Фейхтвангера Чехов привлек именно «Вишневым садом».
На эту пьесу его внимание обратил приблизительно в 1908 г. русский литератор, живший тогда в Мюнхене, Зигфрид Ашкинази. В письме от 15 апреля 1955 г. Г. Дику, немецкому исследователю Чехова, готовившему тогда диссертацию о русском писателе1, Фейхтвангер рассказал о своей встрече с Ашкинази, в результате которой родилась идея перевода «Вишневого сада». Решили работать над переводом вместе, поскольку Фейхтвангер знал плохо русский язык, а Ашкинази, хотя и мог перевести текст вполне понятно для немецкого читателя, не считал это достаточным, чтобы взяться за художественное произведение. Переводили с подъемом духа, долго обсуждая каждую фразу «до последнего нюанса»2.
Вышедший в свет в 1912 г. перевод «Вишневого сада» на немецкий язык был сопровожден примечанием: «Nach der Einrichtung des Moskauer Künstlerischen Theaters übersetzt und eingeleitet von Siegfried Aschkinasy» («По постановке Московского Художественного театра переведено и снабжено вступлением Зигфридом Ашкинази»). Участие Фейхтвангера, таким образом, из публикации исчезло, и вряд ли сохранились материалы, указывающие на конкретные его замечания к переводу, к «нюансам» чеховских фраз. Постановка по этому тексту предполагалась тогда же в берлинском Lessing-Theater (состоялась ли, неизвестно). Позже «Вишневый сад» в переводе Ашкинази шел в Neue Wiener Bühne (Вена, 1916), с указанием в программе: «Deutsche Uraufführung», позволяющим считать, что это первая премьера пьесы на немецком языке. Затем последовала статья Фейхтвангера «Вишневый сад», написанная под впечатлением венского спектакля3.
Из статьи видно, что Фейхтвангер тему «Вишневого сада» понимал широко. Гибелью семьи Гаева и Раневской, считал он, Чехов намеревался показать упадок одной семьи, что-то вроде русских Будденброков, но создал нечто более значительное. В «Вишневом саде», по мнению Фейхтвангера, отразились «не только беды одного народа, нет, — он стал грустным зеркалом человеческого духа, пределы которого беспредельны, человеческого духа, способного все понять и с улыбкой со всем смириться» (с. 618). Представляя закат одного дворянского гнезда у Чехова символом преходящего характера жизни вообще, он писал, что Чехов смотрит на сад глубже, чем все его герои: «Под взглядом писателя рамки сада раздвигаются и вбирают в себя не только образ всего народа, чистого душой, великого и прекрасного, внезапно вырванного из непонятного прошлого и растерянно бредущего к смутному и столь же непонятному будущему: нет, с тихой и грустной улыбкой он превращает повесть о гибнущем вишневом саде в притчу о мимолетности, относительности и бренности всего земного, одинаково ускользающего от мудрого и от глупца» (с. 620). Уподобляя пьесу созданиям импрессионистов, Фейхтвангер восхищался тонкостью его письма, нежными и приглушенными полутонами (с. 625). И, как почти все писавшие о художественных достоинствах «Вишневого сада», Фейхтвангер считал сцену с монологом Лопахина в третьем акте — сильнейшей в русской литературе.
Негласное участие в первом переводе «Вишневого сада и суждения о первом спектакле на немецком языке не прошли бесследно для творческой деятельности Фейхтвангера. Его впечатления от чеховской пьесы и мысли о том, как преходящи ценности жизни, были, видимо, настолько сильны, что почти через 10 лет Фейхтвангер написал пьесу с довольно ясно слышными отзвуками ситуации «вишневый сад». Это третье обращение немецкого автора к чеховской пьесе для нашей темы особенно важно. Название пьесы: «Der Amerikaner oder Die entzauberte Stadt» («Американец, или Расколдованный город»). Ее подзаголовок: «Eine melancholische Komödie in 4 Akten» («Грустная комедия в 4-х актах». München: Drei Masken Verlag, 1921).
Эта известная у нас лишь специалистам по Фейхтвангеру пьеса построена на трагическом конфликте, который кажется сначала неразрешимым. Действие происходит в городе на юге Италии, незадолго до Первой мировой войны. Решается судьба не обреченного на слом дома и сада, как у Чехова, а поместья маркиза Джованни Мариа Кортевеккья, в котором исторически ценные руины античного города составляют исстари гордость фамилии. От некогда многочисленной семьи, возглавлявшейся кардиналом, остались только маркиз и его дочь Беатриче. Среди руин — останки амфитеатра, где предполагается когда-нибудь поставить «Вакханок Еврипида, а на холме возвышается ветхий замок, в котором уже много десятилетий живет эта старинная семья. Впрочем, как это бывает и в других странах, хозяева часто отлучаются из своего имения. В то самое время, когда обладатель закладной на эту «недвижимость» угрожает подать «ко взысканию», отец предлагает дочери отлучиться на время в их римское палаццо или «на несколько месяцев» в Париж. Знаменательна его ссылка при этом на семейную традицию: «Разумеется, наш долг месяца два-три находиться в Кортевеккья, это наше родовое гнездо, у крестьян лучше работа спорится, когда мы здесь, все наши предки оставались в своем поместье месяца два-три в году... Но здесь так тоскливо»4. Вспоминаются поездки в Париж старого хозяина Фирса, пятилетнее отсутствие Раневской. Как бы ни была бесхозяйственна Любовь Андреевна и насколько бы ни была Варя в этом отношении расторопна (на деловитость Гаева нет и намека), в присутствии доброй к крестьянам «барыни», горячо любившей свой сад, их работа тоже бы больше «спорилась», и, возможно, урожаи вишни были бы богаче. Ведь известно, что растениям далеко не безразлично человеческое тепло и внимание. Видимо, садовники постепенно стали терять прежнюю сноровку, и, по словам Фирса, в доме все уже забыли «секрет» сушения вишни. Не в этих ли отлучках хозяев — тайна запущенности помещичьих усадеб, которая придает им особое обаяние? Как образно сформулировал эту мысль в применении к античным руинам Кортевеккья ученый-археолог Георг Вебер, влюбленный в эти места и в дочь маркиза, «поток иссяк, но в высохшем ложе растет олеандр». Это можно сказать также о саде у Чехова: он стал менее плодоносным, но в нем по-прежнему прекрасны цветущие вишни. Руины, как и чеховский сад, восхищают владельцев своеобразной красотой увядания.
Подобно вишневому саду, руины у Фейхтвангера расположены на земле, а не глубоко в земле, как белая глина в имении Симеонова-Пищика, и потому-то могут радовать взоры любящих хозяев. Они еще более уникальны, чем сад Раневской и Гаева (ведь им более двух тысяч лет), хотя и не представляют большой материальной ценности. Заколдованным этот античный город считается потому, что по руинам и вокруг поместья бродит призрак, пугающий людей «недобрым» взглядом, и, по мнению Вебера, это дух самого Диониса. На этом экзотическом фоне автор развернул события, отчасти совпадающие с историей семьи Гаевых, и столкнул характеры, напоминающие о героях чеховской пьесы.
Обремененный долгами маркиз — в сходном положении с обладателями вишневого сада. У этого итальянского подобия Гаева есть тоже своя страсть, но не к бильярду и леденцам, а к коллекции монет и гастрономическим изыскам вроде мурен. С Раневской же его роднит бездумная трата денег при полном отсутствии средств для оплаты закладной. «Живительно ли, что сольди так и летят? — говорит лейтенант Этторе, принадлежащий к новому поколению, ратующему за возрождение Италии. — Едет маркиз в Париж — берет с собой камердинера, секретаря. Едет в Неаполь — снимает целый этаж у Бертолини, в Палермо — живет на вилле Иджеа. То он в Вьяреджо, то в Валломброза <...> А женщины! Один Бог знает, во что ему обходятся женщины!» (с. 173). Вспомнишь поневоле, как Аня по приезде из Парижа жаловалась Варе на роскошествования матери. В Беатриче же, как в прекрасной девушке, внушившей, подобно Раневской, глубокое чувство богатому купцу, есть нечто и от Вари как хозяйки дома с широким кругом забот. С Варей связан, как мы увидим, и мотив возможного брака Беатриче с этим плебеем, решаемый, однако, иначе, чем у Чехова.
В критическое для маркиза время перед ним появляется свой Лопахин, этот богатый купец, местный итальянец дон Филиппо, разбогатевший в Америке. Самолюбие дона Филиппо, отец которого из хозяина таверны превратился в «жулика-мазурика», разъезжавшего по миру в поисках денег, теперь вознаграждено: он стал «Американцем», который может «все купить» (превзойдя в этом и Лопахина).
Понимая художественную и материальную ценность руин и чтобы спасти положение маркиза, он предлагает план, напоминающий лопахинский: «Проложить каналы, изгнать лихорадку, расширить порт, подвести воду, свет, построить отели, привлечь иностранных туристов, создать индустрию» (с. 213). Как будто все это меры созидательные, с использованием возможностей современной европейской техники, — но в них есть угроза остаткам античной культуры. Чувствуя это, маркиз не может понять соблазнительности плана купца, подобно тому, как Раневская с Гаевым не хотели понимать Лопахина. Но в отличие от чеховских дворян, маркизу предлагается и другой выход: срок выплаты долга обладатель закладной на его владения обещает продлить, если маркиз согласится баллотироваться в парламент и его благородное имя окажет поддержку крупным капиталистическим силам. После долгого сопротивления маркиз выражает готовность баллотироваться. Ему кажется, что он может таким образом спасти руины. Но дон Филиппо неожиданно объявляет себя самого кандидатом-соперником маркиза в выборах. И только если дочь маркиза Беатриче лично попросит его взять свою кандидатуру обратно, тогда дон Филиппо обещает отказаться от участия в выборной кампании. Этого не случилось. Но судьба руин (руин в двух смыслах: как остатков античного мира и как метафоры всего заброшенного поместья) решилась в пьесе Фейхтвангера иначе, чем судьба сада у Чехова. Неожиданно для всех купец не губит руины окончательно: он намерен их реставрировать.
В неожиданности этого поступка, однако, есть нечто от чеховской пьесы. Оно связано с отношением дона Филиппо к Беатриче. С пятнадцати лет он хранил воспоминание о девочке в белом платье, которая не приняла от него букетик цветов, и теперь был готов отступить от своего плана перестройки имения с руинами, лишь бы она перестала его презирать. И получив лишь обещание («Я не буду думать о Вас с презрением...»), не надеясь еще на ответное чувство, теряя несколько миллионов, распоряжается построить каналы, не трогая руин (не трогая здесь означает: не разрушая). И заметим, что герой Фейхтвангера не только отказывается разрушать руины, но и кончает пьесу знаменательными словами: «А теперь мы начнем приводить все в порядок» (с. 251).
В этом шаге — развитие потенциала, заложенного в характере Лопахина и в его привязанности к Раневской (тоже, кстати, с отрочества). Лопахин, вряд ли позволявший себе не только обнаруживать свое затаенное чувство к Раневской, но и в душе давать ему волю, мог открыто сказать ей, что любит ее «как родную... больше, чем родную». Дон Филиппо же о своей любви говорит ей не прямо, а обиняком — то в просьбе не презирать его, то в желании, чтобы собака Беатриче привязалась к нему, как к Веберу.
Фейхтвангер повел «Американца» по пути, продиктованному итальянским темпераментом и материальными возможностями героя. Учитывать надо и различие между предметами спора — масштабом древнего города и фруктового сада, а также разницей во времени. Десятилетие спустя после событий «Вишневого сада» европейский капитал набрал силу. Ныне общеизвестна особая любовь итальянских властей и магнатов к древнеримским развалинам. Их лелеют, окружают полянами, цветами и даже стараются, чтобы новостройки поблизости не подавляли их вида огромными размерами, грубой окраской и т. д.
Разрушительный запал Лопахина в те времена в России был продиктован остротой исторического момента: повсеместный упадок хозяйства угрожал всей экономике страны, и это уничтожение старинных поместий казалось необходимым для прогресса. После 1917 г. этот путь принял массовый характер и привел к тяжелым для русской культуры последствиям. Поступок героя Фейхтвангера был вдохновлен любовью к женщине из уходящего сословия, но он соответствовал и духу национальной традиции. Привязанность Лопахина к Раневской и сочувствие ее горю не защитили сад как памятник старины. Традиция была попрана.
От чеховской же пьесы у Фейхтвангера — и вынужденный уход маркиза вместе с дочерью из родных мест с любимыми руинами. В потерянном ими «заколдованном» городе в руинах, который теперь «расколдован» и в нем не будет уже привидения в образе бога Диониса, для них уже нет прежней прелести. Их ждет другая жизнь — в цивилизованной столице Италии. Не в Париже, как Раневскую, но в Риме, достойном с ним сравнения.
Наконец, нельзя не заметить, что Евфемья, мать дона Филиппо, в пьесе выполняет роль, близкую к фирсовской у Чехова. Она, правда, не служанка (у нее своя таверна), но дух старинной верности господам в ней жив. Для нее границы между сословиями незыблемы, и перемен в жизни она не хочет (ей тоже милее, чтобы «мужики» были при «господах»). К руинам она так же привязана, как Фирс к вишневому саду. И когда ее сын грозил овладеть имением и уничтожить руины, она, резко осуждая его, пришла в замок, заявив: «Сегодня я с господами» (с. 229). Она готова даже покинуть родные места и уехать с бывшими владельцами руин... Но конец ее жизни отличается от фирсовского. С переменой, происшедшей в сыне, она обретает покой и обеспеченную старость.
Как видим, в пьесе Фейхтвангера заимствовано основное ядро фабулы «Вишневого сада»: аналогия в отношениях между старыми и новыми хозяевами эстетически ценного, но угасающего владения; напряженность атмосферы третьего акта, когда решалась судьба русского сада и античных руин; возвращение в четвертом акте к обстановке первого — как напоминание о происшедших переменах; завершение пьесы отъездом бывших владельцев имений. Но нет «третьей силы» в чеховской ситуации «вишневый сад»: нет значимого диалога молодой пары, племянницы дона Филиппо Джины и лейтенанта Этторе. Они не «выше» любви, но и на уровне этого чувства у них банальные отношения жениха и невесты, с ложью, ссорой, примирением.
Главное же отличие от чеховского сюжета в этой пьесе — в том, что любимый страдательной стороной образ старой жизни у Фейхтвангера воплощен не в цветущем весеннем саде, т. е. соткан не из материала живой природы, как у Чехова, а из руин, хотя и прекрасных, но все-таки принадлежащих к мертвой материи. Не дерево, обязанное жизнью своим корням в почве и стремящееся ввысь и вширь до последней возможности, которую ей даст человек, а недвижимый камень, сросшийся навеки с землей и медленно, независимо от воли людей, постепенно разрушающийся. Слишком буквальное воплощение процесса гибели в этой пьесе придает центральному поэтическому образу оттенок натуралистический. Указаниями на разрушения полон текст пьесы (крошится мрамор, тисовый лес погиб, фонтан не бьет, засов от двери при входе в замок весь иссох и т. д.).
В этой пьесе мало общего с лучшими созданиями немецкого писателя, прославившегося своими историческими романами и публицистикой. Он это сам понимал и не включал «Американца...» в сборники своих произведений.
Г. Дик нашел в пьесе ученическое использование поэтических приемов «Вишневого сада»: скупо развитое действие, отказ от драматических эффектов, использование музыки в значительных сценах (например, когда дон Филиппо объявляет свое решение не уничтожать руины, звуки пианолы как символа современной техники и купеческого вкуса сменяются мелодией классической волынки, звучавшей и в первом действии)5.
В соединении чеховского начала с тягой к мелодраматическим сценам (в отношениях Беатриче с Вебером и Джиной) чувствуется эклектичность. Художественная структура этой пьесы характерна для ранней драматургии Фейхтвангера конца 1910-х — начала 1920-х годов, основанной на еще более прямом выражении социальных конфликтов6.
В дополнение к давним оценкам специалистов по Фейхтвангеру сошлемся также на мнение автора упоминавшейся монографии о «Вишневом саде» Д. Рейфилда: он назвал «Американца...» «псевдочеховской комедией», типичной для движения немецкого театра к искусству Брехта, противостоящему «театру настроения»7.
Но в истории литературы «Американец...» интересен как один из примеров того, насколько сильно притягивал к себе внимание писателей мира «Вишневый сад», открывший путь к художественной трактовке страданий людей в переломные эпохи, когда рушатся прежние экономические, нравственные, эстетические устои. Колорит трагедии итальянской аристократии в этой немецкой пьесе представляется оправданным. Как и то, что в неравной борьбе с жизнестойким соперником для молодого поколения уходящего класса (в лице Беатриче, которой «лет двадцать шесть») где-то вдали светит возможный союз с победителями. В самостоятельности этой идеи автору не откажешь.
Примечания
1. Dick C. Chechov in Deutschland: Dissertation. Berlin, 1956.
2. Dick C. Tschechow und Feuchtwanger // Neue Deutsche Literatur. 1960. № 7. S. 149—151.
3. Фейхтвангер Л. Собр. соч.: В 12 т. М., 1968. Т. 12. С. 618—626 (статья «Вишневый сад» в пер. Е. Михелевич). Ссылки — в тексте.
4. Фейхтвангер Л. Пьесы. М., 1999. С. 181 (Пер. В. Перерва). Далее ссылки на это издание — в тексте.
5. См. примеч. 2. Кратко о «непосредственном» влиянии «Вишневого сада» на пьесу Фейхтвангера Г. Дик пишет также в обзоре «Чехов в немецкой литературе и критике» (АН. Т. 100, кн. 1. С. 134—135).
6. См.: Генина И.Г. Л. Фейхтвангер и А.П. Чехов // Тезисы докладов и сообщений научной конференции преподавателей гуманитарных факультетов. Харьков, 1967. С. 71—73.
7. Rayfield D. The Cherry Orchard: Catastrophe and Comedy. N.Y., 1994. P. 128.
В книге названы также герои «Американца...», восходящие к чеховским (кроме главных, это Вебер с его романтическими речами и Этторе, «хвастун вроде Яши») (Там же).
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |