Что ж, разве звук весёлый ржанья
Был для империи вредней
И раболепного молчанья,
И лестью дышащих речей?
А. Жемчужников
1. Предыстория: русская Инцитатиана
В Риме в первом веке жил-был молодой жеребец по имени Порцеллиус, что значит Поросёнок. Некто Гай по прозвищу Калигула полюбил Поросёнка и поверил в него. А был этот Гай римским императором. И вот уже Поросёнок побеждает на одних скачках, на других, на третьих... За это его переименовывают в Инцитата, что значит — «борзый, быстроногий». После чего борзый Поросёнок быстро делает политическую карьеру: сперва в римские граждане производит его Калигула, затем назначает сенатором и наконец заносит в списки кандидатов на пост консула. Дион Кассий уверяет, а Светоний подтверждает, что Калигула успел бы сделать коня консулом, если бы не был убит заговорщиками.
Император был в контрах с сенаторами и, конечно, ввёл Инцитата в сенат просто для того, чтобы посмеяться над ними. Г.Р. Державин юмора не оценил и так положил начало русской Инцитатиане:
Калигула! Твой конь в сенате
Не мог сиять, сияя в злате:
Сияют добрые дела.
На что по прошествии многих десятилетий решил откликнуться Алексей Жемчужников, известный также как один из создателей Козьмы Пруткова:
Так поиграл в слова Державин,
Негодованием объят.
А мне сдаётся (виноват!),
Что тем Калигула и славен,
Что вздумал лошадь, говорят,
Послать присутствовать в сенат.
<...>
Что ж, разве там он был некстати?
По мне — в парадном чепраке
Зачем не быть коню в сенате,
Когда сидеть бы людям знати
Уместней в конном деннике?
<...>
Что ж, разве конь красивой мордой
Не затмевал ничтожных лиц
И не срамил осанкой гордой
Людей, привыкших падать ниц?..
Я и теперь того же мненья,
Что вряд ли где встречалось нам
Такое к трусам и к рабам
Великолепное презренье.
Нам неведомо, эта ли инвектива признанного мэтра иронической поэзии или просто «удачное» звучание фамилии очередного объекта осмеяния побудили «сослуживца» Чехова по «Новому времени» — штатного фельетониста Виктора Буренина — вновь обратиться к памяти Инцитата в 1891 г., по случаю назначения в сенат модного адвоката Анатолия Кони:
В сенат коня Калигула привёл,
Стоит он убранный и в бархате, и в злате.
Но я скажу, у нас такой же произвол:
В газетах я прочел, что Кони есть в сенате.
Однако записной фельетонист не учёл, что выигрывать дела в судах присяжных мог лишь литературно одарённый человек — и такой человек мог и достойно за себя постоять в «дуэли эпиграмм». Кони ответил:
Я не люблю таких ироний,
Как люди непомерно злы!
Ведь то прогресс, что нынче Кони,
Где раньше были лишь ослы.
Римскую историю и поэзию Державина Чехов изучал в гимназии, ответ Жемчужникова тоже вряд ли прошёл мимо него, а уж эпиграмма Буренина и ответ Кони — события внутри того узкого мирка или кружка, к которому несомненно принадлежал и будущий автор «Вишнёвого сада».
2. Конское счастье Б.Б. Симеонова-Пищика
Прошло пять лет — примерно к 1896 году чеховеды относят первые записи к комедии [Паперный 1976: 330], и вот одна из первых: «Калигула посадил в сенате лошадь, так вот я происхожу от этой лошади» [С XVII, 156].
Так постепенно, в записях и набросках, стал вырисовываться гротескный персонаж — борзый поросёнок Симеонов-Пищик. Плод воображения, покрытый мраком неизвестности. Неукоренённый корень. Плоть от бесплотной и беспочвенной земли Донецкого угольного бассейна, где происходит действие последней чеховской комедии [Звиняцковский 2012: 380]. «...древний род наш Симеоновых-Пищиков происходит будто бы от той самой лошади, которую Калигула посадил в сенате... (Садится.)» [С XIII, 229].
«Новая Америка» — так торжественно отозвался о Донбассе младший современник Чехова Александр Блок. По сути — Новая Аляска, охваченная золотой лихорадкой. «Перекати-поле» и «Счастье» — две точные ранние зарисовки облика земляков Чехова (замечу, что также и земляков автора данной статьи — дабы самокритика не была принята за критику вчуже). Конечно, и «Степь»: в степях за Таганрогом бродят и «лихие», и разные люди, но неприкаянность и неукоренённость — вот, пожалуй, их общие черты. Недаром Симеонов-Пищик в первом акте «Вишнёвого сада» является на сцену «в поддёвке из тонкого сукна и шароварах» [С XIII, 203] — в украинских шароварах, русской поддёвке, и, видимо, из английского тонкого сукна.
Однако именно «Счастье» — ключевой текст и главный мотив: рыть, копать, искать своё незаслуженное счастье! И где же оно в финале откопалось? Ну конечно в имении Симеонова-Пищика — прямого потомка сенатора Инцитата: «Событие необычайнейшее. Приехали ко мне англичане и нашли в земле какую-то белую глину... Сдал им участок с глиной на двадцать четыре года...» [С XIII, 249] — ехидно-пророчески улыбается Чехов. Дураки англичане: возможно ль строить планы на такие сроки на этой зыбкой белоглинистой почве? До революции и экспроприации осталось 13 лет...
Конечно, Инцитат просидел в римском сенате и того меньше. Но там хотя бы уважали закон: dura lex, sed lex. Как известно, после убийства Калигулы в защиту Инцитата было сказано, что он, в отличие от прочих сенаторов, никого не убил и не дал императору ни одного дурного совета. Не был он также замечен и в косвенном участии в кровопролитии, то давая императору право воевать, то вновь отнимая у него это право единогласным со всеми сенаторами голосованием — ибо даже при Калигуле не было таких голосований!
Да и к тому же по закону до окончания срока полномочий никого из сената, даже коня, выгнать нельзя. Но следующий император нашёл выход: Инцитату урезали жалованье, и он был взят под узду и мирно выведен из состава сената, как не проходящий по финансовому цензу.
Собственно этим можно было бы и кончить: как говорили те же римляне, sapienti sat. Если бы не одно но: у потомка лошади Калигулы в свою очередь есть потомки.
3. Философствующая за сценой Дашенька
Впервые Дашенька упоминается как-то не вовремя и некстати — в списке безвременно или временно ушедших:
«Гаев. А без тебя тут няня умерла.
Любовь Андреевна (садится и пьёт кофе). Да, царство небесное. Мне писали.
Гаев. И Анастасий умер. Петрушка Косой от меня ушёл и теперь в городе у пристава живёт. (Вынимает из кармана коробку с леденцами, сосёт.)
Пищик. Дочка моя, Дашенька... вам кланяется...» [С XIII, 204—205].
Пожалуй, этот фрагмент экспозиции последней чеховской пьесы напоминает финал предпоследней («Они уходят от нас, один ушёл совсем, совсем навсегда, мы останемся одни, чтобы начать нашу жизнь снова» — [С XIII, 187]) — но только уж в очень сниженном виде, даже в каком-то зловеще-сниженном виде...
И что такое многоточие после «дочка моя, Дашенька»? Пауза? И для чего — для дешёво-провинциального комического эффекта? Ведь к перечислительной печально-монотонной интонации Гаева (няня умерла, Анастасий умер, Петрушка ушёл...) комик, играющий Пищика, всегда легко подстроится, также нудно, меланхолично и торжественно вставит в этот список «дочка моя, Дашенька» — и подольше потянет паузу, чтобы персонажи и зрители недоумённо-сочувственно помолчали и поглядели, ожидая продолжения... Ну что «дочка твоя, Дашенька» — ушла, умерла?.. Да нет: «...вам кланяется...» — и радостно-облегчённый, да в наше-то время, взрыв смеха: Дашенька жива!
Но погодите радоваться. Что-то же заставило нашего потомка Инцитата вспомнить дочь, едва заговорили об «ушедших»?
Самое простое и гуманное объяснение: высшее женское образование получает нынче Дашенька, подобно другой чеховской донбасянке — Верочке Кардиной («В родном углу»). Видимо, скоро и Дашенька объявится «в родном углу», вся из себя дипломированная, — и поневоле (или по доброй воле!) повторит историю Верочки. Но пока она по-женски глубоко, т. е. именно так, как это умеют только старшие школьницы и студентки (а студенты и даже старшие школьники почему-то не умеют), переживает выученные «науки», и прежде всего «главнейшую из них» — философию, пытаясь (тоже очень по-женски, прагматично) сразу их к жизни применить.
Впрочем, совершать отчаянные, негуманные или неблагородные поступки, ссылаясь на «науки», русские персонажи (как женские, так и мужские) научились задолго до первого представления чеховской комедии. «Г-н Лебезятников, следящий за новыми мыслями, объяснял намедни, что сострадание в наше время даже наукой воспрещено и что так уже делается в Англии, где политическая экономия» [Достоевский 1957: 17]. Более того, «просвещая» таким образом Сонечку, г-н Лебезятников, видимо, косвенно способствовал той решимости, с какой бедная девушка «преступила» некие моральные запреты. Затем, как это уже точно известно читателям романа Ф.М. Достоевского «Преступление и наказание», г-н же Лебезятников вознамерился и лично попользоваться «плодами просвещения», но тут уж получил недвусмысленный отпор, отчего вдруг резко изменил революционным моральным принципам в пользу самого замшелого обывательского консерватизма.
Впрочем, если вспомнить, что и это всё уже было намеренной пародией на уроки Лопухова Вере Павловне в ныне полузабытом «Что делать?» Н. Чернышевского; что уже без всякой пародии, а лишь как дань традиции «научное мировоззрение» прививалось Сашей Наде у Чехова в «Невесте» — то философствующие чеховские Верочки и Дашеньки, Наденьки и Сашеньки (имею в виду уже женский вариант имени — в «Иванове») вряд ли покажутся чем-то «новым», скорее подведением итогов чего-то «старого».
«Вы подумайте!» — троекратно, в продолжении одного только первого акта, призывает нас Пищик. И троекратно — в продолжении третьего... Вот мы и подумаем.
«Трофимов (Пищику). Если бы энергия, которую вы в течение всей вашей жизни затратили на поиски денег для уплаты процентов, пошла у вас на что-нибудь другое, то, вероятно, в конце концов вы могли бы перевернуть землю.
Пищик. Ницше... философ... величайший, знаменитейший... громадного ума человек, говорит в своих сочинениях, будто фальшивые бумажки делать можно.
Трофимов. А вы читали Ницше?
Пищик. Ну... Мне Дашенька говорила. А я теперь в таком положении, что хоть фальшивые бумажки делай...» [С XIII, 230]
Не знаю, кому как, а мне до сих пор не удавалось обнаружить у Ницше никаких фальшивомонетчиков... кроме Томаса Карлейля, которого автор «Ecce Homo» в сердцах называл «крупным фальшивомонетчиком знания и воли». Но в том же абзаце, где речь идёт о Карлейле, легко обнаружить тот самый идеал самой высокой удачливости, который Пищик пропагандирует и осуществляет как практик, а Дашенька, видимо, выступает его теоретиком.
«Слово «сверхчеловек» для обозначения типа самой высокой удачливости, в противоположность «современным» людям, «добрым» людям, христианам и прочим нигилистам — слово, которое в устах Заратустры, истребителя морали, вызывает множество толков, — почти всюду было понято с полной невинностью в смысле ценностей, противоположных тем, которые были представлены в образе Заратустры: я хочу сказать, как «идеалистический» тип высшей породы людей, как «полусвятой», как «полугений»... Другой учёный рогатый скот заподозрил меня из-за него в дарвинизме; в нём находили даже столь зло отвергнутый мною «культ героев» Карлейля, этого крупного фальшивомонетчика знания и воли» [Ницше 1990: 722—723].
История и личный опыт каждого однако свидетельствуют о том, что удачливые люди — т. е. люди, посмевшие воспользоваться выпавшим им «шансом», — как правило, быстро теряют ум, если он вообще у них когда-либо был. «Безумства Калигулы, — писал Люк де Вовенарг, — меня ничуть не удивляют: многие мои знакомцы, случись им стать римскими императорами, тоже, наверное, назначили бы консулами своих коней», и это очень точно. Удача — это всё-таки то, что приходит извне. И то, о чём Ницше как бы случайно проговорился, Пищик-папа и Пищик-дочь пропищали с упоением: они живут в ожидании своего счастливого билета.
Ну, например, такого жениха, как Лопахин — «человек достойнейший... И моя Дашенька... тоже говорит, что... разные слова говорит... Не теряю никогда надежды. Вот, думаю, уж всё пропало, погиб, ан глядь, — железная дорога по моей земле прошла, и... мне заплатили. А там, гляди, ещё что-нибудь случится не сегодня-завтра... Двести тысяч выиграет Дашенька... у неё билет есть».
А ведь если не выиграет двести тысяч — то, пожалуй, и подцепит Лопахина, которого, как мы скоро, в финале комедии, узнаем, Варя «упустила» и... «отпустила» в «открытый финал». А вот Дашенька, рыскающая где-то поблизости за сценой, ни за что не упустит. Тем более, что Лопахина хлебом не корми — дай «об умном» поговорить, а уж Дашенька на это мастерица!
Разумеется, это, так сказать, бытовое ницшеанство чревато многими, зачастую смертельными опасностями. Те люди, которые ждут, что «что-нибудь случится не сегодня-завтра», обязательно дождутся. Но к добру или нет — это уж как история рассудит.
«Если только у мёртвых сохраняется какое-то чувство, — писал Сенека, — Гай Калигула ужасно злится, что он умер, а римский народ всё ещё живёт». Правда, жить ему оставалось уже недолго...
Литература
Достоевский Ф.М. Собр. соч.: В 10 т. Т. 5. М., 1957.
Звиняцковский В.Я. Аксиография Чехова. Винница, 2012.
Ницше Ф. Собр. соч.: В 2 т. Т. 2. М., 1990.
Паперный З.С. Записные книжки Чехова. М., 1976.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |