Большинство пьес А.П. Чехова отличаются наличием в них персонажей, которых можно назвать хранителями дома и которые «никак не влияют на основную коллизию, но <...> явно «привязаны» к дому» [Кондратьева, Ларионова 2012: 59]. В «Трёх сестрах» таким персонажем является Чебутыкин, в «Чайке» — Шамраев, в «Вишнёвом саде» — Фирс. Они хранят имущество, либо напоминают о прошлом, либо пытаются защитить хозяев.
Функция хранителя дома, которая для названных персонажей является главной, сюжетной, влечет за собой набор свойств и характеристик, которые в традиционной культуре принадлежат домовому. Домовой — это домашний дух, хозяин и покровитель дома, семьи и рода, он охраняет покой, оберегает семью от бед, помогает по хозяйству, ухаживает за скотиной, предсказывает будущее, является чаще всего в облике седого старика. Наиболее распространенными местами обитания домового в мифологической прозе являются печь, углы дома, чердак, подвал, подполье, чулан, погреб.
Чехов долгое время жил на юге России, в маленьком провинциальном городе, в котором традиционная культура была живым явлением и окружала каждого человека. Воспоминания М.П. Чеховой сообщают, что в близком окружении А.П. Чехова бытовали народные суеверия и поверья: «Бабка Ефросинья Емельяновна была простой крестьянкой-хохлушкой, носила очипок <...> Однажды в Княжей в погребе дверь так забухла, что ее никак не могли открыть. Наивная бабка думала, что дверь изнутри держит домовой. — Як вин до соби потяг, рассказывала она потом» [Мария Павловна вспоминает 2004: 213—214]». Едва ли Чехов всерьез верил в домовых, но многие его произведения подтверждают отличное знание традиционной культуры, которая, преобразуясь, становится органичной частью художественного мира писателя.
С особенной теплотой в «Трёх сестрах» относится к обитателям дома Чебутыкин: «Милые мои, хорошие мои, вы у меня единственные, вы для меня самое дорогое, что только есть на свете. Мне скоро шестьдесят, я старик, одинокий, ничтожный старик... Ничего во мне нет хорошего, кроме этой любви к вам, и если бы не вы, то я бы давно не жил на свете...» [С XIII, 126]. Для Андрея Иван Романович — друг, только с ним он может откровенно говорить: «Говорю вам как другу, единственному человеку, которому могу открыть свою душу» [С XIII, 178].
Одним из мест обитания домашнего духа является пространство под полом: «...в мифологических рассказах и поверьях домовой нередко локализуется и под полом жилища (эквиваленты: подполье, подызбица, подклет)» [Криничная 2001: 184]. Заметим, что Чебутыкий живет внизу, на нижнем этаже. В первом действии об этом сообщает ремарка («Слышно, как стучат в пол из нижнего этажа» [С XIII, 124]), после которой Чебутыкин говорит: «Вот... Зовут меня вниз, кто-то ко мне пришел. Сейчас приду... погодите...» [С XIII, 124]. В третьем действии о стуке в пол говорят уже сестры:
«Ирина (за ширмами). Оля! Кто это стучит в пол?
Ольга. Это док тор Иван Романыч. Он пьян.
Ирина. Какая беспокойная ночь!» [С XIII, 171].
В народной культуре стук домового обычно предвещает какое-то несчастье: «Предвещая печальные события, особенно смерть кого-нибудь из домочадцев, домовой воет, стучит, хлопает дверями, мяукает, как кошка, оставляет на теле спящего человека синяки, гладит его холодной голой рукой» [Левкиевская 2000: 287]. В драме есть ещё одно предсказание, которое в традиционной культуре также связано с действиями домового и которое озвучивает Маша: «Какой шум в печке. У нас незадолго до смерти отца гудело в трубе» [С XIII, 143]. Таким образом, в пьесе нагнетается ожидание беды. В четвертом действии таким несчастьем становится убийство на дуэли барона Тузенбаха. На первых страницах «Чайки» развитие сюжета происходит по схожей схеме: упоминается вой собаки ночью, что создаёт некоторое тревожное ожидание и напряженность с самого начала пьесы.
В традиционной культуре домовой чаще всего имеет антропоморфный вид «приземистого мужика с большой седой бородой» [Левкиевская 1999: 121]. О наличии бороды у Чебутыкина сообщает ремарка: «Торопливо уходит, расчесывая бороду» [С XIII, 124]. Любопытно и то, что сам персонаж акцептирует свой маленький рост: «Глядите, какой я низенький» [С XIII, 129]. Эту реплику нельзя воспринимать буквально, однако интересно уже то, что Чебутыкин обращает внимание именно на свой рост, чего не делают остальные герои драмы.
Чебутыкин, подобно Фирсу, совершает нелепые, по мнению других персонажей, действия. Ольга говорит о нём: «Он всегда делает глупости» [С XIII, 124]. А Маша, обращаясь к нему, замечает: «Вам шестьдесят лет, а вы, как мальчишка, всегда городите чёрт знает что» [С XIII, 150]. О Фирсе подобным же образом отзывается Варя: «Уж три года так бормочет. Мы привыкли» [С XIII, 208]. В последнем действии с Чебутыкиным забывают проститься Федотик и Родэ, что также сближает его с Фирсом. Но в конце пьесы, в то время как сестры рассуждают о своей будущей жизни, рядом с ними как верный хранитель семьи находится Иван Романович.
Функции хранителя дома в «Чайке», как уже было сказано, выполняет Шамраев, который является управляющим у Сорина. На протяжении всей пьесы Шамраев упоминается в связи с лошадьми, за которыми он присматривает и о которых он беспокоится больше, чем о людях: «Извините, я благоговею перед вашим талантом, готов отдать за вас десять лет жизни, но лошадей я вам не могу дать!» [С XIII, 25]. В народной культуре дух-хозяин считается опекуном скота и птицы, «влияет на их здоровье и плодовитость» [Левкиевская 2000: 122]. По утверждению В. Даля, «особенно он охоч до лошадей: чистит их скребницей, гладит, холит, заплетает гривы и хвосты, подстригает уши и щетки; иногда он сядет ночью на коня и задает конец, другой по селу» [Даль 1996: 17]. На эту функцию Шамраева обратили внимание в своем совместном исследовании В.В. Кондратьева и М.Ч. Ларионова [Кондратьева, Ларионова 2006: 59—60].
В пьесе «Дядя Ваня» персонифицированного образа домового нет, однако в одной из реплик Войницкий говорит: «Днем и ночью, точно домовой, душит меня мысль, что жизнь моя потеряна безвозвратно» [С XIII, 79]. Приведенная реплика указывает на то, что в художественном пространстве «главных» пьес А.П. Чехова обязательно есть место домовому как хранителю рода, семьи, дома, жизненного уклада человека.
Мы далеки от утверждения, что Шамраев и Чебутыкин — домовые, однако для нас очевидно, что за каждым из этих персонажей закреплены функции, истоки которых мы находим в фольклоре. Но еще больше сближается с образом домового, на наш взгляд, Фирс.
О первом появлении Фирса читаем в ремарке: «Через сцену, опираясь на палочку, торопливо проходит Фирс, ездивший встречать Любовь Андреевну; он в старинной ливрее и в высокой шляпе; что-то говорит сам с собой, но нельзя разобрать ни одного слова» [С XIII, 199]. Фирс — самый старый из всех персонажей пьесы, он сам говорит о себе: «Живу давно. Меня женить собирались, а вашего папаши ещё на свете не было...» [С XIII, 221]. Он заботливо и крайне тепло относится к Раневской и особенно к Гаеву. Фирс постоянно следит за тем, чтобы Гаев вовремя ложился спать, был должным образом одет. В некоторых эпизодах он выступает в качестве няни для Гаева-ребёнка: «Опять не те брючки надели. И что мне с вами делать!» [С XIII, 209]. В отличие от других персонажей Фирс лишён эгоизма, вся его жизнь — служение семье Гаева и Раневской.
По справедливому замечанию П.Н. Долженкова, «род Гаева и Раневской достаточно древний <...> Но родовой памяти у персонажей нет. У них есть только личное прошлое». Однако со следующим мнением исследователя мы согласиться не можем: «Древний Фирс мог бы быть хранителем родовых преданий, но он вспоминает из жизни усадьбы только ее хозяйственную сторону: богатые балы, денежный достаток и то, как вишню сушили, мариновали и возами отправляли в Москву и Харьков» [Долженков 2008: 167].
Нам представляется, что Фирс всё-таки является хранителем рода Гаева и Раневской, поскольку он вспоминает не только «хозяйственную сторону», но и, так сказать, домашнюю мифологию семьи, не только факты, но и предания: «И барин когда-то ездил в Париж» [С XIII, 203], «Барин покойный, дедушка, всех сургучом пользовал, от всех болезней» [С XIII, 235—236]. Фирс на самом деле «один на весь дом», и его будущее может быть связано только с этим домом, в котором есть столетний шкаф и который на протяжении долгих лет хранил родовую память. Фирс вспоминает именно то, что является для него знаковым. «Звук лопнувшей струны» Гаев связывает с криком птицы «вроде цапли», а Трофимов — с уханьем филина. Скорее всего, Фирс не услышал этот звук, однако вспомнил примету, предсказывающую будущую беду: «Перед несчастьем тоже было: и сова кричала, и самовар гудел бесперечь» [С XIII, 224]. Ассоциативное мышление суеверного Фирса также сближает его с народной традицией. В фольклоре все ночные птицы семейства совиных являются «зловещими»: «Примета, что крик совы, сыча или филина вблизи жилья предрекает смерть (в ослабленном варианте — несчастье), известна у всех славян» [Гура 1997: 569]. Мифологическому сознанию известна также примета и о самоваре: «Если самовар сильно гудит — к неприятности» [Голубых 1930: 286]. Фирс является хранителем не рациональной, а именно суеверной, мифологической памяти рода.
После продажи вишнёвого сада дом перестаёт быть тем местом, которое объединяет род Гаевых. Неслучайно Раневская так называет родовое гнездо: «Прощай, милый дом, старый дедушка» [С XIII, 247]. «Дедушкой» обычно называют домового, который и есть метонимический заместитель дома. В финале пьесы все разъезжаются в разных направлениях и только Фирса забывают в родном ему доме. С бытовой точки зрения, смерть брошенного Фирса выглядит страшной, противоречащей человеческой гуманной натуре. Однако с точки зрения культурной традиции этому может быть объяснение.
Собственные имена главных героев пьесы имеют растительную семантику — Раневская, Гаев. Но стержнем, мировым древом рода оказывается Фирс. Несколько исследователей [Карасев 2001; Комаров 2002; Звиняцковский 2006; Ларионова 2006] обратили внимание на семантику имени Фирса: «Тирсос, или Тирс, или Фирс (греческая буква «тета» передаётся русской «фитой») есть жезл, указующий на уходящие ценности аграрного, золотого, пьянящего века» [Звиняцковский 2006: 108]; «Имя Фирс ассоциируется с греческим «тирс» (Феодор — Теодор, Фекла — Текла и т. д.) — деревянный жезл (собственно, древо жизни) Диониса, бога растительности, увитый плющом и виноградом. <...> Фирс — это своего рода жертва, которая знаменует собой всякую инициацию, «переход»; он остается в доме, превращающемся в домовину, гроб» [Ларионова 2006: 119].
Дополним: Фирс не просто жертва, он традиционная «строительная жертва» славянской мифологии. В родовом обществе существовал универсальный для всех народов обычай «строительной жертвы»: при закладке дома или иного здания необходимо было принести в жертву человека (в дальнейшем — животное либо какую-то часть его организма) для предотвращения смерти строителей или жильцов этого здания. Д.К. Зеленин объясняет этот обычай так: «жестокие человеческие «жертвы» при основании зданий служили в идеологии раннего родового общества компенсацией древесным духам за срубленные для постройки деревья» [Зеленин 2004: 160]. Исследователь приводит записанную Н.Я. Никифоровским в 1863 году формулировку поверья: «Какими благоприятными условиями ни обставлялась бы постройка дома, в нём обязательно и скоро должен быть мертвец — как возмездие деревьям за прекращение их жизни. Обыкновенно нужно ожидать смерти старого или хилого семьянина, потеря которого, однако, не отяготит семьи» [цит. по: Зеленин 2004: 177]. Следует добавить, что в качестве тотемов деревья считались духами-покровителями рода, семьи. По замечанию Н. Криничной, «душе этой жертвы была уготована роль духа сооруженного жилища, т. е. домового» [Криничная 2001: 153]. С народной точки зрения, смерть Фирса в доме — закономерное явление. Единой семьи больше нет: каждый её член нашёл своё будущее. Брать старика с собой никто не собирался, его должны были отвезти в больницу, где он, видимо, должен был умереть. Но как раз такая смерть в народной культуре противоречит традиции. Старик должен был умереть в том доме, где он всю жизнь хранил покой и где он, вероятнее всего, родился.
В пьесе, в отличие от народных представлений, жертва приносится не при строительстве, а при разрушении. И это обстоятельство заставляет вспомнить две позиции исследователей в оценке финала комедии. Одни воспринимают комедию как пьесу о полном, абсолютном конце, т. е. линейно. Другие же — как пьесу о конце и начале, т. е. циклично. Будучи сторонниками традиционно-культурного подхода, мы присоединяемся ко второй точке зрении, и судьба Фирса, как нам кажется, эту точку зрения поддерживает. В данном случае строительная жертва при конце обозначает прекращение жизни персональной, но продолжение жизни родовой, природной. С уходом Фирса погибает и то прошлое, которое он символизирует, однако будущее непременно наступит: «Прошлое уходит безвозвратно. Но жизнь продолжается, как продолжается жизнь сада, пока на земле есть хоть одно семя» [Ларионова 2006: 120].
Пьеса «Вишнёвый сад» стала вершиной чеховской драматургии, она не только кристаллизовала художественные достижения писателя, но и наиболее полно продемонстрировала его мировоззренческие установки, отношение к жизни, к людям, к семье. И, как нам кажется, выявление элементов народной традиции в творчестве А.П. Чехова помогает лучше понять это отношение.
Литература
Голубых М.Д. Казачья деревня. М.; Л.: Госиздат, 1930. 324 с.
Гура А.В. Символика животных в славянской народной традиции. М.: Индрик, 1997. 912 с.
Даль В.И. О повериях, суевериях и предрассудках русского народа: Материалы по русской демонологии. СПб.: Литера, 1996. 480 с.
Долженков П.Н. Как приятно играть на мандолине! М.: МАКС Пресс, 2008. 184 с.
Звиняцковский В.Я. Звук лопнувшей страны // «Звук лопнувшей струны»: Перечитывая «Вишневый сад» А.П. Чехова. Симферополь: ДОЛЯ, 2006. С. 98—118.
Зеленин Д.К. Избранные труды. Статьи по духовной культуре. М.: Индрик, 2004. 368 с.
Карасёв Л.В. Вещество литературы. М.: Языки славянской культуры, 2001. 400 с.
Комаров С.А. А. Чехов — В. Маяковский: комедиограф в диалоге с русской культурой конца XIX — первой трети XX века. Тюмень: Изд-во Тюменского ун-та, 2002. 248 с.
Кондратьева В.В., Ларионова М.Ч. Художественное пространство в пьесах А.П. Чехова 1890-х — 1900-х гг.: мифопоэтические модели. Ростов н/Д: Изд-во «Foundation», 2012. 208 с.
Криничная Н.А. Русская народная мифологическая проза. Истоки и полисемантизм образов: В 3 т. Т. 1: Былички, бывальщины, легенды, поверья о духах-«хозяевах». СПб.: Наука, 2001. 576 с.
Ларионова М.Ч. Миф, сказка и обряд в русской литературе XIX века. Ростов н/Д: Изд-во Рост. ун-та, 2006. 256 с.
Левкиевская Е.Е. Домовой // Славянские древности. Этнолингвистический словарь: В 5 т. Т. 2. М.: Международные отношения, 1999. С. 120—124.
Левкиевская Е.Е. Мифы русского народа. М.: ООО «Издательство Астрель»; ООО «Издательство АСТ», 2000. 528 с.
Мария Павловна вспоминает... // Шалюгин Г.А. Чехов: «Жизнь, которой мы не знаем...». Симферополь: Таврия, 2005. С. 209—242.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |