Повесть (иногда чеховеды называют ее даже романом) «Драма на охоте» принято считать произведением слабым, незрелым и не очень удавшимся автору, лишь изредка, с точки зрения многих исследователей, проступают в нем мотивы и образы, предвосхищающие настоящего Чехова. Возможно, такого мнения придерживался и сам писатель, так как, однажды опубликовав «Драму на охоте» в газете «Новости дня», больше к ней никогда не возвращался. Правда, существуют и иные концепции. Так, например, А. Измайлов, первым давший подробную характеристику «Драме на охоте», считал ее «серьезным литературным произведением, некоторые места которого ничуть не звучали бы диссонансом рядом с его [Чехова] позднейшими работами» (С. III, с. 571), версия о том, «что Чехов, маскируя «Драму на охоте» под газетный роман-фельетон, пробовал свои силы в жанре романа», положена в основу работы Л.И. Вуколова (19, с. 214), интересные мысли о возможных истоках «Драмы на охоте» в связи с увлечением молодого Чехова теорией Спенсера высказаны Ж. де Пруайяр (84). Для нас «Драма на охоте» — еще одно произведение раннего Чехова, где в раскрытии характера героя определенную роль играют сопоставления с Дон Жуаном.
С Дон Жуаном сравниваются сразу два героя повести: сам Камышев, изображенный в написанной им повести под фамилией Зиновьев, и граф Карнеев. Казалось бы, по отношению к последнему имя Дон Жуан может быть употреблено лишь как синоним слова «развратник». Живущий в никому ненужной, саморазрушающейся роскоши спившийся граф, пользующийся услугами одноглазого «Лепорелло»-Кузьмы, с одной стороны, практически ничем не напоминает великий вечный образ мировой литературы, с другой, как ни странно, может быть рассмотрен как своего рода злая пародия на чеховский вариант этого образа, ибо в нем стремление к все новым победам над женщинами сочетается с уникальной физической и духовной слабостью, нашедшей отражение даже в портрете героя: «маленькое, худое тело, жидкое и дряблое, как тело коростеля»; «узкие чахоточные плечи с маленькой, рыженькой головкой»; «щеки, отвисшие «тряпочками» и слабое, апатичное и вялое лицо, украшенное «большими, отвисающими вниз усами», с которыми он напоминает «усатого, но очень молодого и хилого котенка» (С. III, с. 255). В основе отношений Карнеева и Камышева — сложная система взаимопритяжения и взаимоотталкивания. Камышев ненавидит и в то же самое время тянется к графу, немаловажно и то, что почти уродливый Карнеев по тем или причинам дважды оказывается счастливым соперником Дон Жуана Камыше за.
Донжуанство следователя подкреплено целым рядом качеств, свойственных почти всем чеховским Дон Жуанам и по своему происхождению восходящих к типу лишнего человека. Он удивительно красив, эффектен и пользуется успехом у женщин (намеки на это разбросаны по всему тексту повести), умен и психологически чуток (вспомним, как точно «читает» он душевные переживания Оленьки во время свадьбы, скрытые от других), при этом разочарован, не удовлетворен ни делом, которому служит, ни жизнью в целом, забвения которой ищет в буйных оргиях с графом. Хорошее сильное опьянение нужно герою, чтобы «чувство пустоты, скуки уступило свое место ощущению полного веселья, радости», чтобы «чувствовать полноту жизни, чуть ли не самодовольство жизнью, чуть ли не счастье» (там же, с. 277), что заставляет нас вспомнить о тургеневском Дон Жуане Веретьеве («Затишье»), подобным образом достигавшем духовной свободы, и о чеховском Астрове, в своем знаменитом монологе утверждавшем: «Видишь, я и пьян... Когда бываю в таком состоянии, то становлюсь нахальным и наглым до крайности. Мне тогда все нипочем!» (С. XIII, с. 81)
Но помимо этого традиционного для нас набора черт есть несколько и неожиданных, на первый взгляд, точек сближения между Камышевым и Дон Жуаном, думается, помогающих открыть интересные грани душевного облика героя.
Средневековая легенда о безбожнике Дон Жуане, породившая впоследствии огромное количество литературных интерпретаций, изначально отчетливо включает в себя две линии, по которым проходят разоблачение и осуждение героя: обольщение и осквернение праха. Презрительное отношение к смерти — оправданная, логично вытекающая из внутренней сути образа и подкрепленная традицией черта Дон Жуана. В «Драме на охоте» Чехов придает ей новое звучание.
Собственно повесть Камышева начинается с крика попугая: «Муж убил свою жену! Ах, как вы глупы!» (С. III, с. 246), — который станет своего рода лейтмотивом произведения, семь раз повторяемый, он, по справедливому замечанию Ж. де Пруайяр, «подчеркивает внутренний темп рассказываемой Камышевым повести» (84, с. 224). Итак, прежде чем узнать что-либо существенное о самом следователе, мы знакомимся с замечательным Иваном Демьяновичем, купленным Зиновьевым/Камышевым вместе с квартирой у матери покойного судебного следователя Поспелова, своего предшественника. «Я купил его вместе со старинной дубовой мебелью, кухонным хламом и всем вообще хозяйством, оставшимся после покойника» (там же, с. 247), — замечает герой, который за несколько лет, проведенных в квартире Поспелова, не позаботился ничего изменить в ней, внести хоть что-нибудь свое, предпочитая жить в своеобразном склепе, где со стен смотрят на него фотографии чужих, скорее всего, давно умерших людей и главным образом сам покойный владелец: «Покойник, худощавый, жилистый человек с рыжими усами и большой нижней губой, сидит, выпучив глаза, в полинялой ореховой раме и не отрывает от меня глаз все время, пока я лежу на его кровати» (там же). «Я слишком ленив для того, чтобы заниматься собственным комфортом, и не мешаю висеть на моих стенах не только покойникам, но даже и живым, если последние того пожелают» (там же, с. 247—248), — цинично завершает описание своей странной комнаты герой, что тут же вызывает комментарий редактора, объясняющего решение опубликовать эти строки желанием дать более полную характеристику их автору. Эффектное презрение к смерти, свойственное Дон Жуану, у Чехова оборачивается каким-то тусклым равнодушием к ней, мотивированным ленью, — редким явлением в художественном мире писателя, где, напротив, равнодушие к смерти становится едва ли не определяющим признаком бездумного, обывательского, нетворческого отношения к жизни: «Мы видим тех, которые ходят на рынок за провизией, днем едят, ночью спят, которые говорят свою чепуху, женятся, старятся, благодушно тащат на кладбище своих покойников; но мы не видим и не слышим тех, которые страдают, и то, что страшно в жизни, происходит где-то за кулисами» (рассказ «Крыжовник», С. X, с. 62).
Портрет Поспелова, фраза попугая о муже, убившем жену, и сердитый рев осенней грозы (ср. с майской грозой, благодаря которой герой встретился когда-то с «девушкой в красном» (там же, с. 265)) — главные детали, актуализирующие мучительное состояние Камышева в ночь после убийства: «Страх был необъяснимый... Не пугали меня ни привидения... ни выходцы из могил, ни даже портрет моего предшественника Поспелова, висевший над моей головой. Он не спускал с меня своих безжизненных глаз и, казалось, мигал ими, но меня нимало не коробило, когда я глядел на него» (там же, с. 363). Фатически мы сталкиваемся с первой в творчестве Чехова попыткой описания «воробьиной ночи» в жизни персонажа. Но в отличие от того безотчетного страха, который будет, например, терзать профессора Николая Степановича, героя «Скучной истории», тяжелое состояние души Камышева вовсе не так необъяснимо и безотчетно, как пытается он внушить себе (профессор, наоборот, стремится как-то мотивировать свой страх, чтобы избавиться от него). Троекратно повторенная попугаем фраза об убийстве невольно разрушает самообман следователя, и он, «закрыв в малодушном страхе глаза» (там же, с. 364), убивает птицу, забывая о данном матери Поспелова обещании «сберечь ее друга до ее возвращения» (там же, с. 365).
Безусловно, подразумеваемые нами ассоциации с легендарным Дон Жуаном, дерзко игнорирующим посылаемые ему предупреждения и бросающим вызов статуе, носят весьма относительный и косвенный характер, хотя определенная близость в поведении героев в названных эпизодах очевидна, как, впрочем, очевидна и разница в мотивации персонажами своих поступков. Для Дон Жуана равнодушие к смерти, непочтительное отношение к ней — свидетельство жизненной силы и убежденности, что «любовь сильнее смерти»1, камышевское же равнодушие обусловлено шаткостью жизненной позиции, непониманием подлинной сути своей жизни и жизни в целом, отсутствием ее более или менее сложившейся концепции, наконец, характером, в котором, говоря словами его друга Вознесенского, «высоконравственные принципы уживаются» с «внезапными побуждениями, которые в исходе дают кричащую мерзость» (там же, с. 299).
Отношение Камышева к Наденьке Калининой дает нам еще один возможный ракурс рассмотрения героя. Здесь поведение следователя неожиданным образом перекликается с поведением Дон Жуана А.К. Толстого в финале первой части его драматической поэмы. Основанием для подобного сближения весьма разных персонажей становится свойственная обоим боязнь женитьбы и сходные способы, придумываемые героями, для ее избежания. Сразу снова оговоримся, что из сказанного не следует, что Чехов, создавая Камышева, в какой-либо мере осознанно ориентировался на драматическую поэму Толстого, речь пойдет лишь о внешнем тождестве поведения героев в конкретной ситуации, что опять же дает нам право на сравнение мотивировки их действий.
Оба героя совершают бесчеловечные, по их собственному определению, поступки, жестоко оскорбляя девушек, пробудивших в их душах самые добрые и светлые чувства, и разрушая свое возможное счастье, только из-за того, что слышат от отцов своих возлюбленных пугающее их слово «жених». Но если для героя-романтика Толстого причина подобного поведения кроется в его обреченности на извечный поиск идеала, страх нового разочарования мешает ему сразу увидеть этот идеал в Доне Анне, но, понимая совершенную им роковую ошибку, он возвращается к героине и умирает у ее ног, то главной пружиной поступка Камышева является «дьявольская гордыня» и непомерное самолюбие, даже признавая «ничтожность» причины разрыва, он не готов протянуть руки примирения, боясь глаз «уездных кумушек и старух зловещих» (там же, с. 305).
В продолжение темы укажем и на еще одну, на этот раз более очевидную и прозрачную литературную ассоциацию. Встреча Камышева и Наденьки на свадьбе, без сомнений, по замыслу Чехова должна была напомнить сцену объяснения Онегина и Татьяны (ср. Наденька Камышеву: «Если кто подслушает, то подумает, что я навязываюсь, словно... пушкинская Татьяна...» (там же, с. 330)). Однако, Онегин-Камышев не дает никакого, пусть даже отрицательного ответа девушке на ее «простой, незамысловатый вопрос» (там же, с. 331). Позднее он будет пытаться понять, что подтолкнуло его к «жестокому и глупому издевательству над чужими страданиями», но оба объяснения, выдвигаемые героем (неспособность что-либо слышать и понимать, вызванная тяжелым «настроением... духа», и непростительное «кокетство» и «ломаны»)) (там же, с. 331), в равной мере неубедительны и лукавы. Позволим предположить, что, скорее, свойственная «русскому человеку на rendez-vouz» нерешительность и страх перед изменением образа жизни, перед выбором как таковым настолько парализовала волю героя, что он вопреки традиции оказывается не в состоянии даже опровергнуть слабые надежды героини, предпочитая сохранять неопределенность. Закономерно, что двусмысленное и жестокое поведение следователя побуждает девушку к созданию губительной иллюзии, какой станет для нее идея исправления слабого и несчастного графа, справедливо, но поздно испугавшая Камышева своей очевидной невозможностью. Иными словами, Карнеев лишь довершает процесс разрушения жизни Наденьки, невольно начатый Камышевым.
Отметим, что судьба Нади Калининой и судьба главной героини повести следователя Ольги взаимоотражаются. Обе они влюблены в Камышева, и эта любовь не приносит им счастья, обе, в свою очередь, любимы достойными и порядочными людьми (доктор Вознесенский и Урбенин), но не отвечают им взаимностью, обе хотят выйти замуж не по любви и обе опять же пытаются оправдать свой поступок в глазах единственного близкого для них человека — Камыше за (Ольга — запросами материальными: «Состояние у него — слава Богу, и не голяк он какой-нибудь, не нищий, а дворянин. Я в него, конечно, не влюблена, но разве только те и счастливы, которые по любви женятся?... Вам это не нравится? Так извольте вы сами идти в лес... в эту скуку, где нет никого, кроме кобчиков да сумасшедшего отца... и ждите там, пока придет молодой жених!» (там же, с. 308); Надя — духовными: «Вы скажете, что выходить не любя нечестно и прочее, что уже тысячу раз было сказано, но... что же мне делать? Чувствовать себя на этом свете лишнею мебелью очень тяжело... Жутко жить, не зная цели... Когда же этот человек, которого вы так не любите, сделает меня своей женой, то у меня уже будет задача жизни...» (там же, с. 356)), наконец, обе становятся жертвами пошлой погони графа за двумя зайцами (Ольга окончательно превращается в «продажную женщину»; а Надя хватается за коробок с фосфорными спичками). При этом подчеркнем, что героини воплощают собой два противоположных начала любви: любовь мечтательная, тихая, добродетельная, богатая глубокими духовными запросами и любовь страстная, порывистая, иногда преступная. Отсюда острая неприязнь Ольги и Нади друг к другу и противопоставление девушек в сознании Камышева и Карнеева, делающих выбор то в ту, то в другую сторону (ср. следователь: «Если бы мне предложили выбирать кого-нибудь из двух — Наденьку или ее, то я остановился бы на этой... Эта естественней, свежей, натура у нее шире и размашистей [...] А та угрюма, мечтательна, ...умна» (там же, с. 307); граф, утомившись от романа с Ольгой: «Нет, пора бросить эти ребячества [...] Пора, а то глупо и смешно. И к тому же, признаться, она начинает уже мне надоедать своими резкими переходами... Мне хочется чего-нибудь тихого, постоянного, скромного, вроде Наденьки Калининой [...]» (там же, с. 352)). Немаловажно, что Камышев, даже спустя несколько лет после описываемой истории хваставшийся редактору, что по-прежнему пользуется успехом у женщин, оказывается бессильным удержать хотя бы одну девушку, дать ей счастье. Обе они, руководствуясь материальными, духовными ли запросами, предпочитают его «расслабленному анахорету, пропитанному насквозь спиртом» (там же, с. 345). И если в случае с Наденькой вина героя очевидна и конкретна, то в падении Ольги Камышев виноват лишь косвенно, но «бесенок», сидящий в глубине его души, начинает терзать его уже во время венчания: «На душе моей скверно и жутко, как в лесу в дождливую осеннюю ночь. Мне досадно, противно, жалко... За сердце скребут кошки, напоминающие несколько угрызения совести... Там, в глубине, на самом дне моей души сидит бесенок и упрямо, настойчиво шепчет мне, что если брак Ольги с неуклюжим Урбениным — грех, то и я повинен в этом грехе... Откуда могут быть такие мысли? Разве я мог спасти эту юную дурочку от ее непонятного риска и несомненной ошибки?» (там же, с. 316) Чувства героя смутно подсказывают ему, что он совершил непоправимую ошибку, не заметив зарождающейся большой чистой взаимной любви, которая могла бы изменить жизнь его и Ольги. Но не только этим объясняется появление в размышлениях Камышева об Ольге мотива невольной вины. Камышев еще не утратил способности поэтически смотреть на мир. Сердитое озеро и заброшенный сад усадьбы графа, Каменная Могила и рокот приближающейся майской грозы — все это находит в его душе теплый сердечный отклик. Появляющаяся из леса «девушка в красном» воспринимается им как часть милой и немного таинственной весенней природы: «Я смотрел на девушку в красном с тем же благоговением, с каким привык глядеть на леса, горы, лазурное небо» (там же, с. 264—265). Кстати, сам приход Ольги получает в произведении неожиданное мифологическое звучание: она впервые возникает на страницах повести весной на фоне светлого пейзажа возрождающейся и обновляющейся природы и погибает осенью во время всеобщего увядания и разрушения (антитеза светлой весны и мрачной осени прослеживается в сознании Камышева как рассказчика данной истории достаточно отчетливо). Ольга становится для героя символом красоты и счастья, которое, как кажется ему, когда через несколько дней после первой встречи с Оленькой он идет на престольный праздник в Тенево, «висело над землей и, отражаясь в брильянтовых росинках, манило к себе душу прохожего» (там же, с. 294). Но уже тогда в цельный гармоничный образ Оленьки диссонансом вторгаются суетные нотки, формирующие «что-то другое», что вскоре встанет между нею и Камышевым «целой стеной» (там же, с. 337) (ср. размышления Камышева о ревности Урбенина к графу: «...ревность Урбенина была неосновательна. Ревновать должны были мы не к графу, а к чему-то другому, чего я не мог понять так долго» (там же, с. 337)) и в конце концов превратит поэтическую «девушку в красном» в «красивую глупую кошку» (там же, с. 343), как в порыве гнева назовет ее герой. Когда во время охоты Камышев смотрит на все еще прекрасную Ольгу, с отчаянием доживающую последние дни в качестве любовницы графа, из светлого символа красоты, разлитой в мире, превратившуюся для него в символ «красоты, брошенной немилосердной судьбою в грязь», то зарождавшаяся когда-то любовь к «девушке в красном» сменяется гневом, а радость от появления Оленьки — «мучительной злостью»: «Теперь, когда эта женщина казалась мне прекрасней, чем когда-либо, я чувствовал, какую потерю в лице ее понесла природа, и мучительная злость на несправедливость судьбы, на порядок вещей наполняла мою душу...» (там же, с. 359). Убийство Ольги — одновременно и вызов судьбе и миру, исковеркавшим красоту, и акт милосердия (герой «добивает» мучающуюся Ольгу так же, как и подстреленного кулика, за страданиями которого наблюдает она за несколько минут до собственной смерти), а чувство вины терзает его не столько за преступление, сколько за произошедшую на его глазах гибель красоты, помешать которой он не в силах.
Суммируя сказанное, отметим еще раз некоторые существенные, на наш взгляд, особенности характера Камышева («несостоявшегося Дон Жуана»). Представляется, что Чехов, работая над произведением, сохраняет верность избранному им еще в «Безотцовщине» принципу изображения такого героя. Наделяя Камышева целым арсеналом черт, которые согласно традиции ассоциируются с именем Дон Жуана, писатель все же не дает ему полностью реализоваться в этом облике, и даже те поступки Камышева, сюжетные аналоги которым можно найти в различных интерпретациях легенды о Дон Жуане, закономерно получают новую мотивацию, более отвечающую складывающемуся художественному миру молодого Чехова, чем принятой традиции. Психологическая невозможность до конца воплотиться в заданный автором, окружающими или самим героем (ведь Камышев сам называет себя Дон Жуаном) образ и причины ее становятся главным объектом внимания писателя в процессе работы над темой русского Дон Жуана.
Намеченный Гульченко в связи с анализом характера Платонова конфликт между амплуа Дон Жуана в традиционном смысле и чеховским героем, его играющим, в «Драме на охоте» утрируется благодаря выбранной Чеховым форме «рассказа в рассказе». Образ героя двоится как в рамках всего произведения: перед нами «грациозный великан» с «хорошими голубыми глазами, в которых светится доброта» (там же, с. 242), на самом деле являющийся нераскаявшимся убийцей, рассуждающим о собственной исключительности и презрении к людям, — так и в рамках собственно повести Камышева, ибо изображенный в ней следователь, наделенный некоторыми характерными чертами чеховского интеллигента, также не способен к убийству, а описанные автором вспышки беспричинного гнева, жестокости Зиновьева кажутся странным вызывающим пятном, дисгармонирующим с бесхарактерностью слабого разочарованного скучающего человека, подвергающего рефлексии всякий свой даже самый незначительный поступок. Сознательное, думается, стремление Чехова все же осудить героя в послесловии, когда происходит разоблачение интеллигентного «грациозного великана», не меняет в корне сложившегося на протяжении всего произведения отношения к созданному писателем образу. Таким образом, вопреки воле Чехова, даже настоящего негодования и возмущения по отношению к себе чеховский Дон Жуан, в отличие от своих предшественников, вызвать не может2.
Наконец, отметим последний важный для последующего развития донжуанской темы момент. История взаимоотношений Камышева и Ольги вводит в произведение мотив «несправедливости судьбы»; злобы на сложившийся «порядок вещей», жертвой которого в сознании следователя становится Ольга, иными словами, несоответствие, которое мы выделили как основу характера героя — Дон Жуана в художественном мире Чехова, оказывается отражением какого-то глобального несоответствия, воплощенного в самой природе.
Примечания
1. Ср. Ю. Айхенвальд об отношении Дон Жуана к смерти: «Всегда близкий к смерти и к ней непочтительный, он смерть пригласил на пир своей любви... и смерть пришла (быть может, в ее лице пришла его правда, его совесть) и увела с собою Дон Жуана» (2, с. 93).
2. Одним из возможных доказательств сказанному может стать поставленный по мотивам «Драмы на охоте» кинофильм «Мой ласковый и нежный зверь» (1978), отражающий вполне традиционное прочтение чеховской повести. Камышев в исполнении О. Янковского становится классическим чеховским интеллигентом, слабым, импульсивным, тонко чувствующим и страдающим от несовершенства окружающей его жизни, при этом наделенным, как это бывает почти во всех чеховских постановках, некоторым почти необъяснимым сходством с самим автором.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |