177—178).
В запале Хрущов набрасывается на Елену Андреевну — единственного, кажется, человека, способного оценить подвижническую натуру Лешего. Ее мнимая вина — покупка модных, щегольских нарядов на деньги, вырученные от порубки лесов. Федор Орловский, к примеру, совершенно не воспринимает отвлеченную якобы идею защиты лесов. Показывая на сердце, он упрекает Лешего: «Без этой штуки, душа моя, всем твоим лесам и торфам цена грош медный...» (С XII, 178). Душевное состояние Хрущова зависит даже от того, как к лесу относятся внесценические персонажи. У него в груди разыгралась «жаба» только потому, что некий Шимановский продал свой лес на сруб... (С XII, 186). Тема спасения лесов — экологическая, в сущности, тема, вырастает до высот экологии человеческих отношений — центральной темы чеховского творчества.
Мне кажется, неверно думать, что основным источником пьесы явились материалы прессы первой половины 80-х годов. Немаловажную роль сыграли личные впечатления писателя в период его пребывания в Сумах, на Украине. Известно, что о замысле написать «лирическую комедию» Чехов сообщал А.С. Суворину 30 мая 1888 года — через три недели после поселения в уютной усадьбе Линтваревых. Важно отметить, что лесные заботы входили в круг хозяйственных дел гостеприимных хозяев. Недавно, в 1994 году, стало известно, что во владении членов семьи были лесные угодья. Об этом написала в своих воспоминаниях дочь Е.М. Линтварева Оксана (Ксения) Георгиевна Ткаленко, живущая в США. По просьбе сотрудников Сумского музея А.П. Чехова она нарисовала план имения: за рекой Псёл, выше мельницы и дачи Подольских, располагался березняк — «лес тети Лели»3. Тетей Лелей для Оксаны была Елена Михайловна Линтварева, женщина-врач, которую Чехов величал «уважаемый товарищ». Семья Линтваревых выписывала и читала ряд ведущих литературных журналов — логично предположить, что и в хозяйственных делах они опирались на рекомендации специальных изданий.
Указание на то, что и брат ее Павел Михайлович, земский деятель, также владел делянкой леса, содержится в переписке Чехова с поэтом А.Н. Плещеевым. Однажды речь зашла о личности В.П. Воронцова, публициста, экономиста, гостившего в Сумах. «Приехал полубог Воронцов, очень вумная политико-экономическая фигура», — иронически писал о нем Чехов. Плещеев же сообщал о замыслах Воронцова с компанией столь же «умственных» сочинителей начать издание журнала «Эпоха» на деньги Линтваревых. «Если Линтваревы дадут, то глупо сделают. Не стоит для этого рубить лес Павлу Михайловичу» (П II, 496).
Отголосок, весьма характерный, мы находим и в повести «Именины», написанной Чеховым осенью 1888 года по свежим сумским впечатлениям. Среди персонажей фигурирует некий господин, любящий говорить: «Пора нам бросить фантазии и приняться за дело!» У этого господина весьма современное хозяйство — с породистыми свиньями, бутлеровскими ульями, маслобойней, сыроварней, итальянской бухгалтерией — «но каждое лето, чтобы осенью жить с любовницей в Крыму, он продает на сруб свой лес <...> Как разбойник, опустошил он землю, доставшуюся ему после отца; нет уже ни леса, ни старых садов, земля наполовину заложена и опустошена» (С VII, 184, 547).
Последний пассаж о преступном отношении к лесам, напечатанный в «Северном вестнике», Чехов позднее снимает — вероятнее всего потому, что и по содержанию, и по лексике, и по интонации он кажется вырванным из монологов Хрущова или Астрова («Дядя Ваня»).
Для исследователя этот эпизод лишний раз напоминает, что именно в сумских впечатлениях Чехова следует искать и непосредственный творческий импульс, и сам исток пьесы «Леший».
Случай помог найти неизвестный до сих пор источник, сыгравший, вероятно, решающую роль как в рождении замысла «Лешего», так и в дальнейшей его трансформации в пьесу «Дядя Ваня». Однажды — это было еще в советские времена — я услышал по радио выступление депутата о злободневной (и поныне) проблеме сохранения леса. Тот утверждал, что в царской России в 80-х годах XIX века был принят лесной закон, настолько умный, что до сего дня действует на территории Финляндии, некогда входившей в состав Российской империи.
Оказавшись в Финляндии, я попросил друзей помочь отыскать Свод законов Российской империи. В библиотеке «Славистика» Хельсинкского университета тома Свода стояли в свободном доступе.
На полке рядом со Сводом законов я заметил связки серо-голубых тетрадей с названием «Сельское хозяйство и...». Пришлось подняться по стремянке, чтобы дочитать: «и лесоводство». Сердце мое застучало: в библиографии по чеховской тематике такого названия не было... Но значит ли это, что Чехов не читал журнала?
Начинаю лихорадочно листать страницы — и нахожу массу публикаций, которые вполне могли быть источниками чеховского вдохновения. В январском номере за 1887 год — любопытная статья Ф. Арнольда о степном лесоводстве. Автор, наблюдая повсеместное высыхание степных балок, колодцев, исчезновение трав на выпасах скота, приводит высказывания крестьян: «...всему этому причина — грех наших дедов: порубили остатки наших лесков». Сопоставим: в августе того же года в газете «Новое время» Чехов публикует рассказ «Свирель», где пастух Лука живописует картину высыхания рек, исчезновения лесов, дичи, птицы и предрекает конец света...
В той же статье пишется о роли частной инициативы в разведении лесов, влияющих на климатические условия, приводится список энтузиастов-помещиков, посвятивших свой труд лесоводству. Это и Декариер (имение Братское), и Курис (Покровское), и князь Абамелик (Чиржево), и Бутович (Касперово), и Столыпин (Мордвиновка)... Все они из Екатеринославской губернии4. Ныне это Луганщина на Украине.
Чехову приходилось обращаться к личным впечатлениям, вынесенным из этого края: в юности он побывал в Рагозиной балке — имении его добрых знакомых Кравцовых, а в 1887 году совершил путешествие в «Донецкую Швейцарию» — на живописные берега Донца, в Святые горы. Отсюда перенесены на страницы рассказов «Счастье», «Святою ночью», «Перекати-поле» прекрасные пейзажные зарисовки и запоминающиеся типажи. Очевидно, и помещики-энтузиасты, о которых упоминал Ф. Арнольд на страницах «Сельского хозяйства и лесоводства», могли бы претендовать на роль прообраза Лешего...
Но самое неожиданное открылось в связке журналов за 1888 год. В апрельском номере дано пространное изложение «Высочайшего повеления по проекту положения о сбережении лесов», подписанного российским императором. Положение было разработано еще в 1884 году — в разгар научных и публицистических дискуссий. Подпись царя подводила итог спорам и создавала юридическую, правовую базу под идею сохранения и разведения лесов.
Положение вводило в правовую норму определение «защитные леса» — насаждения, которые сдерживают пески, сохраняют от эрозии берега рек, каналов, морей, которые растут на горах, склонах, препятствуют размыву почвы. В преамбуле отмечено, что леса, охраняющие верховья и источники рек, выводятся из хозяйственного оборота. В таких лесах запрещались рубки, корчевание пней и др. Защитные леса освобождались от всех видов казенных и земских сборов на 30 лет. В молодых лесах запрещался выпас скота до 15 лет.
Вводилась система наказания за небрежение к лесу. За самовольную порубку срубленный лес изымался, с виновного взыскивалась дополнительно его стоимость. За сверхнормативную расчистку и пастьбу назначались денежные штрафы. Министерство государственных имуществ получало право приобретать в казну леса, хозяева которых не желали вести лесозащиту. Положение обязывало лесовладельцев производить обязательную посадку на незаконных вырубках. Если они упорствовали — государство делало это само, выставляя затем счета строптивцам. Важно отметить, что наказания осуществлялись не в административном порядке, а демократично — через суд. Денежные поступления от штрафов направлялись на лесозащитные мероприятия, создание питомников, сушилок семян, на денежные награды сторожам. Одновременно утверждались и поощрения за правильное лесоводство — премии, медали, похвальные листы.
Система поощрений, кстати, была введена с 1886 года. Благодаря этому факту можно определить время действия пьесы «Дядя Ваня», где упоминается о медали и дипломе доктора Астрова за лесоводство: не ранее второй половины 80-х годов XIX века.
Вводилась широкая гласность в вопросах лесопользования: все постановления обязательно печатаются в губернских ведомостях. Положением утверждалась и система управления: лесоохранительные комитеты под председательством губернаторов и с участием предводителей дворянства, председателей окружных судов, губернских земских управ.
Создавались специальные учебные заведения для подготовки лесных работников низшего уровня5. Устав таких школ с двухгодичным обучением утверждался как раз летом 1888 года, когда Чехов с семьей наслаждался отдыхом в Сумах, на живописных берегах Псла. Если учесть, что Павел Михайлович Линтварев являлся сотрудником земской управы, то с большой долей уверенности можно предположить, что лесные дела являлись предметом обсуждения и с Антоном Павловичем.
Появление этого примечательного документа непосредственно перед тем, как Чехов объявил о намерении писать «лирическую комедию» с главным героем, влюбленным в леса, ставит вопрос о роли высочайше утвержденного «Положения» как в зарождении замысла «Лешего», так и в последующей переделке его в «Дядю Ваню». Ведь кроме «фельетонной» (публицистической) и научной точек зрения на проблему сохранения лесов появилась и правовая... Одно дело — иронизировать над чудачеством Хрущова, помешанного на лесах, а другое — объявлять лесоводство «бредом и психопатией» в условиях, когда государство признало спасение лесов важнейшим общественным делом. Чехову уже приходилось писать о ретрограде, зацикленном на фразе «Этого не может быть, потому что этого не может быть никогда» (С I, 14), но, кажется, пьеса «Леший» писалась о других, о хороших людях...
И Егор Петрович Войницкий, и Серебряков, и Соня, которым увлечение Хрущова в лучшем случае представляется «кривлянием», оказываются в положении героя «Письма к ученому соседу», не способного принять самоочевидные вещи. Особенно уязвима позиция Войницкого: рубил лес — и дальше рубить буду, топил печи дровами — и дальше топить буду! Не в лучшем положении и пламенный защитник лесов: бить себя в грудь, превозносить как откровение самоочевидные, уже общепризнанные, освященные законодательством истины, — это ли не роль шута на ходулях!
Летом 1889 года Чехов отдыхал в Ялте, работал над пьесой. Знакомый литератор Илья Гурлянд спросил: почему главным героем сделан человек, влюбленный в леса? Чехов ответил односложно: «Наболевший вопрос». В свете новых обстоятельств можно вопросить и об источнике этой общественной боли. То ли это боль за леса, которые, несмотря на самые совершенные законы, продолжают вырубаться, а то ли — за русскую интеллигенцию, которая, как это очевидно из текста пьесы, почти сплошь заражена нигилизмом, не позволяющим занять правильную позицию даже в вопросах, представляющих высшие интересы государства и общества? Разве не интеллигенция — в историческом аспекте — способствовала гибели Российской державы в хаосе революций и гражданской войны? Не знаю, насколько эта современная болевая точка была созвучна настроениям самого Чехова, но в проекции на сегодняшний день она напрашивается тоже...
Чехов долго бился, переделывая пьесу, не осознавая, очевидно, что возникновение правового аспекта злободневной проблемы создало в механизме пьесы некий перекос, который раскрутил пружину сценического действия намного раньше конца пьесы. К концу третьего действия все герои переругались, Войницкий застрелился, Елена Андреевна убежала от мужа, Хрущов уехал, оставив Соню наедине с ее безутешной любовью. Каким же образом будет строиться четвертое действие?
Историкам литературы известно, что параллельно Чехов работал над реализацией своего самого амбициозного замысла — замысла реалистического романа. Весной 1889 года он сообщал в письме к А.Н. Плещееву: «В основу своего романа кладу я жизнь хороших людей <...> цель моя — убить сразу двух зайцев: правдиво нарисовать жизнь и кстати показать, насколько эта жизнь уклоняется от нормы» (П III, 186). Замысел не был оплодотворен, роман не родился. Однако в литературе справедливо отмечено, что пьеса «Леший» и явилась, очевидно, «квинтэссенцией» неосуществленного замысла романа6. Сам Чехов недвусмысленно утверждал в письме к А.С. Суворину: ««Леший» годится для романа» (П III, 41).
Если это так, то что именно подразумевал Чехов под «нормой»? На сей счет имеются различные мнения. Согласно Е. Бердникову, норма подразумевает «мир между людьми»; мысль эта возникла у Чехова якобы под воздействием «гипнотической силы толстовской идеи всеобщей любви»7. М.П. Громов, автор еще одного жизнеописания Чехова в серии ЖЗЛ, утверждает, однако, что чеховская норма не что иное, как «эпический образ русской земли»8. Есть и другие точки зрения. Мне представляется, что стоит еще раз пристальнее всмотреться, вчитаться в собственно чеховский текст, в его словесную мозаику. Именно тут, в чеховском слове, и кроются главные загадки его творчества. Тот же М.П. Громов, к примеру, отметил, что у Чехова «каждое отдельное слово <...> наделено смысловой многомерностью символа <...> окружено полузабытыми, но бесконечно значимыми поэтическими отзвуками, ведущими <...> в глубины памяти, в глубину времени»9.
Разумеется, далеко не всякое слово «бесконечно значимо» в том смысле, который существенен для постижения многомерности художественного текста. Некоторые слова и фразы — назовем их «ключевыми» — обнажают скрытые цепи образных уравнений, представляют собой своего рода квинтэссенцию содержательного смысла произведения. К таким ключевым словам, несомненно, относятся названия произведений. Название пьесы «Леший» — пример такой смысловой многомерности: оно активизирует, с одной стороны, мифологический пласт содержания, с другой, как ни странно, привязано к профессиональной стороне лесоводства: «лесник» и «леший» — слова одного корня.
Ключевая фраза, смысловой росток пьесы «Леший» проклюнулся уже в самом начале творческого процесса. Осенью 1888 года Чехов излагал А.С. Суворину, согласившемуся на соавторство, своего рода краткую «афишу» комедии (характеристики персонажей). Уже здесь обозначена страсть, которая является «движителем» молодого помещика Коровина (впоследствии Хрущова). Еще будучи гимназистом, Коровин посадил березку, «...когда она позеленела и стала качаться от ветра <...> душа его наполнилась гордостью: он помог Богу создать новую березу» (С XII, 380—381). (Здесь и далее курсив мой. — Г.Ш.). Почти без изменений фраза звучит в устах Хрущова: «...я помогаю Богу создавать организм» (С XII, 141).
Конечно, при желании в этой фразе можно увидеть проявление крайнего самомнения героя, ставящего свое «Я» на непомерную высоту. В то же время явственно проступает осознание вселенской значимости работы по озеленению планеты: она возведена в ранг дела, созвучного акту божественного творения. Желчный Войницкий, да и многие современники Чехова, увидели здесь красивый риторический оборот — и не более. «Фельетонная точка зрения»! Чехов же старается извлечь и реализовать исконный, извечный смысл слов, обращающих память к первоистоку — к библейскому повествованию о сотворении мира.
Открыв Книгу Бытия, читаем:
«И сотворил Бог человека по образу своему, по образу Божию» (1:27).
«И сказал им Бог: плодитесь и размножайтесь, и наполняйте землю, и обладайте ею» (1:28).
«Я дал вам всякую траву <...> и всякое дерево, у которого плод древесный, сеющий семя: вам сие будет в пищу» (1:29).
«А всем тварям земным, и всем птицам небесным, и всякому пресмыкающемуся на земле, в котором душа живая, дал я всю зелень травяную в пищу» (1:30).
«И насадил Господь Бог рай в Эдеме на востоке; и поместил туда человека» (2:8).
«И произрастил Господь Бог из земли всякое дерево, приятное на вид и хорошее для пищи, и древо жизни посреди рая, и древо познания добра и зла» (2:9).
Перед нами — исполненная огромного, всечеловеческого смысла картина гармонии человека и природы. Ни человеку, ни прочим тварям земным нет нужды истреблять друг друга: Бог дал человеку для пропитания плоды и семена, а животным — всю зелень травяную. Трепетная лань и грозный лев мирно паслись под кущами прекрасных пальмовых рощ. Важно отметить, что в раю — оазисе красоты и гармонии — важное символическое место занимают деревья: древо жизни и древо познания.
Мне кажется, именно в Книге Бытия следует искать исток той «нормы», которая осознанно — или подсознательно — определяла пафос чеховского обращения к теме леса. Впрочем, как уже не раз отмечалось в литературе, евангельская нравственная норма несомненно довлела над Чеховым. Сам он считал, что «нет ни низших, ни высших, ни средних нравственностей, а есть только одна, а именно та, которая дала нам во время оно Иисуса Христа и которая теперь <...> мешает красть, оскорблять, лгать и проч.» (П IV, 44).
Уничтожение лесов — а, стало быть, и порча климата, исчезновение рек, гибель животных, рыбы и птицы, оскудение земли, — у Чехова поставлено на уровень святотатства, глубоко аморального деяния. На сей счет Хрущов говорит: «Надо быть безрассудным варваром и не бояться Бога, чтобы жечь в своей печке эту красоту <...> Человеку даны разум и творческая сила, чтобы приумножать то, что ему дано, но до сих пор он не творил, а разрушал» (С XII, 271—272). Я специально выделил слово «дано»: оно у Чехова, несомненно, соотносится со словом «дано» в Книге Бытия. Приведенные отрывки взяты из первоначальной редакции пьесы «Леший» и отражают авторскую идею в наиболее обнаженном виде. Но и тот текст, который звучит в устах Хрущова в окончательном варианте, совершенно однозначно показывает, что за страстью к разведению лесов кроется подспудная тоска, мечта о гармонии человека и природы, некогда утраченной человечеством. А вот характерная фраза самого Чехова из письма к Суворину: «В лесу чувствуется присутствие божества» (П V, 70).
Мы уже обращали внимание на странности построения пьесы «Леший». Конец третьего акта — апофеоз всеобщего разобщения. В свете библейских реминисценций очевидно, что четвертое действие представляет собой попытку его преодоления. Чехов пытается воплотить идею гармонии человеческих отношений на лоне прекрасной природы. Для того герои и собираются на принадлежащей Хрущову водяной мельнице посреди лесов. «Лучшего места во всем уезде нет... Красота!» — восклицает Федор Орловский (С XII, 201).
Идея «самого красивого места» задается в пятом явлении устами Дядина: «Это оазис! Именно оазис! Вообрази, что это вокруг все пальмы, Юлечка — кроткая лань, ты лев, я тигр» (С XII, 186). Постепенно развивается система уподоблений, призванная населить прекрасный оазис (рай) мирными обитателями. Кроме «кроткой лани» (Юли Желтухиной), «тигра» (Хрущова), «льва» (Дядина), появляются «филин» (Серебряков), «благородная скотина» (Федор Орловский). Орловскому, с его-то «царственной» фамилией, по сюжету предписана вполне приземленная роль, что подчеркнуто и прозвищем. Елене Андреевне уготована роль то «вольного воробья», то домашней «канарейки»: это также соответствует характеру и поведению героини. Постепенно устанавливается атмосфера всеобщей приязни — даже натуральный «черненький поросеночек», которого усмотрела на мельнице хозяйственная Юлечка, ведет себя смирно и не рвет мешков с мукой.
Всеми доступными способами Чехов нагнетает сказочно-мифологический колорит, призванный подчеркнуть идею своеобразного возвращения к библейскому идеалу. «Там чудеса, там леший бродит, русалка на ветвях сидит», — пушкинские строки реализуются в пьесе буквально: Леший — Хрущов, русалка — Елена Андреевна, о которой уже было сказано, что в ее жилах течет «русалочья кровь». Дядин вдруг ударяется в мифологию: зарю величает Авророй, послеобеденный сон — объятиями Морфея. Бегство Елены Андреевны от мужа и ее тайное проживание на мельнице уподобляется похищению Парисом прекрасной Елены...
В отношениях героев воцаряются кроткость и смирение. Они поочередно каются в грехах, и тут на помощь автору приходит христианская идея покаяния как пути очищения и возрождения в Боге. Старик Орловский рассказывает, как после сорока лет беспутной жизни во время особенно крупного загула с ним произошла мгновенная трансформация. Слезы брызнули из его глаз, и перед всем честным народом он возопил: «Друзья мои, люди добрые, простите меня ради Христа!» «В ту же самую минуту, — говорит он, — стало у меня на душе чисто, ласково, тепло...» (С XII, 193). Хрущов, в свою очередь, кается в резкости и непримиримости: «Во мне сидит леший, я мелок, бездарен, слеп...» (С XII, 194). Серебряков заикается было, что ему каяться не в чем, но Соня резко замечает: все «мы виноваты!» (С XII, 193).
Наступает время всеобщего примирения. Хрущов мирится с Серебряковым, Елена Андреевна возвращается к мужу. Серебряков обретает дружбу Желтухина. Торжествует любовь: Соня объясняется с Хрущовым, и тот несказанно счастлив. Федор Иванович предлагает руку и сердце Юлечке, и та бросается ему на шею. Дядин, который ни с кем не ссорился, слышит в собственной груди пение птички и завершает комедию под «смех, шум и поцелуи» восклицанием: «Это восхитительно! Это восхитительно!» (С XII, 201). В первоначальном варианте даже звучат стихи Некрасова — отрывок из «Зеленого Шума», где красота природы является силой, заставляющей переродиться самых закоренелых разбойников!
Читатель вправе сам определить, насколько райская идиллия, к которой «скатилось» острое поначалу действие пьесы, соответствует изначально поставленной авторской сверхзадаче: отражению реальной жизни. Со временем, очевидно, это осознал и сам Чехов, подспудно ощущавший некую фальшивинку во всей пьесе. И не то чтобы христианский идеал любви утратил для него актуальность. Из любви к ближнему, как мы знаем, Чехов строил школы, больницы, санатории, участвовал в борьбе с голодом и эпидемиями, совершил беспримерное путешествие на каторжный Сахалин. Взамен прекрасной идеи рая на земле пришло реальное знание о кругах ада, устроенного людьми ради уничижения человеческой природы... После поездки на Сахалин Чехов целых шесть лет не возвращался к сюжету о докторе, помешанном на лесах. А когда вернулся — весь четвертый акт с оазисами и кроткими львами оказался выброшенным.
Идеал земного рая разлетелся как мифическая планета Фаэтон, и обломки ее долго вращались в творческом космосе Чехова — вплоть до самой смерти... Райское сонмище зверей и птиц всплыло вдруг в «новаторской» пьесе Константина Треплева — но уже как бы со знаком минус, как символ тотальной смерти Вселенной: «Люди, львы, орлы и куропатки, рогатые олени <...> все жизни, все жизни, все жизни, свершив печальный круг, угасли» (С XIII, 13). Идея сада как рукотворного «рая» проходит жесткую проверку в рассказе «Черный монах». В «Дяде Ване» — пьесе, сохранившей имена героев «Лешего» и многие родственные связи в сюжете, доктор Астров, увенчанный медалью и дипломами за лесоводство, уже не сравнивает свою работу с божественным творением. Вот он доходит до места, где ему положено припомнить зеленеющую березку и произнести знаменитую фразу «я помогаю Богу» — и вдруг обрывает себя, признаётся в чудачестве, пьет водку... Идеал возрождения рая на земле умирает — умирает и ключевая фраза...
Отзвуки мифа тревожат сознание персонажей поздних чеховских пьес. В «Трех сестрах» герои мечтают о прекрасной жизни среди прекрасных деревьев, а на их глазах по капризу ничтожной женщины завтра вырубят тенистую аллею... Вишневый сад — земное воплощение цветущих райских кущ — гибнет под топором варвара с тонкими артистическими пальцами: он вынужден выбирать между красотой природы и красотой радужных купюр.
Не забылась и сама «лесная» тема. Уже в двадцатом столетии Чехов набросал в записной книжке: «Был прекрасный строевой лес; назначили лесничего — и через 2 года леса нет, шелкопряд» (С XVII, 66). В ялтинском саду писателя, на неухоженном косогоре, заботливыми руками насаждались деревья, приятные на вид и хорошие для пищи. Качалась среди подростков древесного племени и зеленая березка, посаженная руками Антона Павловича, «...я помогаю Богу создавать новый организм». Однажды в бурную ночь — это было еще при жизни писателя — березку сломало ветром...
Литература
Арнольд Ф. Заметки о степном лесоразведении // Сельское хозяйство и лесоводство. Журнал Министерства государственных имуществ. СПб., 1887. № 1. С. 72—76.
Бердников Г. Чехов. Серия ЖЗЛ. М.: Мол. гвардия, 1978. 512 с.
Воспоминания Оксаны (Ксении) Георгиевны Ткаленко: рукопись. Фонд Дома-музея А.П. Чехова в Сумах.
Высочайшее повеление по проекту положения о сбережении лесов // Сельское хозяйство и лесоводство. Журнал Министерства государственных имуществ. СПб., 1888. № 4. С. 5—45.
Громов Михаил. Чехов. Серия ЖЗЛ. М.: Мол. гвардия. 1993. 394 с.
Долотова Л.М. «Зачем срубили березняк и сосновый бор?» (От «Наивного лешего» — к «Дяде Ване») // Чеховиана: Статьи, публикации, эссе. М.: Наука, 1990. С. 83—90.
Чудаков А.П. Антон Павлович Чехов. Книга для учащихся. М.: Просвещение. 1987. 174 с.
Примечания
Статья впервые опубликована: Театральная жизнь. М., 1997. № 2. С. 44—46. Дополнена и доработана.
1. Чудаков А.П. Антон Павлович Чехов. Книга для учащихся. М.: Просвещение, 1987. С. 40.
2. Долотова Л.М. «Зачем срубили березняк и сосновый бор?» (От «Наивного лешего» — к «Дяде Ване») // Чеховиана: Статьи, публикации, эссе. М.: Наука, 1990. С. 83—90.
3. Воспоминания Оксаны (Ксении) Георгиевны Ткаленко: рукопись. Цит. по копии, предоставленной Домом-музеем А.П. Чехова в Сумах. С. 28.
4. Арнольд Ф. Заметки о степном лесоразведении // Сельское хозяйство и лесоводство. Журнал Министерства государственных имуществ. СПб., 1887. № 1. С. 72—76.
5. Высочайшее повеление по проекту положения о сбережении лесов // Сельское хозяйство и лесоводство. Журнал Министерства государственных имуществ. СПб., 1888. № 4. С. 5—45.
6. Бердников Г. Чехов. Серия ЖЗЛ. М.: Мол. гвардия, 1978. С. 223.
7. Там же. С. 196.
8. Громов Михаил. Чехов. Серия ЖЗЛ. М.: Мол. гвардия, 1993. С. 339.
9. Там же. С. 346.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |