«Ученица Чехова из 20 века» — так можно охарактеризовать эту современную российскую писательницу, которая с юности, по ее собственному признанию, находилась под сильным влиянием чеховского слова. Во многих интервью она рассказывает, что А.П. Чехов является ее любимым писателем, она с подросткового возраста училась его стилю по его произведениям, письмам: «Это главное событие в моей жизни писательской... Это невероятная школа порядочности, ума, сдержанности, человеческого достоинства. И в итоге — великолепного писательского стиля» [Рубина 2014]; «...я у Чехова просто уже училась, откровенно, буквально, по его письмам — это настоящие университеты... Я у Чехова очень многому научилась именно по этим письмам, еще до того, как научилась учиться по самой прозе. Значит, от Чехова — некоторые приемы в том, что касается конструкции малой формы, что касается авторского тона, работы над фразой» [Рубина 1999]. И действительно, стиль Рубиной весьма близок чеховскому: та же лаконичность изложения, неожиданные концовки, герои, прототипы которых можно встретить на каждом шагу, тонкий юмор, завуалированное «я» писателя, жанр короткого рассказа — создается впечатление, что старательная девушка тщательно изучала «технику исполнения» знаменитого маэстро, чтобы выступить не хуже. Из небольших кусочков интервью складывается цельная картина: юная девушка, читая дневники, проникалась рассуждениями классика о любви, человеческом достоинстве, о том, что надо пожать руку и ценить каждого человека, сделавшего тебе доброе дело. Уроки, полученные в нежном, юном возрасте, запоминаются на всю жизнь: «В общем-то, у меня была гувернантка по имени Антон Павлович Чехов. В детстве я была не очень высокого роста и в шкафу доставала только до полки, где стояли крайние тома собрания сочинений Чехова, и это были письма. Поэтому изначально я узнала писателя Чехова как человека Чехова. И вот тогда я многому научилась. Я до сих пор по-идиотски отвечаю на самые идиотские письма. А мне приходит очень много писем. Я отвечаю, потому что Антон Павлович Чехов в одном из своих писем написал: «Не ответить человеку на письмо, все равно что не пожать протянутую руку»» [Рубина 2012].
Дина Рубина пишет в стиле реализма, удивительно легко и ярко, показывая на страницах своих книг простые и непростые жизненные ситуации, в которые попадают обычные люди, пережившие войну, советское время, перестройку. Каждый персонаж — это отдельная книга, со своим колоритом, со своей неисчерпаемой историей: блокадное детство, скитания по разным городам в эвакуации, послевоенные годы в Ташкенте, потерянные и вновь обретенные семейные корни, приемные дети и приемные родители, супружеские скандалы и измены, многочисленные соседи с многонациональным сплавом преданий, притч и просто жизненных историй. География рассказов необычно широка — от Владивостока до Нью-Йорка, от Ташкента до Ленинграда, от Иерусалима до Кордовы... Пестрая смесь еврейских, украинских, узбекских, русских обычаев, языков, историй создают неповторимый стиль и очарование рассказов Рубиной. Никто не может назвать ее «копирующей» стиль другого писателя — он у Рубиной свой, выработанный, выстраданный и вполне узнаваемый. Сквозь переплетения описываемых ею событий видна выверенная чеховская манера повествования, но художественный облик своих произведений писательница слепила сама, Чехов был только одним из учителей.
Рассказывая о себе, своем творческом пути, Дина Рубина нет-нет да и вставит чеховские фразы, которые помнит наизусть и которые органично звучат в ее речи: «Еще одной причиной, маленькой, но увесистой гирькой в пользу отъезда, стало то, что мне начали возвращать рукописи. В «Юности» без внятных объяснений отказались печатать повести «Двойная фамилия» и «На Верхней Масловке». Видимо, там почувствовали, что я перестала быть милой остроумной девочкой из Ташкента, пишущей невинные рассказики. «Ну ладно», — подумала я и пошла в более «серьезный» журнал «Знамя». Дама из отдела прозы прочитала повесть и сказала: «Знаете, это все беллетристика». Я возразила: «Антон Павлович Чехов называл себя беллетристом»» [Рубина 2012].
Место для А.П. Чехова у Рубиной найдется не только на ее книжной полке: «...я том Чехова с полки сняла и в миллионный раз стала «Черного монаха» читать», — он присутствует и на страницах романа, как бы невзначай, когда заходит речь о пьесе и театре:
«— Петр Авдеич, скажите, что вернетесь! Мы пропадем без вас! Мы же хотели Чехова ставить, как же Чехов, Петр Авдеич, что с Чеховым будет?
Петя улыбался, делал задумчивое лицо и даже угостил Аллочку двумя вареными сосисками.
С Чеховым все в порядке, фарфоровое дитя. Он классик, ему хорошо. Его тома стоят в библиотеке швейной фабрики... А вот со мной плохо, друг мой Аллочка. И ничто мне не поможет, даже твоя пасторальная любовь» [Рубина 2015в: 112].
Очень проникновенной можно назвать вставку о Чехове в рассказе Д. Рубиной «Когда же пойдет снег?». Это не по-детски серьезный разговор между молодыми людьми — парнем 22 лет и девушкой, которой только-только исполнилось шестнадцать:
«А то, о чем я говорила, — это правда жизни. Точно так же об этом написал бы Чехов. Ты любишь Чехова?
— Очень, — веско сказал он.
— Слава богу! Я презираю тех, кто к нему равнодушен. Просто за людей их не считаю, каких бы успехов в личной и общественной жизни они ни достигли. Я всю жизнь читаю письма Чехова, у нас дома есть его собрание сочинений в двенадцати томах. Многие его письма я знаю наизусть. Особенно к Лике Мизиновой. Он ей пишет: «Хамски почтительно целую Вашу коробочку с пудрой и завидую Вашим старым сапогам, которые каждый день видят Вас...» И еще так: «Кукуруза души моей!» Обязательно нужно читать примечания к его письмам. Там объясняется, кто такие были Линтварёвы, кто такая Астрономка. Только никогда я не заглядываю в примечание к письму восемьсот восемнадцатому. Там всего одна сноска. Знаешь какая?
— Какая? — тихо спросил он.
— Всего одна: «Последнее письмо А.П. Чехова»» [Рубина 2015а: 162—163].
Как еще красивее можно передать будоражащую воображение подростка тему о том, откуда не возвращаются любимые?
Читая книги Дины Рубиной, ее интервью, делаешь вывод, что Чеховым она прониклась давно и полностью. Действительно, стилистика текста, персонажи, некоторые литературные приемы — многое подчерпнуто писательницей у Чехова. Жанр малой прозы, яркие, интересные автобиографичные зарисовки-воспоминания даются ей особенно хорошо. Обращает на себя внимание и чеховский прием внезапной концовки сюжета («Константин Гаврилович застрелился...» — Как? Почему? Из-за Нины? Из-за творческого кризиса?). В том же рассказе «Когда же пойдет снег?» юная девушка накануне сложнейшей операции (одна почка, и та начинает отказывать) смотрит в окно и видит, наконец, долгожданный снег. Перед этим она пишет записку отцу и брату (на случай своей возможной смерти): «Я всех вас очень люблю!», потом комкает ее и выбрасывает. Ее душевное смятение понятно: два дня назад умерла во время операции еще одна пациентка, девушка с прекрасными рыжими волосами. Но в конце присутствует и тема победы над смертью: рассказ Бориса о том, как бабушка получила фотокарточку «из прошлого», давно трагически погибшего мужа, который ушел, но оставил после себя сына, а последний родил внука. Нина (героиня с чеховским именем) думает о своей погибшей маме: «Жива моя мама. Потому, что я жива. И буду жить долго-долго» [Там же: 172]. Произведение завершается оптимистично: верой Нины в благополучный исход, жизнь победит, «придет Борис и напишет мне записку, какой-нибудь каламбур вроде: «Оперативно здесь делают операции!». А я в ответ на том же листке попрошу медсестру написать крупно, латинскими буквами: «Po blatu»...» [Там же: 173]. Итог операции неизвестен, борьба между двумя великими силами — жизнью и смертью — для Нины только начинается. Но окончание рассказа на столь пронзительном моменте манит и требует продолжения (Как там Нина? Выжила? Здорова? Все ли хорошо с ней?).
Примерно такой конец у произведения «Двойная фамилия» [Рубина 2009]: повествовательный тон рассказа разрушает телеграмма «Возвращайся немедленно папа умер». История о семейной драме обычных людей кажется простой по-чеховски. Ситуация любовного треугольника, в которую попадают герои, кажется типичной, хотя и имеет свои особенности, но в жизни все бывает. И каждый в этой любовной истории по-своему прав (повторение мысли Чехова, что одной правды не существует), и каждый — по-своему глубоко несчастен. Сначала отец, воспитывающий чужого ребенка («целых два дня потом у меня был сын», ровно до того момента, когда ему сообщили, что ребенок от другого мужчины). Потом, после пятилетнего перерыва, мать ребенка — со своей болью и правдой. Несчастный «третий» — Виктор, который умер к концу рассказа. И — наконец, страшная правда, которую скрывали от мальчишки, у которого была своя «безоблачная» версия отношений в семье — любящий отец, мать, «которая воспитала», и отчим, который оказался родным отцом. У всех в этой повести рухнул собственный мир: один мужчина «потерял» ребенка (сначала морально, потом физически); женщина, которая мучилась, не в силах открыть правду участникам драмы, и сын, теряющий родного отца дважды: сначала «приемного», которого всю жизнь считал отцом, а потом родного, которого всю жизнь считал отчимом. Небольшая аллюзия с названием «Двойная фамилия», которая чем-то напоминает чеховскую «лошадиную», и неожиданная, но вполне бытовая по-чеховски концовка рассказа об этой семейной драме.
Примерно такой же внезапный, оставляющий больше вопросов, чем ответов, конец у романа «На Верхней Масловке». В нем рассказывается о необычном и немного странном симбиозе пожилой 95-летней скульпторши, с несгибаемым характером и острым умом, и молодом, по-своему талантливом, но слабовольным и с расшатанными нервами театроведом. Концовка романа выверена прямо по-чеховски: обрывисто и интригующе. Главный герой романа Петя, проживший много лет в Москве и ухаживающий все это время за престарелой скульпторшей, после ее смерти неожиданно принимает решение уехать из Москвы, хотя старуха перед кончиной напрягла всех знакомых и сделала его своим наследником — ему отписан по наследству дом старухи. Перед своим внезапным отъездом он делает такое же внезапное предложение переводчице Нине — еще одна интрига и повод подумать, «а что было бы...». Таких сюжетных «возможностей» у Чехова было множество, встречаются они и у Дины Рубиной. Наконец, когда главный герой едет на поезде, действие романа заканчивается последними мыслями Пети: «пора гасить свет»... Что это значит? Что жизнь героя закончена? Что он намеревается совершить самоубийство, тем более, что по роману характер у него как раз подходящий, это отражается и в его портрете (прыгающие губы, перекошенное лицо) и в рекомендациях врача «нервы лечить». Неясность последней фразы рождает финальную и неразрешимую интригу: а что же будет дальше с героем? Будет ли он жить, и если да, то как будет начинать все с нуля, когда уже столько всего потеряно и душа растрачена за двадцать лет переживаний из-за предательства, обмана любимой, унижений?
Прямая отсылка в произведениях Рубиной к творчеству Чехова есть всего лишь одна — в небольшом ремейке «Область слепящего света» (короткий рассказ из сборника «Несколько торопливых слов любви» [Рубина 2011]). Сюжет рассказа отдаленно схож с сюжетом чеховской «Дамы с собачкой»: встретились мужчина и женщина, вспыхнула страсть, которую нужно скрывать от семьи и привычного окружения, герои романа, о которых и сам классик, а за ним Рубина сказали немного, совершенно обычные, ничем не примечательные люди (серое платье, вульгарная лорнетка, средних лет, молодая [Чехов 1974—1983 (10)]; «невысокий неяркий средних лет» [Рубина 2011: 12], «скромной внешности» [Там же], «два неудачных брака, детей нет, сыта по горло, оставьте меня в покое» [Там же: 14]). Кроме того, есть прямая отсылка к Чехову (героиня, смеясь, два раза сравнивает себя с «дамой с собачкой»). Сценарий современной истории похож на классический, только развивается он не просто стремительно, а молниеносно. Встретились, а после поняли, что продолжения не будет. Каждый думал, что больше не увидятся. «А вернешься когда? — спросила она. Он хотел ответить «никогда», и, в сущности, это было бы правдой» [Там же: 15]. То же самое состояние, как и у Чехова: «Он был растроган, грустен и испытывал легкое раскаяние; ведь эта молодая женщина, с которой он больше уже никогда не увидится...» [Чехов 1974—1983 (10): 135].
В обоих произведениях есть красноречивые детали, рисующие обыденную жизнь: чеховские: «у нее в номере было душно» [Там же: 131] и арбуз на столе, который Гуров «стал есть не спеша» [Там же: 132]; у Рубиной это подтекающий кран: «К сожалению, она торопится, очень, абсолютно неотложное дело: обещала сегодня матери исправить подтекающий кран на даче» [Рубина 2011: 13] и далее: «— Горло сохнет, — сказал он, морщась, — где тут кран? — На кухне... Он поднялся, по-старушечьи накинув плед на плечи, побрел в кухню. — Действительно подтекает! — крикнул оттуда. После чего кран был забыт навеки...» [Там же: 14].
К герою Рубиной, как и к Гурову, приходит осознание и ощущение невозможности существовать без любимой женщины, правда, в отличие от многократных свиданий чеховских персонажей у героев Рубиной было одно, но в несколько дней. Рубиной присуща бо́льшая повествовательная эмоциональность (здесь причина, может быть, кроется в женской психологии), в описании отношений присутствуют яркие сравнения, эпитеты и др. средства выразительности, например, «ее удивление по поводу его скромной внешности, столь отличной от того трагического полулика, что был предъявлен ей в темноте» [Там же: 12], «И с этой минуты все покатилось симфонической лавиной, сминающей, сметающей на своем пути их прошлые чувства, привязанности и любови — все то, чем набиты заплечные мешки всякой судьбы...» [Там же]. У Чехова, как мы помним, стиль намного более лаконичен, можно сказать, в сравнении с рубинским более сухой, но у обоих писателей он динамичен и выверенно точен.
Многие герои произведений Чехова и Рубиной ощущают двусмысленность своего положения и окружающего их мира: все притворяются, играют роль. «Как молодой» [Там же: 18], — говорит герой Рубиной; священник, попавшийся навстречу герою в рассказе Рубиной, «перешагивал через лужу, придерживая полу сутаны движением женщины, приподнимающей подол платья» [Там же: 18]; «она помахала своей растрепанной, как болонка, шапкой» [Там же: 17], напомнив ему «даму с собачкой»; две жизни у Гурова, тайная и явная: «все, что было для него важно, интересно, необходимо, в чем он был искренен и не обманывал себя, что составляло зерно его жизни, происходило тайно от других» [Чехов 1974—1983 (10): 141]. Неслучайно Гуров, провожая дочь в гимназию, произносит фразу, казалось бы, никак не связанную с сюжетом рассказа про погоду: «Теперь три градуса тепла, а между тем идет снег... Но ведь это тепло только на поверхности земли, в верхних же слоях атмосферы совсем другая температура» [Там же]. Знаковая и метафорическая фраза, она спроецирована особым знанием героя о своей потаенной, но настоящей любви. Любви, которая приподнимает героя над буднями, над серостью, в «высшие слои атмосферы», туда, где, по выражению Рубиной, «область слепящего света». Осознанно или случайно название рассказа Рубиной рефреном повторило эту мысль в названии рассказа. Именно там, почти что «в высших слоях атмосферы», над черепичными крышами Иерусалима, происходит последнее любовное свидание героев Рубиной: «Мы оставим их, беспомощных владык друг друга, разглядывать крыши Иерусалима из-за штор отеля «Холлидэй-Инн», с высоты двенадцатого этажа...» [Рубина 2011: 17], последнее прощание: «Ее уволакивал эскалатор — рука с шапкой, полы дубленки, сапожки... Вознеслась...» [Там же: 18]. Гуров и Анна Сергеевна тоже устремляются то вверх по лестницам театра, то (еще в Ялте) в горы.
И после переживания возвышенных чувств в соответствующей им обстановке — резкое, жесткое выпадение в реальность: ставшая кульминационной у Чехова фраза «осетрина-то с душком» показала, что Гуров уже вне пошлой, серой обыденности. У Рубиной такой знаковой фразой стала в финале просьба жены, обращенная к герою, потрясенному ее же сообщением о взрыве самолета, на котором улетела героиня: «Ну, если ты еще не переоделся, так вынеси мусор» [Там же: 19]. Звучит она страшно, так как герой находится в состоянии ступора: он только что узнал о гибели возлюбленной. И если чеховский финал оставляет надежду, возможность поиска выхода («Как? Как?»), то у Рубиной финал решен жестко: большое, страстное чувство не способно приладиться к будням, к обыденности, оно остается там, наверху — в «высших слоях атмосферы» (по Чехову) или в «области слепящего света» (по Рубиной).
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |