В исследовательских трудах, посвящённых «Вишнёвому саду», не был обойдён вниманием тот временной ряд, который выстроен автором пьесы в четвёртом, последнем действии [Гушанская 1993: 248—249; Гульченко 2014: 130]. Этот ряд составляют реплики Лопахина и Раневской: он начинает, а она завершает отсчёт остающихся до отъезда минут, неотвратимо убывающих от нескольких десятков — до одной-единственной:
— ...до поезда осталось всего сорок шесть минут!
— ...через двадцать минут на станцию ехать.
— Минут через десять давайте уже в экипажи садиться...
— Еще минут пять можно...
— Я посижу ещё одну минутку [С XIII, 243, 247, 249, 252].
Другой ряд наблюдений, наработанных чеховедением, связан с мотивами «Грешницы» А.К. Толстого — поэмы, которую в третьем действии пьесы декламирует перед собравшимися гостями один из эпизодических персонажей. В работах разных исследователей было отмечено, что идеи, мотивы и образы этой поэмы соотносятся с чеховским текстом, в первую очередь — с образом Раневской [Шалюгин 2005; Доманский 2005; Гульченко 2014: 125—126].
Думается, что по каждому из выделенных аспектов теперь уже трудно добавить что-то, что не было бы подмечено и не получило бы свою исследовательскую интерпретацию. Возможность нового взгляда открывается с привлечением различного рода аналогий. В своё время на плодотворность этого исследовательского пути указывал Д.С. Лихачёв: «Поиски аналогий — один из основных приемов историко-литературного и искусствоведческого анализа. Аналогии могут многое выявить и объяснить» [Лихачёв 1979: 30].
Одну из таких аналогий предоставляет известный литературный текст, в котором слились неразрывно последняя минутка — и грешница. В романе Достоевского «Идиот» есть эпизод, в котором племянник Лебедева насмехается над своим дядей за то, что тот молится за упокой души какой-то графини Дюбарри. Лебедев «четвёртого дня, первый раз в жизни, её жизнеописание в лексиконе прочёл» и пытается разъяснить (не только насмешливому молодому человеку, но и слушающему его князю Мышкину), чем вызван его порыв помянуть её в молитве:
«Это была такая графиня, которая, из позору выйдя, вместо королевы заправляла и которой одна великая императрица, в собственноручном письме своём, «ma cousine» написала. Кардинал, нунций папский, ей, на леве-дю-руа (знаешь, что такое было леве-дю-руа), чулочки шёлковые на обнажённые её ножки сам вызвался надеть, да еще за честь почитая, — этакое-то высокое и святейшее лицо! <...>
Умерла она так, что после этакой-то чести, этакую бывшую властелинку, потащил на гильотину палач Самсон, заневинно, на потеху пуасардок парижских, а она и не понимает, что с ней происходит, от страху. Видит, что он её за шею под нож нагибает и пинками подталкивает, — те-то смеются, — и стала кричать: «Encore un moment, monsieur le bourreau, encore un moment!» Что и означает: «Минуточку одну ещё повремените, господин буро, всего одну!» И вот за эту-то минуточку ей, может, господь и простит, ибо дальше этакого мизера с человеческою душой вообразить невозможно. Ты знаешь ли, что значит слово мизер? Ну, так вот он самый мизер и есть. От этого графининого крика, об одной минуточке, я как прочитал, у меня точно сердце захватило щипцами. <...> Да и <...> я не просто за одну графиню Дюбарри молился; я прочитал так: «Упокой господи душу великой грешницы графини Дюбарри и всех ей подобных», а уж это совсем другое; ибо много таковых грешниц великих и образцов перемены фортуны, и вытерпевших, которые там теперь мятутся, и стонут, и ждут...» [Достоевский 1970: 204—205].
Присутствие князя Мышкина — сочувственно принявшего позицию именно Лебедева, а не его племянника и, как известно, по замыслу автора уподобленного Христу — переводит всю эту сцену в вариант того же сюжета «Учитель и грешница», что лёг в основу поэмы А.К. Толстого, а затем как аллюзия был намечен в «Вишнёвом саде». Отсвет сцены из Достоевского падает на Раневскую: в этом свете её ситуация из бытовой смещается в область бытийной, онтологической. Это она — грешница с детской душой. Это у неё осталась — одна минутка. Это она заслуживает моления за её грешную душу и сострадания к ней, имевшей так много и лишившейся всего. Оправдание Лебедевым графини Дюбарри — последней фавориты! французского короля Людовика XV, ненавидимой народом за расточительство и оказавшейся в своём роде жертвой любви, — оправдывает и Раневскую (удивительно это приращение ассоциаций: и неприкрытая расточительность Раневской, и тема Парижа и парижского любовника, — камня на шее, с которым Раневская идет на дно, — в соотнесении с историческим образом графини Дюбарри открывают в образе чеховской героини неожиданно новые смыслы). Чеховеды подчас очень суровы к Раневской, обвиняют её, как на судебном заседании, и выносят ей обвинительный приговор (например: «...Раневская действует, совершенно не думая о своих близких и искренне не понимая, что ее поведение порочно, а то и преступно. <...> Мы сказали, что Раневская может совершить и преступный поступок, — и это не преувеличение» и т. п. [Долженков 2008: 64]). Чехов гораздо милосерднее к своей героине, чем интерпретаторы его текста. И ещё более милосердия обнаруживает в своём сердце Лебедев — образ вовсе не идеальный и исполненный противоречий. Сам Лебедев — это правда о человеке, как её понимал Достоевский. Такая правда не раз открывается в том же романе Достоевского. Генерал Иволгин нечаянно выговорил правду среди нагромождённой лжи — и, взволнованный до слёз, в раскаянии покидает общество; «остановись на минутку; все мы грешны» — кричит ему вслед усовестившая его и сама усовестившаяся героиня [Достоевский 1970: 255]. Князь Мышкин, видя в руках у Рогожина нож, уже занесённый для удара, в последний миг перед потерей сознания кричит: «Парфён, не верю!..» Вот правда о человеке и вот истина последней «минутки».
Соотнесение текстов Достоевского и Чехова корректирует и интерпретацию всего смысла финала «Вишнёвого сада». Что остаётся у графини Дюбарри за пределами её последней минуточки? Ровным счётом ничего — если не считать позднейшей пролитой над ней слезы Лебедева и его молитвы за упокой её грешной души. Что остаётся у Раневской за пределами её последней, «ещё одной минутки»? В свете аналогии с графиней Дюбарри, за пределами последней минутки у Раневской уже ничего не будет. Как говорится у Салтыкова-Щедрина: «История прекратила существование своё». Не знающая жизни Аня строит планы: мама вернётся, и в осенние долгие вечера они будут читать разные книги, перед ними откроется новый, чудесный мир... Они строили много планов, даже больше, чем нужно. Результат этих планов к финалу известен не только зрителям пьесы, но и самим героям. Всё кончено. Остаётся последнее «прощай!», последнее объятие сестры и брата и бессвязные восклицания, угасающие, сходящие на нет, как звук лопнувшей струны.
За несколько лет до работы над «Вишнёвым садом» Чехов читал драматический этюд Т.Л. Щепкиной-Куперник «Вечность в мгновении». Вечность в мгновении — это то, что проживает Раневская в своей последней сцене. Б.И. Зингерман нашёл для понятия времени в чеховских пьесах замечательную метафору: «Время в пьесах Чехова свивается в несколько кругов, один шире другого» [Зингерман 2001: 27]. Последняя минутка Раневской застывает, растягивается и перерастает в Вечность. Отсюда уже один шаг от понятия время до понятия Времена. Рядом с Достоевским, усиливая его мотивы, в тексте Чехова присутствует скрытая библейская аналогия, имеющая прямое отношение к Времени с большой буквы:
«Тогда был в Иерусалиме человек, именем Симеон. Он был муж праведный и благочестивый, чающий утешения Израилева; и Дух Святый был на нём.
Ему было предсказано Духом Святым, что он не увидит смерти, доколе не увидит Христа Господня.
И пришёл он по вдохновению в храм. И когда родители принесли Младенца Иисуса, чтобы совершить над Ним законный обряд, он взял Его на руки, благословил Бога и сказал:
Ныне отпускаешь раба Твоего, Владыко, по слову твоему, с миром...» [Новый завет, Лк 2: 25—29]
Самый старый обитатель вишнёвого сада, Фирс, не скрывая своей радости от встречи с возвратившейся Раневской, говорит: «Барыня моя приехала! Дождался! Теперь хоть и помереть... (Плачет от радости.)» [С XIII, 203].
Это очень скрытая аналогия, собственно — всего лишь намёк. Но, может быть, не случайно в той же пьесе появился герой с фамилией Симеонов-Пищик, и имя ещё одного героя — Семён. Это отголоски не столько сказанного, сколько недосказанного, но к чему дан посыл. Библейский рассказ о Симеоне выражает ситуацию грандиозной смены времён. Не смены одной общественно-экономической формации — другой, а глобальный уход в прошлое всего, что длилось, казалось, бесконечно, а ныне уходит бесповоротно. Только в буквальном, облегчённом, как это свойственно школьной практике, пересказе сюжета возможно толкование, подобное следующему: «Фирс, радостно встречая Раневскую, восклицает: «Барыня моя приехала! Дождался! Теперь хоть и помереть...» Приехавшая барыня в компании с другими и обрекла на смерть Фирса, забыв его в заколоченном доме» [Долженков 2008: 80]. Это слишком прямолинейное заключение находится в противоречии с последней сценой пьесы. Последние реплики и авторская ремарка говорят о том, что время Фирса кончилось: «Силушки-то у тебя нету, ничего не осталось, ничего... Эх ты... недотёпа!.. (Лежит неподвижно.)» [С XIII, 253]. Следующий затем ряд звуковых символов: звук лопнувшей струны, тишина, далекий стук топора по дереву — говорит о том, что время закончилось для всех.
Поскольку именно Фирс формулирует и выражает то чувство, которое обращает память к библейскому Симеону, то относиться к нему как к второстепенному персонажу — одна из ошибок интерпретации. Ещё раз процитирую современного исследователя, в книге которого Фирс включён в группу тех персонажей, которые «не имеют собственных сюжетных линий и не участвуют в сюжетных линиях других героев пьесы», а потому отнесён к «второстепенным» [Долженков 2008: 149]. Но у Фирса — особая функция: в классицистской пьесе это была бы функция резонёра. Он в самом себе несёт идею закончившегося Времени, но идея эта касается всех и каждого в чеховской пьесе. Финал пьесы о вишнёвом саде выражает идею Екклезиаста (интерес к которому со стороны Чехова общеизвестен): «Всему своё время, и время всякой вещи под небом».
Традиционный взгляд на основной конфликт «Вишнёвого сада» всегда отражал противопоставление прежних владельцев прекрасного имения, дворян — и нового хозяина, выходца из крепостных. Укоренилось представление, что «владельцы усадьбы — люди, живущие в то же самое время, что и Лопахин, духовно существуют в ином измерении»; что персонажи чеховской пьесы «разведены в антагонистические позиции»; что «основной конфликт пьесы и кульминация её действия — это переход усадьбы от Гаевых к Лопахину»; что идейная суть сюжета — «аспект историко-социальной преемственности» [Гушанская 1993: 236, 237, 240]. Но художественная логика чеховской пьесы подводит к тому, что не будет никакой преемственности: всё заканчивается для всех. Финальный звук лопнувшей струны, раздающийся над опустевшим пространством, — это знак конца для всех. Для уехавших расточителей Гаева и Раневской, для оставшихся «недотёп» Фирса и Епиходова, для собирающегося провести всю зиму в Харькове делового Лопахина. Тут ещё надо учесть значение чеховской топонимики. В художественном мире Чехова Харьков — город мифический, опасный, — место, где обрываются все связи и заканчиваются все пути [подробней об этом: Головачёва 2011: 50—57]. Уезжающему в Харьков Лопахину уготована та же незавидная судьба, что и другой, потерявшей всё стороне.
И тогда главным смыслом чеховской пьесы оказывается не переход вишнёвого сада из одних рук в другие руки, а превращение Сада в символ и перемена его сущности уже в другой категории времени — в категории Вечности. Прояснить это помогает ещё одна аналогия — финал романа М.А. Булгакова «Мастер и Маргарита». Там настрадавшемуся герою дарован «вечный дом» и, значит, вечный же сад у дома, где можно «гулять со своею подругой под вишнями, которые начинают зацветать...» [Булгаков 1978: 798]. Прообразом этого «вечного дома» послужил дом Чехова на окраине Ялты, где была написана пьеса «Вишнёвый сад», а прообразом сада — чеховский сад, посаженный писателем возле дома [Шалюгин 1996: 48]. М. Булгаков побывал здесь впервые 8 июля 1925 года — он видел реальный сад в пору его плодоношения: на крымском юге вишневые деревья цветут в апреле, а к июлю уже покрыты зрелыми плодами. Но сад, оставшийся без хозяина, был перенесён и сохранён в виртуальном мире булгаковского романа в пору его неувядаемого, вечного цветения. Литературная проекция этого образа была задана самим чеховским текстом: «О, сад мой! После тёмной, ненастной осени и холодной зимы опять ты молод, полон счастья, ангелы небесные не покинули тебя...» [С XIII, 210].
Литература
Булгаков М. Белая гвардия. Театральный роман. Мастер и Маргарита. Л.: Худож. лит., 1978. 816 с.
Головачёва А.Г. Харьков в жизни и творчестве А.П. Чехова // «Как меня принимали в Харькове»: А.П. Чехов и украинская культура: Сб. материалов Международной науч. конф., посвящённой 150-летию со дня рождения А.П. Чехова (Харьков — Сумы, 1—4 окт. 2010 г.). Киев: Русское слово, 2011. С. 50—72.
Гульченко В.В. «22 несчастья» — 22 августа — 31 пауза (Знаки катастрофы в пьесе Чехова «Вишнёвый сад» // Наследие А.П. Скафтымова и поэтика чеховской драматургии: Материалы Первых международных Скафтымовских чтений (Саратов, 16—18 окая оря 2013 г.): Коллект. монография. М.: ГЦТМ им. А.А. Бахрушина, 2014. С. 122—131.
Гушанская Е.М. Вишнёвый сад (Проблемы попики) // О поэтике А.П. Чехова: Сб. науч. тр. Иркутск: Изд-во Иркут. ун-та, 1993. С. 227—251.
Долженков П.Н. «Как приятно играть на мандолине!»: О комедии Чехова «Вишнёвый сад». М.: МАКС Пресс, 2008. 184 с.
Доманский Ю.В. Об одной чеховской ремарке (Текст, которого нет в тексте) // Чеховиана. «Звук лопнувшей струны»: к 100-летию пьесы «Вишневый сад». М.: Наука, 2005. С. 467—478.
Достоевский Ф. Идиот. Кишинев, 1970. 644 с.
Зингерман Б. Театр Чехова и его мировое значение. Изд. 2-е. М.: РИК Русанова, 2001. 432 с.
Лихачев Д.С. Поэтика древнерусской литературы. Изд. 3-е. М.: Наука, 1979. 360 с.
Новый завет Господа нашего Иисуса Христа. От Луки святое благовествование. Гл. 2.
Шалюгин Г.А. «Как странно здесь...» (Михаил Булгаков в чеховском доме) // Крымские пенаты: Альманах литературных музеев. № 3. Симферополь, 1996. С. 43—48.
Шалюгин Г.А. Учитель и грешница: сюжет в сюжете «Вишневого сада» // Чеховиана. «Звук лопнувшей струны»: к 100-летию пьесы «Вишневый сад». М.: Наука, 2005. С. 455—467.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |