Фридрих Наумович Горенштейн — один из представителей третьей волны эмиграции, покинул СССР в 1980 году. В Советском Союзе писатель был известен прежде всего как сценарист, по его сценариям снято несколько фильмов, например, «Солярис» и «Раба любви». Единственной официальной доэмигрантской публикацией в СССР стал рассказ «Дом с башенкой», появившийся в 1964 году в журнале «Юность». В 1978 году — публикация в парижском журнале «Континент», в 1979 — участие в самиздатовском альманахе «Метрополь». В эмиграции Ф. Горенштейн опубликовал множество произведений, среди которых и романы, и повести, и рассказы, и пьесы.
Повесть «Маленький фруктовый садик» впервые была опубликована уже после смерти автора в 2003 году в октябрьском номере журнала «Дружба народов»; закончена же повесть была (судя по дате, стоящей после текста) в 1987 году.
В статье внимание будет сосредоточено на взаимодействии «Вишневого сада» А.П. Чехова и «Маленького фруктового садика» Ф. Горенштейна (на страницах повести также упоминаются два чеховских рассказа — «Лошадиная фамилия» и «На чужбине»).
Очевидная обращенность повести к пьесе А.П. Чехова «Вишневый сад» подтверждается уже ее названием. Однако в случае Ф. Горенштейна маленький фруктовый садик — компания трех друзей: «А это наш маленький фруктовый садик, — шутили сотрудники, когда кто-нибудь из посторонних приходил в наш отдел, — Веня Апфельбаум, Саша Бирнбаум и Рафа Киршенбаум» [Горенштейн 2003]. Если сравнивать названия повести и пьесы, можно заметить не только дополнительность по отношению друг к другу, но и контраст — вишня не является фруктом.
На мой взгляд, именно этот фактор двойственности (дополнительность, но и контраст) обуславливает соотношения произведений А.П. Чехова и Ф. Горенштейна. Этот же фактор играет огромную роль в понимании и построении собственно «Вишневого сада» А.П. Чехова. Сошлемся на А.П. Скафтымова, характеризующего систему персонажей пьесы: «...обрисовка каждого действующего лица состоит в показе несоответствия между его субъективно-интимным состоянием и тем, как это состояние воспринимается и понимается другим лицом, его невольным антагонистом» [Скафтымов 1972: 348]. Далее литературовед указывает на важность для понимания сущности конфликта невольного расхождения героев без взаимного недоброжелательства [Скафтымов 1972: 356] и т. д.
В эссе «Мой Чехов осени и зимы 1968 года» Ф. Горенштейн указывал на такие же «противоречия» в авторской личности А.П. Чехова, сравнивая его с Гамлетом: «Чехов был <...> лишен патологической условности мировосприятия, делающей человека рабом определенной идеи, каковыми были Достоевский и Лев Толстой. <...> И если Гоголь, Достоевский и Толстой, пожалуй, Дон-Кихоты российской прозы, то Чехов скорее ее Гамлет. <...> В сущности, Гамлет — Дон-Кихот, сумевший отбросить иллюзии и имевший мужество отдаться своей чувственности наяву, то есть постигнуть истину. <...> Главная трагедия в том, что он, сгусток бушующих страстей, понял бесплодность страсти и жаждал хладнокровия» [Горенштейн 1980: 216].
Сюжет «Маленького фруктовою садика» строится вокруг лечения зубов инженера Вени Апфельбаума, который выступает также рассказчиком. Действие развёртывается в брежневские времена. В поисках хорошего стоматолога Веня обращается за советом к многочисленным знакомым. Все попытки вылечить зуб, избавиться от боли все равно оканчиваются неудачей. Герой, разочаровавшись в возможностях отечественной медицины, начал задумываться об эмиграции. Но в конце концов Апфельбауму удается вылечить зуб, и мысль об отъезде из страны постепенно исчезает из его сознания.
Как и в «Вишневом саде», так и в «Маленьком фруктовом садике» читателю демонстрируется специфика персонажей в зависимости от их отношения к центральному событию, в данному случае — к лечению зубов. Нельзя не заметить ироничность такой подмены (по сравнению с «Вишневым садом»), однако все-таки Ф. Горенштейну важно показать и отношения персонажей к возможности эмиграции.
Тема приезда из-за границы — отъезда за границу как инструмента избавления от проблем тоже «подсказана» «Вишневым садом». Хотя «Вишневый сад» заканчивается общим разъездом обитателей усадьбы в разные стороны, в финале произведения Ф. Горенштейна, напротив, главный герой от отъезда за границу откажется. Приезд, отъезд Раневской выгодно отличались от эмиграции из СССР, могли бы быть повторены многократно, эмиграция же не подразумевала возвращения.
Хрестоматийно и утверждение о множестве идущих одновременно линий развития событий в пьесе А.П. Чехова (Лопахин — Варя, Трофимов — Аня, Раневская — Лопахин и т. д.), которое оказывается справедливым и по отношению к повести Ф. Горенштейна. Повесть населена множеством персонажей, рассказчик становится часто невольным свидетелем склок, скандалов, не имеющих непосредственного отношения к сюжету. Но у А.П. Чехова все вертится вокруг сада, который статичен, а у Ф. Горенштейна герой с зубной болью сам мобилен, и только благодаря его визитам к знакомым, предлагающим разные кандидатуры стоматологов, развивается сюжет произведения. А это в свою очередь напоминает попытки Гаева найти варианты решения проблемы продажи сада.
Чеховская пьеса «аукнется» в повести еще и напитком — «домашней вишневой наливкой, необычайно ароматной, потому что Бетя Яковлевна <Бирнбаум> <...> каждую косточку в каждой вишенке заменяла кусочком грецкого орешка» [Горенштейн 2003].
Очевидное присутствие ссылки на «Вишневый сад» есть в одном из двух эпиграфов, предпосланных повести Ф. Горенштейна. Обратимся к эпиграфам, выясним, как они связаны с текстом, почему они возникают и для чего.
Первый эпиграф: «Садок вишнэвый коло хаты. Т. Шевченко».
Украинская тема в «Вишневом саде» связана не только с предположениями, что действие может развиваться в Малороссии. Про Харьков говорит Фирс: «И, бывало, сушеную вишню возами отправляли в Москву и в Харьков» [С XIII, 206]. Лопахин несколько раз упоминает, что отправляется в Харьков [С XIII, 204, 243, 251].
В «Маленьком вишневом садике» есть персонаж Кондратий Тарасович Торба, украинец, который является директором НИИ, где работает коллектив «фруктового садика». С ним связан еще один случай «вторжения» украинской поэзии в повесть: «...<Торба> с фронтовых времен контуженый и не всегда владеет своими нервами, особенно после разноса, который устроили ему в министерстве. Но человек он все-таки не злой, отходчивый хохол. Недаром о нем говорили: «Катылася торба з высокого горба, а в тий торби хлиб-поляныця, з кым ты хочеш подилыться?»» [Горенштейн 2003]. «Фруктовый садик» приносит доходы именно тому, кто связан с Украиной (ср. отъезды Лопахина в Харьков), Кондратию Тарасовичу Торбе — три друга пишут для него диссертацию по деревянной замазке, применяемой в столярном деле.
Сам Ф. Горенштейн родился в Киеве и значительную часть жизни провел на Украине. Несомненно своеобразное преломление в повести автобиографической для писателя темы эмиграции.
Стих, приведенный в эпиграфе, — первая строчка произведения Т.Г. Шевченко, созданного в 1847 году и входящего в цикл «В каземате». Т.Г. Шевченко был арестован за участие в украинском тайном политическом (с националистическим уклоном) обществе Кирилло-Мефодиевское братство. Находясь в каземате Третьего отделения, он написал стихотворения, составившие указанный цикл. Отметим и здесь контраст — в тюрьме создается такое идиллически-пасторальное стихотворение: «Вишневый садик возле хаты, / Хрущи над вишнями снуют. / <...> Звезда вечерняя встает, / И дочка ужин подает. / Ворчала б мать, да вот беда-то, / Ей соловейко не дает. // Мать уложила возле хаты / Ребяток маленьких своих, / Сама заснула возле них. / Затихло все... Одни дивчата / Да соловейко не затих» (перевод Н. Ушакова) [Шевченко 1987: 300—301].
Стихотворение перекликается с детскими воспоминаниями Раневской о саде: «Любовь Андреевна (глядит в окно на сад). О, мое детство, чистота моя! В этой детской я спала, глядела отсюда на сад, счастье просыпалось вместе со мною каждое утро, и тогда он был точно таким, ничто не изменилось. (Смеется от радости.) Весь, весь белый! О, сад мой! После темной, ненастной осени и холодной зимы опять ты молод, полон счастья, ангелы небесные не по кинул и тебя...» [С XIII, 210].
Идилличность стихотворения Шевченко соответствует ощущениям Вени Апфельбаума о дружной компании, сложившейся в НИИ, получившей прозвище «маленький фруктовый садик».
Второй эпиграф к повести: «Наступает тишина, и только слышно, как далеко в саду топором стучат по дереву. (Занавес.) А. Чехов. «Вишневый сад»».
Продуктивнее рассматривать второй эпиграф в паре с первым. Пока заметим, что мотив уничтожения сада актуален для повести Горенштейна. На собрании по осуждению Киршенбаума за его открытое желание уехать в Израиль трио героев сидит в разных концах зала, символизируя распад идеологических позиций: «Замечаю Рафу в первом ряду, как полагается подсудимому. Саша Бирнбаум сидит в стороне, где-то посередине. Распался наш фруктовый садик...»
Не случайно, что именно ремарка выбрана в качестве эпиграфа, Горенштейн словно бы подчеркивает значимость ремарки в пьесе Чехова: «...в драматургии Чехова ремарка <...> не только становится полноправным способом раскрытия характера, не только создает эмоциональную атмосферу, «настроение» пьесы, но в сложном взаимодействии с диалогом продуцирует ее смысл» [Ивлева 1999: 134—135].
Многозначность (или многозначительность) финала «Вишневого сада» образуется в том числе и за счет финальной ремарки [Доманский 2006]. Более того, выбирается часть ремарки, что повышает вариативность толкований финала. Читателя подготавливают к такого рода развязке в «Маленьком фруктовом садике», повесть заканчивается вопросом: «...все труднее терпеть этот беспрерывный тихий погром. По крайней мере терпеть без помощи хорошего невропатолога. Но где же, где же найти хорошего невропатолога?» [Горенштейн 2003]. Неразрешаемость вопросов, мучающих героев, становится для Ф. Горенштейна важной характеристикой творчества А.П. Чехова: «Споры чеховских героев часто оканчиваются неопределенно. Это не значит, что у Чехова не было своих, в сердце выношенных идей, не было любви, не было ненависти, не было привязанности, но Чехов никогда не позволял себе жертвовать истиной, пусть во имя самого желанного и любимого, ибо у него было мужество к запретному, к тому, что не хотело принимать сердце и отказывался понимать разум» [Горенштейн 1980: 217].
Что дает соседство эпиграфов? Расположены они не только по хронологическому принципу, в смысловом они представляют собой оппозицию «было — стало» (был сад, сад вырублен). Таким образом Ф. Горенштейн намекает на преемственность образа вишневого сада.
Вновь здесь можно отметить указанный выше принцип дополнительности (сходство, но и контраст). Т.Г. Шевченко и А.П. Чехов — писатели, использовавшие разные языки (во всех смыслах этого слова), люди совершенно разных жизненных стихий, совершенно по-разному реализовавшие себя. Такая «разноголосица» характеров персонажей — черта и «Вишневого сада», и «Маленького фруктового садика».
Эпиграфы абсолютно разные стилистически — элегический, созерцательный настрой стихотворения контрастирует с вырубкой сада в пьесе. Но такая стилистическая «неоднородность» украшает и «Вишневый сад», и «Маленький фруктовый сад», например, без нее не было бы столь выпуклых характеров действующих лиц.
Соседство в эпиграфах поэзии и прозы указывает на важность этого принципа в поэзии Т.Г. Шевченко (эффект сюжетности, повествовательности и т. д.), на важность этого принципа в творчестве А.П. Чехова вообще, в «Вишневом саде» в частности (эффект «лиричности», лейтмотивности и т. д.). Такое взаимопроникновение способов организации поэтического ряда и прозы показательно и для «Маленького фруктового садика». В одном из интервью Ф. Горенштейн утверждал: «Если не поймаешь ритм прозы, то, как бы ты ни был умен, какие бы ни были у тебя мироощущения, ты прозу не напишешь... Я, слава Богу, в силу обстоятельств своей жизни был отстранён от общего потока, и я учился у книг, учился у мастеров и учился ритму, ритму, ритму. Старому ритму» [Глэд 1991: 225, 223].
Стоит отметить перекличку некоторых сюжетных ходов в двух рассматриваемых произведениях, но здесь не будет прямых аналогий. Остановимся на показательных примерах.
Так, значимым оказывается наличие телеграмм и в пьесе, и в повести. У А.П. Чехова читатель, зритель так и не узнает, какой текст был в телеграммах, получаемых Раневской, заставивших (или давших повод — вновь двойственность) уехать в Париж. Мы знаем об их «тайном» содержании только со слов самой Раневской.
Ф. Горенштейн же заставляет своего героя дать телеграмму матери, тяжело переживающей возможный отъезд в Израиль сына. Веня использует тайнопись, но смысл телеграммы легко расшифровывается и телеграфисткой, и читателем: «...лучше телеграмму. Прекрасный жанр — словам тесно, мыслям просторно. Взял бланк, написал: «Дорогая мамочка. В гости к дяде Изе я не еду. Тысячу раз целую. Твой любящий сын Веня». Подал бланк в окошко. Телеграфистка прочитала, скользя над бумажкой карандашиком, и улыбнулась, явно ехидно. Неужели мой намек так ясен, так прозрачен? Неужели неудачно зашифровал? На душе глупо, стыдно, беспокойно...» [Горенштейн 2003].
Предложение Лопахина о разделении сада на участки и продаже их дачникам оборачивается у Ф. Горенштейна размышлениями Вени Апфельбаума о перераспределении кислорода на планете: «Ученые считают, что древние ящеры имели в своем распоряжении гораздо больше кислорода, чем современный человек, тридцать четыре процента, а современный человек имеет только двадцать один процент. И мы, евреи, вынуждены пользоваться этим процентом полностью, тут процентной нормой, как при приеме на работу или в институты, не обойдешься. Ничего не поделаешь, физиологическая потребность. Вот откуда рабская психика как физиологическая необходимость. Вот почему лучшие, те, кто пытались и пытаются удержать при себе собственное достоинство, задыхаются и вымирают. Так создавался национальный тип, национальный характер из поколения в поколение. <...> Вот так взять бы да бросить эту землю «законным сынам отечества», пусть подавятся, эту планету, экологически загрязненную, с ее двадцатью одним процентом кислорода. Первобытные ящеры таким составом воздуха дышать не могли бы. Может, «законные сыны отечества» надеются на то, что мы вымрем, как первобытные ящеры? Немцы в свое время довели нашу процентную норму кислорода до нуля» [Горенштейн 2003]. Веня называет себя «ящером» (жертва), Лопахин получает от Пети Трофимова именование «хищный зверь» (то есть нападающий на жертву): «Трофимов. Я, Ермолай Алексеич, так понимаю: вы богатый человек, будете скоро миллионером. Вот как в смысле обмена веществ нужен хищный зверь, который съедает все, что попадается ему на пути, так и ты нужен» [С XIII, 222].
Возникла традиция, вслед за Петей Трофимовым («Трофимов. Вся Россия наш сад. Земля велика и прекрасна, есть на ней много чудесных мест» [С XIII, 227]), воспринимать распродаваемый и вырубаемый Лопахиным вишневый сад как аллегорическую картину России.
Ближе к финалу повести Ф. Горенштейна рассказчику наконец-то удается вылечить зуб. Врач перед лечением предупреждает Веню: «У вас пломба стоит на больном нерве и потому общее воспаление... Так, знаете, гниль зубная может и в кровь попасть. Бывает заражение крови, хорошо, что вовремя пришли. Еще месяц-другой, и о-го-го...» [Горенштейн 2003]. После лечения герой размышляет о еврейском вопросе, уподобляя его зубной боли, вокруг которой развёртывается сюжет повести, так же как и в пьесе — вокруг сада: «...о еврейском вопросе поговорить. Больной вопрос... Хуже того, пломба на больном вопросе, отсюда и воспаление, заражение всей жизни, моральной, духовной жизни России...» [Горенштейн 2003].
Зачем же понадобилось обращение к «Вишневому саду» в повести Ф. Горенштейна? Дадим два противоположных ответа.
С одной стороны, в повести чрезвычайно показательно ироническое отношение к классическому образцу драматургии, к многочисленным интерпретациям пьесы, словно бы литературоведы стремились вложить буквально любой смысл в произведение А.П. Чехова, все из нее вычитать, от обнаружения классовых разногласий до отыскания элементов театра абсурда (что, в общем-то, не противоречит друг другу), а «открытый» характер построения пьесы этому способствовал. Часто на страницах повести встречается ситуация разгадывания или неразгадывания намека: «На беду еще, главного Тимофей Сидорович зовут, намек почувствовал...»; «Не знаю. Не уверена, делают ли у нас вообще такие операции. Кажется, в Америке делают и еще кое-где. Есть еще одна страна, где делают... — Марфа Ивановна смотрит на меня неопределенно, туманно... Нетрудно понять, что она хочет сказать этим понятным намеком: «Уезжай туда, пусть тебя там лечат»»; «Я вздрагиваю и краснею. Намек, что ли?»; «Кто-то ей намекнул, будто я собираюсь подавать заявление на выезд в Израиль»; «Неужели мой намек так ясен, так прозрачен?». И очень показательное: «Выхожу опять на балкон, смотрю на звезды, и вдруг дрожь пробегает по телу, совсем по-детски становится страшно, что-то мерещится, хоть будущее в своей обычной ехидной манере молчит, лишь холодно мерцает со своей звездной высоты, лишь туманно намекает на нечто, само собой разумеющееся» [Горенштейн 2003]. Как будто бы это кивки в стороны того самого «подводного течения», так характерного пьесе А.П. Чехова, но в этих примерах сам повод для его возникновения, попытки его разгадать выглядят несерьезными.
Ф. Горенштейн утверждал: «Пушкин начал, а Чехов кончил, и, естественно, на творчестве Чехова лежит печать не только величия, но и вырождения, так как всякое живое явление имеет свою жизнь и свою смерть» [Горенштейн 1980: 209].
Если сад может восприниматься как Россия, то зубная боль может восприниматься и как еврейский вопрос. Если в «Вишневом саде» за сценой играет «знаменитый еврейский оркестрик» [С XIII, 220], то в «Маленьком фруктовом садике» на сцене трое друзей-евреев. Если у А.П. Чехова в пьесе на выручку должна придти безымянная ярославская бабушка, то у Ф. Горенштейна будет ярославский парень Паша Пуповнин. Он стремится помочь Вене Апфельбауму уехать в Израиль, собираясь устроить ему так называемый вызов. Фигура Паши всегда помещается в комический контекст. Вот, например, такой диалог: «Зубы он мне посоветовал полоскать водкой, смешанной с мочой. «Что ты, Венька, морщишься? Я ведь тебе не советую чужой мочой полоскать, полощи своей. Я, признаюсь, из простого любопытства как-то собственное говно попробовал. Чужое не стал бы, а свое попробовал». — «Ну, и как?» — «Зачем мне делиться с тобой своим опытом? Сам попробуй, тогда поймешь»» [Горенштейн 2003].
С другой же стороны, повесть не только иронична в отношении пьесы А.П. Чехова, в ней есть самоирония. Не случайно в названии повести стоит слово «садик», а не «сад», что подчеркивает скромность замысла писателя.
В частности, важность, серьезность еврейского вопроса не влияет на ироничное отношение к евреям в повести, например, Лазарь Исакович Бирнбаум заявляет: «Зачем вообще он был нужен, этот Израиль? Кому вообще он нужен? Фашистское государство. Они там издеваются над арабами, а мы тут за них должны отвечать. Из-за них нас не любят, из-за них, из-за Израиля, нас ненавидят, из-за них растет антисемитизм... Кто его придумал, этот Израиль, чтоб тому вывернуло голову. Да... Фашисты еврейские... Сионисты — это фашисты...» [Горенштейн 2003].
Самоирония как раз направлена на признание глобальности, на подчеркивание значительности загадочной пьесы А.П. Чехова, смысловой потенциал которой действительно бесконечен, способен вместить в себя все, включая национальный вопрос. Признание творческого гения А.П. Чехова содержится уже в использовании эпиграфа из его пьесы.
Еще раз вернемся к названию повести Ф. Горенштейна, в которой еврейская тема играет важную роль. В иудаике существует понятие «пардес», в буквальном переводе с иврита означающее «фруктовый сад». Этим словом обозначается вся совокупность методов толкования текста, толкования Торы. Пардес включает в себя сочетание четырех уровней понимания текста: буквального, скрытого, гомилетического, эзотерического [Pardes 2007: 632].
Получается, что, с этой точки зрения, Ф. Горенштейн названием повести «Маленький фруктовый садик» указывает на священный статус «Вишневого сада», на возможность и необходимость такого многомерного разгадывания пьесы А.П. Чехова, предлагая один из своих скромных («маленький садик») вариантов.
Литература
Глэд Д. Беседы в изгнании. М., 1991.
Горенштейн Ф. Маленький вишневый садик // Октябрь. 2003. № 10. URL [режим доступа]: http://magazines.russ.ru/druzhba/2003/10/garen.html
Горенштейн Ф. Мой Чехов осени и зимы 1968 года // Время и мы. 1980. № 55. С. 209—222.
Доманский Ю.В. Вариативный потенциал драмы Чехова: финал «Вишневого сада» // Известия Уральского государственного университета. Серия 2. Гуманитарные науки. 2006. № 41.
Ивлева Т.Г. Особенности функционирования чеховской ремарки // Чеховские чтения в Твери. Тверь, 1999.
Скафтымов А.П. О единстве формы и содержания в «Вишневом саде» А.П. Чехова // Скафтымов А.П. Нравственные искания русских писателей. М., 1972.
Шевченко Т.Г. Избранные сочинения. М., 1987.
Pardes // Encyclopaedia Judaica. Vol. 15. Thomson Gale, 2007.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |