Вишневый сад встречает своих хозяев в цвету, он как будто бы самим своим великолепием подчеркивает немыслимость жертвы, которую Лопахин упрямо называет единственным спасением.
Кто видел вишневые деревья в Японии, поймет масштаб катастрофы, с которой хозяева сада не могут смириться. Как спастись самим, если не спасется сад? Защита такой ценой неприемлема, умрем вместе! Двойное исчезновение... Это то, к чему тайно взывают Любовь Андреевна или Гаев, отказываясь слушать разумные доводы. То не-высказанное, что мы должны услышать. Они не «вспоминают» о прошлом, прошлое — живое — у них перед глазами с того момента, как восходит солнце, и прекрасный сад кажется жертвой, у которой нет иной защиты, кроме невероятной красоты — Ифигения, облаченная в белые одежды!
Но это Ифигения, находящаяся под угрозой. Угрозой старения деревьев прежде всего; а также — гениальное предчувствие — угрозой внезапного мороза. С момента прибытия в первом акте все отмечают царящий вокруг холод... «мороз в три градуса, а вишня вся в цвету». В книге о вишневых деревьях читаем: «Вишня цветет рано, и в момент цветения она боится заморозков» [Tordjman 1999: 75]. И к знаменитому письму Чехова, располагающего «Вишневый сад» под знаком дам в белых платьях среди белых деревьев (самый настоящий «передержанный» фотографический снимок — Чехов, сам любитель фотографии, должно быть, часто такие видел), мы можем добавить еще один оттенок белого: белизну инея, изморози, убивающей цветы распустившихся деревьев. За красотой — смерть!
Чехов, будучи знатоком и поклонником Шекспира, заимствует его любимый прием, основанный на установлении соответствия между состоянием человека и погодными явлениями: чувствительные сообщающиеся сосуды. Холод снаружи, холод внутри, холод, который завладевает главными героями, охваченными тревогой, и коварно распространяется повсюду. Когда Аня уехала, чтобы вернуть свою упрямую мать, «было холодно», но, что еще удивительнее, и в Париже в это время, на Страстной неделе, «холодно, снег». Как не сопоставить холод отъезда и холод прибытия с одним и тем же симптомом беспокойства, которому Чехов придает более широкое толкование? Он, будучи врачом, знает, в какой мере старение сопровождается понижением температуры тела человека и влечет за собой постоянное требование дополнительного тепла. Ощущение холода объясняет также дрожь, на которую сетуют Любовь Андреевна и Аня, — подтверждение действительно замедленной циркуляции крови в ситуации нависшей над героинями угрозы. У Вари тоже «руки закоченели», тогда как Дуняша, которая улавливает все присущие господам проявления чувства, заявляет, что она тоже «похолодела вся», а Епиходов, тоскующий по любви, будет чуть позже искать способ «согреть сердце»1. И как не вспомнить здесь, что традиция театра Кабуки требует, чтобы, когда оннагата выходит на сцену, актер опустил руку в ведро с ледяной водой, пока его партнер, играющий любовника, не почувствует физически, на подмостках, требование «согреть» свою партнершу.
В четвертом акте холод возвращается. Яша прозаически замечает: «Не топили сегодня», — но речь идет также и о другом холоде, холоде конца. Замерзли все, за исключением Пищика, который возбужден приходом долгожданного чуда — англичан, арендовавших его земли, богатые белой глиной, и охает, ссылаясь на жару, которую он один только и чувствует. У Чехова замерзание становится физической реакцией жертв, которая согласуется, таким образом, с холодом внешним, холодом снаружи. Холод, предшествующий большему холоду, — о его распространении он скажет, создавая план своей следующей пьесы, действие которой должно происходить на Северном полюсе среди вековых льдов. Гипотермия «Вишневого сада» нечто иное, как предвестник грядущего обледенения!
Чехов, еще до Беккета и Ионеско, интуитивно почувствовал определяющую жизнь повторяемость и ввел ее в композицию произведения, сделав это более тонко, чем его последователи: начальный холод и финальный холод окаймляют действие. Этот холод связан уже не только с метеорологией, тем более что больше невозможно измерить природные отклонения от нормы, так как «разбит градусник». Зато «градусник» души работает всегда, и он подтверждает распространяющееся охлаждение. Не холод ли чувствует умирающий Фирс, когда он, преданный слуга, переживает по поводу беспечности Гаева, который никогда не сможет толком защитить себя от мороза? Пруст любил свою шубу, шубы были в моде как в Париже, так и в России, но Фирс знает: время шубы прошло, пришло время пальто. Холод остается.
Примечания
1. Имеются в виду слова из романса «Спрятался месяц за тучку» (музыка Александра Дюбюка, слова Василия Чуевского), который исполняет Епиходов: «Было бы сердце согрето жаром взаимной любви». — Здесь и далее прим. ред.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |