Чем больше вдумываешься в тайну «Вишневого сада», тем больше испытываешь искушение задать еретически-банальный вопрос: о чем эта комедия? Давно уже было отмечено, что в качестве создателя эпитафии «дворянским гнездам» Чехов должен был опоздать на несколько десятков лет. В качестве провидца он оказывался не по-чеховски мрачным. Не исключено, что в своем «завещании» он не только оставлял нам в наследство Россию как вишневый сад, но и пытался, поставив диагноз, предложить свое лечение болезни, оказавшейся едва ли не смертельной для некогда здоровой страны.
Сила «Вишневого сада», как уже отмечалось и в американском чеховедении, лежит не в мелодраматическом сюжете о продаже дорогого старого дома, но в понимании того, как маленькая женщина, Раневская, может хорошо перенести случившееся, — осознание этого невероятного факта лишь постепенно выявляет и углубляет вначале такой неясный образ, комипатетический, как обозначил его Джордж Стайн, автор классического труда «The Dark comedy». Кто такая Раневская? Foolish? Звучит резко и непривычно, но если и допустить восхождение образа Раневской к маске шута, то это еще больше усложняет ситуацию, так как образ шута, в свою очередь, восходит к личности Сократа. В неизменно рваном хитоне, босой, нищий и свободный, Сократ был славой и позором Афин, их символом: Афины его породили — они его убили, ибо боялись, что иначе он убьет их, — недаром Ницше называет сократическим тот тип культуры, где ирония подрывает веру. Именно Сократ становится персонификацией трагикомического, которое в Возрождении раздвоится, и «двуликий Янус» трагикомедии будет представлен у Шекспира двумя образами — Лира и шута.
Все еще более усложнится в XIX веке: мир, человек, жанр... Теперь «шутом может быть каждый (Everyman), независимо от того, является ли он героем «центра сцены» или просто наблюдателем»? Шут теперь может явиться в виде обаятельной легкомысленной женщины в парижском туалете, которая немотивированно — с точки зрения здравого смысла — отказывается от относительного достатка во имя права остаться бедной. Что это — безумие или мудрость? Или мудрость безумия?..
22 августа — «роковой день», к которому стянуты все сюжетные нити «Вишневого сада». Само понятие «роковой день» идет от трагедии. И катастрофа разражается. Но уже 23 августа выясняется, что это самый лучший выход из ситуации, которая казалась тупиковой, это счастливый финал: все повеселели, Любовь Андреевна лучше выглядит, потому что лучше спит, Аня, Гаев — все довольны. Тогда что считать катастрофой «Вишневого сада»? Если точкой отсчета брать спасение имения, то есть экономическую категорию (долги), то это, безусловно, катастрофа. Если же точкой отсчета брать спасение души, то есть нравственную категорию (Долг), то катастрофой было бы сохранение сада. Такова трагикомическая ирония чеховской пьесы.
Трагикомическая ирония не ограничивается эстетическим аспектом — это практическая философия, философия в действии, это действительное осуждение мира, выраженное в иронической форме бездействия, осуждающей и действие, несущее зло, и мир, преклоняющийся перед действием.
Герой, трагикомический ироник, обладая огромной душевной силой, идет на катастрофу, если в этой гибели видит залог будущей победы.
Спасение не в сохранении, а в разрушении — парадокс, который понятен Раневской. Ей, как и, например, шекспировскому Гамлету, тоже дана встреча с призраком: сразу после гаевской реплики о долгах Любовь Андреевна видит призрак своей матери. Призрак Раневской ничего не говорит и ничего не требует. Он так же загадочен, как сама Раневская. И совершенно непонятно: явление призрака в разговоре о долгах означает требование уплатить долги или оплатить Долг?..
Загадочность призрака идет от его «загадочной» природы. Загадочность героини во многом обусловлена «глухим диалогом» как основы эстетики речевой сферы чеховской драматургии, что было весьма необычным для профессиональной сцены, но традиционным для русского непрофессионального театра, или пратеатра, то есть юродства. Высказывания юродивого всегда кратки и невразумительны, часто прерываемы молчанием, которое воспринимается более содержательным, нежели слова. ««Молчание юродивого» — это своеобразная «автокоммуникация», речь-молитва, обращенная к себе и к богу» [Панченко 1976: 123]. О молчании как единственной награде за несостоявшуюся судьбу мечтает и просит Елена Андреевна. Молчанием отвечает Раневская на все деловые предложения Лопахина.
Самоубийственное поведение Раневской — не акт ли ее покаяния, не попытка ли разрешить неразрешимую антиномию долгов и Долга перед ближними?..
Решительное нежелание Раневской спасать то, что надо еще искупить, — свидетельство ее твердой и сознательной позиции: позиции грешницы, ищущей веру. В этом смысле особенно знаменательным становится чтение на балу у чеховской грешницы поэмы о грешнице А.К. Толстого. Атмосфера бала («Народ кипит, веселье, хохот»), общая для обоих сюжетов, с обычными разговорами (о «торговле, мире и войне»), пронизана близкой атмосферой ожидания некоей новой жизни — пророка в поэме, кто «проповедует прощенье, велит за зло платить добром», и пророка в комедии, кто должен принести весть о вишневом саде, о «жизни, молодости, счастье» Раневской, о саде-России — продан он с молотка или будет цвести вечно... Толстовская грешница обрела веру, а Раневская?.. На смену смутному и греховному языческому миру грядет христианство, а если христианство, в свою очередь, стало «греховным» и не спасает — кого ждать Раневской? Придет ли мессия?.. Как ответ на невысказанный вопрос является Лопахин, он — пророк нового времени...
Исповедальность, свойственная чеховским героям, есть более или менее скрытое покаяние. И Раневская здесь не исключение. Раневская молчит, но кается, ибо именно этим особенным способом — через покаяние — хочет избежать самоубийства души.
80-е годы XX века в России прошли под знаком покаяния, когда, например, исповедальность «Исповеди на заданную тему» была заявлена в названии, но не реализована и оказалась по-своему предварена талантливым «Покаянием» Т. Абуладзе. Нельзя, однако, забывать, что «культура вины» (выражение Р. Эллиота), культура покаяния как единственная возможность обрести веру и Бога, была уже давно предложена Чеховым в его «Вишневом саде». Предложена, но не понята.
Литература
Панченко А.М. Смех как зрелище // Лихачёв Д.С., Панченко А.М. Смеховой мир Древней Руси. Л.: Наука, 1976.
Примечания
Нина Ивановна Ищук-Фадеева (1950—2014) должна была участвовать в данной конференции. Ею была названа тема доклада — «Дискредитация «резонера» в поздней драматургии Чехова». Но этому не суждено было случиться: 21 июня Нины Ивановны не стало. Отдавая дань светлой памяти о ней, мы сочли возможным поместить в данном сборнике ее текст о «Вишневом саде», впервые опубликованный в газете «Культура» (4 июня 1994 г. С. 4.), в подборке «Чехов и XX век». — Редколлегия.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |