Жизнь любого произведения в чужой стране определяется степенью близости иностранного перевода к языку оригинала. Но успешно перевести пьесу — значит учесть, как он зазвучит со сцены. Этой второй заботой зарубежных режиссеров объясняется то, что они часто заказывают новый перевод для задуманной постановки. Чехов тоже беспокоился о звучании текста пьесы со сцены, когда протестовал против переводов «Вишневого сада» и других пьес. Ссылался он при этом на несоответствие реалий пьесы, например, французской действительности: «...французы ничего не поймут из Ермолая, из продажи имения» (XI, 284), или жизни немецкой: «...там нет ни биллиарда, ни Лопахиных, ни студентов à la Трофимов» (XII, 55). Пусть не покажется странным упоминание бильярда, пришедшего к нам из Европы, потому что в России он, кроме шаров, имел и строго установленные лузы, которых не было обычно в западных бильярдах. И назывался он на Западе, в отличие от франко-итальянского карамбольного*, русским — «billard russe». Но Лопахин и Трофимов... В своем недоверии к возможностям перевода Чехов как будто упустил из виду главный аргумент против собственных суждений, который нам теперь легко противопоставить им: общечеловеческое содержание характеров и обстоятельств в пьесе. В конечном счете и чисто русские детали в ней соответствуют этому содержанию.
Не вдаваясь в спор с автором, приведем пример, словно подтверждающий замечание Чехова об отсутствии в других странах типа «à la Трофимов». В традиционном буквальном переводе словосочетания «вечный студент» на японский язык эпитет «вечный» означал буквально: «отстающий в учебе»; современный переводчик, учитывая благотворное влияние Трофимова на Аню, заменил эпитет «вечный» на «скитающийся»1. Заметим, однако, что при такой замене утерян даже оттенок иронического смысла, который был в прежнем определении (там было что-то близкое к «двоечнику»), не говоря о несомненном его присутствии в авторском тексте. В определении же «скитающийся» бедственное положение героя затмевает то обстоятельство, что он много говорит, но бездействует в пределах фабулы (если не считать духовной опеки над Аней). С точки зрения соответствия японского варианта русскому задача представляется невыполненной. Но не потому, что в Японии нет подобных Трофимову типов, а потому, что в этой стране — иная природа мышления и другие законы языка.
Скептическое отношение к переводам «Вишневого сада» Чехов мог бы подтвердить и особенностями языка пьесы. Как, например, передать смысл странного тогда и для русской-то речи слова «недотепа»? Самое раннее его употребление у нас (в «Толковом словаре русского языка» под редакцией Д.Н. Ушакова, 1938) иллюстрируется только Чеховым («Вишневым садом» и письмом к Л. Мизиновой 13 августа 1893 г.). Или «враздробь», бывшее еще в «живом великорусском языке» времен В. Даля, а в нынешних словарях вместе с «недотепой» отнесенное к просторечным?
К трудностям перевода «Вишневого сада» специально обратится когда-нибудь энтузиаст, профессионально владеющий иностранными языками. Мы же ограничимся несколькими примерами того, как иногда пытаются переводчики восполнить отсутствие в их родном языке аналогий двум русским словам, не просто характеризующим специфическую народную речь старого Фирса, а имеющим более глубокий смысл.
Семантически «недотепа» и «враздробь» в контексте пьесы связаны между собой. В обоих словах — упрек состоянию, противостоящему завершенности и вообще созидательному началу. В первом случае он обращен к человеку, во втором — к обществу. Так сказать, упрек их несовершенности. Если человек может быть «недотепой», то общество, по слову толстовского Левина, «переворотившись» после крестьянской реформы, «только укладывается», т. е. оно «недоуложилось». Ощущение чеховского Фирса, что «воля» была «несчастьем», тоже можно связать с незавершенностью (значит, и несовершенностью) реформы. Неизвестно, что бы почувствовал старый лакей, познавший сладость крепостнического состояния, если бы ко времени событий пьесы все «уложилось», но то, что произошло, вызывает у него негативное чувство: «все враздробь». В известном смысле и вырвавшееся у Лопахина признание «нескладности» этой недоуложившейся жизни отражает внутреннюю близость «терминов», о которых идет речь.
Столь долго длившуюся в России переломную эпоху характеризуют, таким образом, кроме ситуации «вишневый сад», и неразрывно связанные с нею понятия, выраженные в этих двух лексемах. Они имеют прямое отношение к метафоре смены исторических эпох.
Но ушла ли целиком в прошлое и теперь такая жизнь? Жизнь страны, ко многому способной и многого достигающей, но то и дело теряющей равновесие и чудом обретающей его на время?
Конечно, по своему непосредственному значению эти понятия принадлежат всему миру: под разными названиями они существовали испокон века. Вспомним нескладного слугу на заре комедии масок или — в связи с фирсовским «враздробь» — английское слово «бедлам» («сумасшедший дом»), синоним любой неразберихи, хаоса в сниженном, чисто бытовом смысле. Но в контексте русской пьесы оба слова засверкали как соответствие национальным реалиям страны, столь долго после 1861 г. бывшей в «переходном» состоянии.
Мы уже давно употребляем чеховское «недотепа» широко, на равных правах с литературными словами, несмотря на строгое указание в словарях: «прост.» или «разг.». Но откуда это слово пришло к Чехову?
Естественно обратиться к словарю Даля. В самом деле, в нем есть слова, близкие к «недотепе». У создателя «Вишневого сада», если бы он обратился к словарю Даля, был широкий выбор: «недомыка» («об. простофиля, несмышленый, простоватый человек»); «недо́пха» (об. юж. «нелепый, неуклюжий и глупый человек»); «недоу́к» (м<естн.> — «недоученный <...>, не выучившийся чему-нибудь основательно...») и даже лексически столь созвучное чеховскому варианту: «недотяп», впрочем, менее других вызывающему ассоциацию с значением знаменитого чеховского слова (имеется в виду «недоруб, заруб, затес», и именно топором). Но Чехов не воспользовался ни одним из этих слов, а его «недотепа» оказался гораздо богаче каждого из них. В известных нам русских диалектологических справочниках его тоже не оказалось.
Но, как сообщила нам В.И. Силантьева (Одесса), «недотепа» — украинское слово. Давно известную истину никто не связал (в том числе, увы, и автор настоящей книги) с чеховской пьесой.
В пятом томе «Словника української мови» (Київ, 1974. С. 301) читаем:
«НЕДОТЕПА... 1. Людина, яка не вміє зробити, виконати, здійснити і т. і., що-небудь з належним умінням, як слід; невміла людина. 2. Розумово обмежена, тупа людина, дурень» (по-русски: «Недотепа... 1. Человек, который не может сделать, осуществить и т. д. что-нибудь с надлежащим умением; неумейка. 2. Умственно ограниченный, тупой, дурак»)2.
Это слово могло запомниться Чехову с детства: вторжение южнорусской и украинской лексики — обычное явление в языке таганрожцев. Мог Чехов обратить внимание на него и в общении с украинцами в Сумах, где жил лето 1888 и 1889 гг. И теперь ясно, что единственное в письмах Чехова применение прозвища «недотепа» к флейтисту А.И. Иваненко, который был родом из Сум и увлек Чехова идеей снять там дачу, совсем не случайно. Но, как видим, опираясь на украинизм, Чехов освободил заинтересовавший его психологический тип от грубой тупости («дурень», «дурак» — так не назовешь даже Епиходова, не говоря о других «недотепах» у Чехова). Вспомним также, что говорилось о широком смысле этого слова в предыдущей главе в связи с Епиходовым. «Вот и вышли такими... недотепами...» — сказал Чехов о студентах своего поколения, «смакуя меткое слово, ставшее <...> таким знаменитым»3.
Хотя первые переводы пьесы появились довольно рано (на болгарском и чешском языках4), широкую европейскую известность она получила благодаря английской постановке на сцене 1911 г. Но к этому времени уже был в печати более ранний ее перевод на английском языке — в Америке, в 1908 г.5 С этой даты начинается отсчет английских переводов «Вишневого сада», которые по числу изданий занимают первое место в мире6. А сколько переводов осталось в режиссерских столах разных театров! Как однодневные бабочки, они исполнили свою миссию и канули в Лету. На английском материале мы и займемся поднятым здесь вопросом.
Публикация перевода Макса С. Манделла, состоявшаяся «под наблюдением» Отделения драмы Йельского университета (Dramatic Department of The Yale Courant), издателем была представлена американской публике как «страница драматургии, никогда ранее не переводившейся для чтения». Теперь кажется символическим, что это произошло в месте, где в 1980 г. родилось Международное Чеховское общество, сыгравшее большую роль в развитии чеховедения и установлении контактов между специалистами разных стран с русскими.
Смысл слова «недотепа», видимо, озадачил Манделла. Он подступал к нему в каждом случае с учетом контекста. Когда Фирс бросает вдогонку Дуняше, забывшей сливки, свое первое «недотепа», Манделл использует выражение «frozen pot!» (р. 23) — «замороженный горшок». Позднее Раневская, рассердившись на Петю, называет его так: «you're not baked enough» (p. 54) — «вы недопечены», т. е. «вы недоделаны»; в те же трудные минуты ожидания итога торгов Фирс отвечает на слова Яши о том, чтобы он «поскорее подох»: «Oh, you rogue» (p. 55), т. е. «мошенник» (или «проказник», что менее здесь подходит, хотя, как сказано, вряд ли это был ответ в точном смысле). Для заключающего пьесу слова Манделл дал четвертый вариант к русскому оригиналу: «Simpleton!» (р. 72), т. е. «простак!». В английских толковых словарях «Simpleton» поясняется так: «глупый человек» («foolish person»). При первом выходе из славянского контекста в английский «недотепа», таким образом, приобрел несколько оттенков, которые то приближаются к мотиву «недоделанности», то отдаляются от него в сторону «глупости» (особенно в последнем случае7), не вполне соответствуя психологическому типу, введенному в литературу Чеховым.
С перевода Манделла вошло в обычай заменять неподдающееся точному переводу второго значимого для нашей темы просторечного слова — «враздробь» — его литературным вариантом или, чаще, описанием его смысла. «Все враздробь» у Манделла звучит так: «they're all separated» — «все разделены».
Широкое знакомство английской интеллигенции с пьесой началось с переводов Констанс Гарнетт, известной еще с 1893 г. переводчицей русских классиков. В 1894 г. она была в России и в 1896 г. могла бы уже перевести «Чайку», если бы получила от Чехова разрешение, о котором просила его в письме. Но Чехов не ответил, и она долго не выступала в печати с переводами его пьес. Правда, как полагает П. Майлс, автор работ о Чехове и его театре, рукописи ее переводов чеховских пьес уже в начале века ходили по рукам8. А «Вишневый сад» был известен еще и по ее переводу для лондонской постановки 1911 г. Наконец, в 1923 г. она подготовила к печати 12 чеховских пьес9, имея за собой огромный опыт работы над произведениями Гончарова, Островского, Толстого, Достоевского и Чехова-новеллиста10. Тем более интересно знать, как, работая над «Вишневым садом», она справилась со словом, которое ни разу не встретила ни у кого из этих мастеров русской словесности.
В переводе «недотепы» у Гарнетт заиграла черта Епиходова в качестве конторщика, который, по словам Вари, ничего не делает: пассивность. И это распространяется на всех, к кому относится гарнеттовское «good-for-nothing» («бездельник», «никчемный человек»). «Ech! You're good-for-nothing!» — ворчит Фирс вслед Дуняше в начале пьесы. Странно здесь сочетание чисто русского звучания междометия «Ech» с отступлением от авторской, тоже чисто русской интонации: вместо «Эх ты, недотепа...» — «Эх! Ты недотепа!» При такой пунктуации в переводе подчеркивается и мотив нерадивости горничной, и укоризненный тон старика. В ссоре Раневской с Петей при таком переводе тоже есть намек на его «безделье», чего не скажешь в обращении больного Фирса к Яше и особенно к самому себе в конце пьесы: «Ech! I'm good-for-nothing ». Замена в последнем случае не только пунктуации, но и — редкий случай в переводах пьесы — местоимения (вместо «ты» — «я») в этой фразе Фирса усиливает самоиронию.
Русскому народному «враздробь» Гарнетт придала характер словесной игры, принятой в литературной речи англичан: «...but now they're all at sixes and sevens...» («но теперь все в шестерках и семерках», т. е. «все в беспорядке», или «вверх дном»).
В Музее книги РГБ сохранилась уникальная книга переводов «Чайки» и «Вишневого сада», которые, возможно, были подготовлены почти одновременно с переводами Гарнетт, но книга вышла в свет задолго до ее двухтомника, в 1912 г.11 Ее автор — драматург Дж. Колдерон, по переводу которого «Чайка» шла еще в 1908 г. в Глазго, и рукописи этих его работ были в ходу наряду с переводами Гарнетт12. Он был тоже в России в 1895—1897 гг. и, может быть, тогда же узнал о Чехове. Его перевод «Чайки» П. Майлс считает «чутким и оригинальным»13, что характеризует его талант. Это вызывает интерес и с точки зрения нашей скромной задачи.
Начнем с того, что обращение Фирса к Дуняше (у Чехова оно начинается так: «Ты! А сливки?») Колдерон смягчил, и оттого последующее английское «недотепа» у него лишено иронического налета, присущего этому чеховскому слову. Смягчил тем, что вместо грубоватого «Ты!» предварил упрек Фирса словами: «Here, girl, where's the cream?», что по-русски в этом контексте может означать: «Сюда, девочка (или, более вольно: «Послушай-ка, девочка»), где сливки?» Вряд ли вдумчивый переводчик мог иметь в виду другой смысл слова «girl»: «служанка», или «прислуга» — это придало бы восклицанию начальнический оттенок, что не вяжется с отеческим отношением старого слуги к горничной, выросшей на его глазах. В то же время в колдероновском варианте «недотепы» («job-lot») есть какой-то слишком прагматический смысл: так говорят о собрании разнородных предметов, вообще о соединении несоединимого. В этой искусственности, правда, есть что-то епиходовское (вспомним сочетание его полуграмотной речи с чтением Бокля) и, в отличие от гарнеттовского «бездельника», активное, хотя и бестолковое начало. В обращении к Дуняше «job-lot» кажется менее естественным, хотя и в ней есть это смешение разнородного, о чем говорилось. В примечании к первому появлению этого слова в тексте пьесы Колдерон производит его от русского «дотяпать», что для нас, столько усилий употребивших для поисков русского источника чеховского неологизма, представилось поначалу сенсацией. Нигде, как в словаре Даля, «дотяпать» он найти не мог. Происхождение этого, как он выразился, «выдуманного» Чеховым слова он объяснил от «не» и «дотяпать», т. е. от «not» и «to finish chopping», имея в виду: «не закончить рубку топором». Мы по наивности искали у Даля слова, начинающиеся с отрицания («недо...»), а Колдерону давным-давно посчастливилось найти созвучный с «недотепой» глагол с утвердительным значением...
Ищем в словаре Даля этот глагол и читаем: «Дотяпать, дотесать или дорубить, кой как доделать топором. Дотяпнуть топор до чего, втяпнуть его, врубить, всадить». Несмотря на обязательную связь слова с действием топора, которая подразумевалась и в далевском толковании слова «недотяп» (см. выше), здесь есть нечто близкое к чеховской характеристике интересующего нас понятия. Это нечто — «кой как», указывающее на недоделанность, незавершенность начатого, о чем шла речь выше. Но сведений об особом интересе писателя к этому уникальному изданию, увы, нет. Во всем его литературном наследии есть единственная запись, сделанная в 1884 г. для «Врачебного дела в России»: «Даль» (16, 351), причем имеется в виду не словарь, а «Пословицы русского народа». Правда, Чехов мог бы пользоваться словарем, не отчитываясь перед своими будущими читателями, т. е. не упоминая его нигде. Мог бы. Но вот что он говорил о подобных случаях И. Потапенко: «Я знаю одного писателя-народника — так он, когда пишет, усердно роется у Даля и в Островском и набирает оттуда подходящих «народных» слов»14. Не в характере Чехова было бы так высмеять другого (не Златовратского ли?), а самому втайне делать то же. Он предпочитал «набирать» народные и ненародные слова из самой жизни. В русском разговорном языке «дотяпнуть» вряд ли ему могло попасться15. Более убедительной для нас остается связь чеховского «недотепы» с реально существовавшим его украинским собратом.
Печать нескладности и сумбурности на сложном слове «job-lot» сродни тому содержанию, которое Колдерон вложил в перевод фирсовского «враздробь»: «but now it's all higgledy-piggledy» («а сейчас все в полном беспорядке»). В обоих случаях подразумевается отсутствие или нарушение порядка. Русскому просторечному выражению «враздробь» противостоит весьма живописный разговорный вариант понятия (вместо чисто литературного «full disorder», что означает также «полный беспорядок»). Так что соседство «job-lot» и «higgledy-piggledy» в этом переводе подтверждает наше сближение смыслов этих двух ключевых слов в авторском тексте, по-разному отражающих состояние переломной эпохи.
Из более поздних английских версий «недотепы» достоин внимания свободной трансформацией смысла русского «первоисточника» перевод Дж. Гилгуда, сделанный им с помощью Ариадны Николаевой для своей постановки в театре «Лирик» (Лондон. Хаммерсмит. 1954), в которой он не участвовал как актер. В 1961 г. его версия чеховского текста прозвучала в спектакле М. Сен-Дени в Театре Олдвич (с участием Гилгуда в роли Гаева). В предисловии к переводу, изданному в 1963 г., Сен-Дени отмечал в нем вторжение особенностей современной английской речи и объяснял это тем, что сам Чехов не придерживался строгих языковых норм, как настоящий поэт16. В нашем случае эта свобода сказалась на слове «недотепа»: «muddler», от «muddle» — «неразбериха», «путаница в голове». Вслед за первым переводчиком пьесы С. Манделлом Гилгуд пытался разнообразить каждое употребление этого слова учетом контекста. Фирс у него, прежде чем отчитать Дуняшу за забывчивость, подобно обращению по Колдерону («Here, girl»), говорит: «You, girl!» Но в следующих словах: «Eh... you muddler» существительное остается свободным, без пояснений, как и в устах Раневской, рассердившейся на Петю. Когда же Яша говорит Фирсу, чтобы он «поскорее подох», старик в этой английской версии отвечает: «Eh, you young muddler» (с. 54), снабдив прозвище эпитетом «молодой» или, скорее, ввиду разницы возрастов, «юный». И, соответственно, в финале он о себе говорит так: «Ech, you old muddler» (с. 78), т. е. «Эх, старый путаник» (или, если перевести вольно, «старик бестолковый»). Замечательно, что если русское укоризненное «Эх» при «недотепе» переводчик сохраняет в обращении Фирса к себе, то в реплике Фирса на слова Яши он дает другое, чисто английское междометие — «Eh», соответствующее нашему презрительному «Фу». У Чехова в обоих случаях значится: «Эх ты... недотепа!» Лишь в финале введено одно синтаксическое отличие, продиктованное бессилием Фирса: после восклицательного знака стоит снова многоточие, вынужденная пауза, во время которой герой может перевести дух и лежать уже, по ремарке, «неподвижно». Как видим, даже сохраняя общую интонацию в повторах, Чехов вносит в нее оттенки, соответствующие сиюминутному психологическому состоянию героя. Отступление переводчика от авторского повтора, оправданного желанием дать почувствовать зрителю ритмическое начало в речи старого слуги, объясняется необходимостью провести границу между обращением Фирса к человеку, который не мог быть ему симпатичен, и к себе самому. Ведь если Фирс и не расслышал обидных для него слов Яши, интонацию их он мог уловить.
Индивидуальную пунктуацию имеет у Чехова и обращение Фирса к Дуняше: «Эх ты, недотепа...», где многоточие — вместо восклицательного знака в двух других случаях — смягчает упрек, придает ему нечто от эпической констатации факта. Во время паузы, соответствующей этим трем точкам, Фирс, видимо, продолжает развивать свою мысль про себя, а потом и впрямь что-то «бормочет». Требовать от переводчика копирования авторской пунктуации значило бы лишить его работу творческого начала, связанного с особенностями родного языка.
Впору такому независимому от чеховского варианта «недотепы» и превращение у Гилгуда фирсовского «враздробь» в английское «but now everything's topsy-turvy» — «а теперь все шиворот-навыворот» (или «вверх дном»). Аналог, по смыслу довольно близкий к русскому наречию, но все же не столь резко нарушающий литературность общего лексического фона английского текста, как у Чехова — русского.
Новая полоса в истории переводов чеховских пьес связана с обращением к этой нелегкой работе славистов, знатоков творчества писателя. Между временем, когда появился и когда был издан перевод актера и режиссера Гилгуда, в 1956 г. вышла книга переводов Старка Янга под заглавием «Лучшие пьесы Чехова»17. Текст «Вишневого сада», как и других пьес, не снабжен примечаниями, но косвенно они присутствуют в самом переводе. Так, вместо лаконичного фирсовского «А воля вышла...» — о времени, когда он был уже старшим камердинером, — Янг пишет точно: «And at the time the serfs were freed...» (p. 257) — «А в то время, когда освободили крепостных...». И не мудрствуя над поиском аналогии русскому «враздробь», описывает состояние общества после реформы так: «The peasant stuck to the masters, the masters stuck to the peasants, and now everything is all smashed up, you can't tell about anything» (p. 257). Смысл: «мужики держались за господ, господа за мужиков, а теперь все разбито начисто, ничего понять нельзя». Все верно, но дух фирсовской речи улетучился.
Что касается «недотепы», то здесь ученый пошел по проторенному Гарнетт пути во всех четырех употреблениях этого слова в пьесе: «good-for-nothing». Не имея возможности судить о новизне этого перевода в целом (впрочем, как и в других случаях), признаем, что новых аспектов в передаче интересующих нас слов этот автор не дал. Богаче в этом отношении оказались последующие публикации пьесы в переводах английских специалистов по Чехову.
В 1964 Г. вышел третий том академического «Оксфордского Чехова» с «Вишневым садом» и другими пьесами в переводах Р. Хингли18. В целом переводы Хингли ценятся как новый этап по сравнению с эпохой К. Гарнетт более тонким воспроизведением своеобразия чеховского стиля, его подтекстов и музыкальности. Хотя К. Чуковский считал, что колорит просторечия в прозе Чехова Хингли не удавалось сохранить19, несомненно, что в своем варианте «недотепы» Хингли пытался учесть сложность этого понятия. И нашел новый акцент для него в слове «nincompoop». В нашем англо-русском словаре В.К. Мюллера это означает «простофиля», «дурачок», а в английских толковых словарях — «глупый, неинтеллигентный человек». Это дает возможность трактовать «nincompoop» как «неинтеллигентный простофиля», если иметь в виду Епиходова и тех, к кому оно обращено прямо, и исключить вполне интеллигентного Трофимова.
Но замечательна находка Хингли, обогащающая смысл слова «недотепа» выражением, которое прямо относится к Епиходову: «двадцать два несчастья», не имея такого широкого значения. Оно не представляет трудности для перевода. У англичан к нему есть калька: «Twenty two misfortunes», и большей частью она используется, иногда лишь отдаляясь от буквального перевода, например: «Twenty two troubles» (вместо «несчастья» — «заботы», «волнения») в переводе А. Сенелика (о его переводе см. ниже). Хингли же, воспользовавшись именем Епиходова — Семен, — заменил это выражение другим, бытующим в английской повседневной речи: «Simple Simon» (буквально: « Семен-простак», но для англичан вообще «простак»; в определении — тот же корень, что у Манделла в слове «Simpleton»). В пьесе это выражение звучит комично. Особенно смешно, когда Варя, обратившись к нему с выговором за самовольное присутствие на балу, называет его сначала по имени, а в конце их перебранки, прогоняя с глаз долой, бросает резко: «Simple Simon!». Контекст перевода этой сцены подчеркивает родственность двух свойств личности Епиходова, отраженных в словах: «недотепа» и «двадцать два несчастья».
Найденная Хингли для «недотепы» английская аналогия пришлась по душе другому крупному специалисту по Чехову, Дэвиду Магаршаку, который повторил его в своем переводе через несколько лет20. Со своей стороны Хингли при переводе «враздробь» повторил находку Гарнетт с «шестерками и семерками». Так в поисках своего пути переводчики используют опыт предшественников.
Просторечное начало фирсовского «враздробь», как ни странно, из перевода Магаршака исчезло совсем. Не найдя, как его предшественники, хотя бы приблизительного подобия этому сочному, выразительному народному слову в реплике Фирса («а теперь все враздробь, не поймешь ничего»), он просто его опустил, как и Старк Янг. И реплика прозвучала так: «Now everybody does what he likes. You can't understand nothing» (c. 213). — «Теперь каждый делает, что ему нравится. Ничего нельзя понять». Здесь обращает на себя внимание одна тонкость. Отбросив «враздробь» из первой фразы, Магаршак построил ее грамматически верно, что соответствует речи Фирса; но, возможно, желая как-то возместить потерю народного слова, во второй фразе он к глаголу с отрицанием («can't understand») отнес отрицательное же местоимение nothing, что не принято по правилам английского литературного языка (должно быть вместо «nothing» — «anything»)**. Такой способ создать впечатление деревенского колорита речи старого слуги, как нам кажется, не соответствует ее индивидуальному стилю, созданному Чеховым. Народная природа речи Фирса создана автором не грамматическими ошибками, а самобытностью лексики. Тот же в основном принцип, который Чехов соблюдал в языке иностранки Шарлотты.
Из исследователей Чехова «Вишневый сад» перевел также Лоуренс Сенелик (1977)21. Его книга из двух пьес, «Чайки» и «Вишневого сада», рассчитана на широкого читателя и потому снабжена подстрочными пояснениями к некоторым реалиям (к упоминанию Бокля Епиходовым, к словам Фирса о «воле», несмотря на то, что они, как и у Янга, заменены прямо в тексте ссылкой на факт освобождения крепостных, и др.). Фраза Фирса о «господах» и «мужиках» звучит здесь ближе к русскому оригиналу, чем у Магаршака, и сенеликовское «враздробь» совпадает с более удачным у Гилгуда вариантом: «but now everything is topsy-turvy». В поисках своего варианта «недотепы» Сенелик обратился к тому же причастию «baked», что и Манделл в одном из своих четырех переводов этого слова. Но он использовал не наречие «enough», требующее в этом контексте отрицания (см. выше пример у Манделла), а другое — «half» («наполовину»), соответствующее в этом случае нашей сложной отрицательной приставке «недо-». Образованное таким образом слово «half-baked» («допеченный наполовину») может рассматриваться как образный синоним прилагательного «глупый», что возвращает нас к началу традиции английских переводов «недотепы».
Еще один знаток Чехова, К. Крамер (вместе с М. Букер), в 1986 г. предпринял попытку новой английской интерпретации «недотепы»22. Подобно Колдерону, он счел нужным сделать примечание к происхождению этого, как он тоже выразился, «неологизма» Чехова, переведенного им как «numbskull». Это сложное слово образовано от «numb» («заледенелый») и «skull» («череп»), по аналогии с «thickskull» — «толстый череп», что по-русски может быть выражено как «медный лоб», т. е. синонимом «тупости». Крамер же в примечании дал читателю для понимания авторского смысла этого трудного слова свои синонимы: «clumsy», «awkward», «gauche» (все они означают приблизительно одно и то же: «неуклюжий», «нескладный», «неловкий») и «dullwitted», т. е. «тупой», «глупый»23. Вслед за Магаршаком авторы этого перевода обошли трудности в связи с фирсовским «враздробь», дав очередное «описание» смысла этого слова: «but now everybody's gone his own way, you can't understand anything» (буквально: «но теперь каждый идет собственным путем, нельзя что-нибудь понять»). Здесь фирсовское «не поймешь ничего» построено, как и в оригинале, грамматически правильно.
Английские издания «Вишневого сада» на примере даже маленького, но, может быть, самого трудного участка авторского текста свидетельствуют об огромной работе иностранцев, опровергающей сомнения Чехова в целесообразности переводов пьесы.
Случай с «недотепой» вызвал немало дебатов на Кембриджской конференции «Чехов на британской сцене» в 1987 г. Кроме опубликованного доклада В.А. Ряполовой (см. примеч. 15) и не отраженных в печати выступлений, назовем выступление Дэвида Аллена. Оно было посвящено английской версии «Вишневого сада», созданной Тревором Гриффитсом по одному из прежних переводов. Д. Аллен привел два резко отличающихся друг от друга варианта этого слова у Гриффитса. Один — ответ Фирса на обидную фразу Яши в третьем акте: «Up yours, butterballs». Не будем здесь переводить это выражение с помощью знатоков английского языка (в словарях оно отсутствует), укажем только на его непристойный, грубый смысл. Это никак не вяжется с обликом Фирса, да еще в момент, когда больной и немощный старик вряд ли, по глухоте своей, расслышал слова своего оскорбителя. Докладчик заметил это несоответствие и спорность (мягко говоря) предложенного Гриффитсом перевода. Ни к «недотепе», ни к чеховской пьесе вообще эта выдумка Гриффитса отношения не имеет. Другой вариант — в заключительном обращении Фирса к самому себе: «You silly old nothing» (дословно: «Ты глупый старый нуль»), с намеком на то, что жизнь старика, оставшегося в пустом доме, уже потеряла всякий смысл24. И здесь нет соответствия русскому тексту, но нет и желания эпатировать слух читателя не свойственной Фирсу бранью.
Как видим, есть и потери, и удачи, но приведенные английские эквиваленты двух слов самого старого героя пьесы открывают множество смыслов, действительно выраженных в них. Потенциальных и привнесенных переводчиками, которые будят мысль, заставляют признать все новые и новые возможности интерпретации авторского текста. Вместе с тем ясно, что ни один перевод, даже самый совершенный, если бы он был возможен, никогда не заменит всего богатства впечатлений, которое дает чтение оригинала. То же можно сказать о переводах ключевых слов в «Гамлете», «Фаусте», «Евгении Онегине». А если эти слова из чисто национального обихода, то трудности для переводчика возрастают. И, как споры о жанре последней пьесы Чехова можно разрешить только признанием его уникальности и того, что жанр «Вишневого сада» есть «Вишневый сад» (т. е. что это было художественное открытие начала XX в.), — так по поводу перевода специфически русских слов в этой пьесе можно было бы успокоиться на том, что ни один иностранный вариант не может передать «изюминки» оригинала вполне. И что русского «недотепу» из примечания осведомленного переводчика лучше перевести в транскрипции прямо в текст. Нашел же в этой форме законное место в языках других народов исконно русский по этимологии термин для обозначения летательного аппарата: «спутник». (А еще раньше — «самовар», «сарафан», по крайней мере, на английском языке25.)
Мы не имеем здесь возможности в связи с переводами коснуться других вошедших в русский язык выражений из пьесы, вроде «вечный студент». Судя по книге Бунина «Жизнь Арсеньева», отец писателя так называл еще задолго до «Вишневого сада» другого своего сына, Юлия. Но в словарях, даже в известном Чехову издании «Крылатые слова. По толкованию С. Максимова» (СПб., 1890), нет ни этого выражения, ни другого, относящегося тоже к Трофимову, — «облезлый барин». А упоминавшиеся «двадцать два несчастья» в книге Ашукиных связываются только с Епиходовым. Все это заставляет задуматься над незаметными с первого взгляда случаями словотворчества, которых у Чехова было больше, чем кажется. Или о недостаточной полноте наших справочников.
Сказанное об английских переводах фирсовской речи может быть подтверждено примерами из других европейских языков. Здесь мы отошлем читателя к одной из работ о переводах пьесы, например, на французский язык. В ней, правда, проблема, затронутая нами, не нашла специального отражения. Но признавая «Вишневый сад» самой сложной для перевода чеховской пьесой в связи с обилием в ней народной лексики и соответствующего синтаксического строя языка, Кристин Амон-Сирежол приводит французские переводы «недотепы». Эти подступы к отсутствующему во французском языке понятию, как ей кажется, указывают на бесполезность социального состояния, которое в разной степени испытывают все персонажи. Это: «propre à rien» (буквально — «сущее ничего», в переводах Питоевых, Ж.-К. Карьера); «espèce de bon à rien» (тип «совершенного ничтожества», у П. Пави); «niquedouille» (что приблизительно соответствует русскому «пустой патрон», перевод Ж. Неве, прозвучавший в спектакле Ж.-Л. Барро) и даже «poule aveugle» («слепая курица», у Л. Каляма, переводчика пьесы для режиссера М. Лангхофа; этот спектакль 1984 г. завершался выходом Фирса в образе этакого беккетовского персонажа с затейливо изгибающимся от изнурительного прислуживания телом, отсюда образ «слепой курицы»)26.
Рассуждений по поводу фирсовского «враздробь» в этих работах (как и в приведенных выше английских) нам не попадалось. Кажется заманчивым дальнейшее исследование переводов «Вишневого сада». Оно поможет не только оценить языковое богатство великой пьесы, но и глубже вникнуть в своеобразие русской жизни того переходного времени, когда все пошло «враздробь». Вероятно, это свойство и других переломных эпох, во всяком случае, в их начальной поре...
Титульный лист первого перевода «Вишневого сада» на английский язык (Нью-Хевен, США, 1908)
Примечания
*. От франц. carambole — красный шар.
**. Сообщено профессором Р. Джексоном (США, Йельский университет).
1. См.: Рехо К. Русская классика и японская литература. М., 1987. С. 213.
2. Это слово происходит от *праславянского dotьрьnь, от которого в украинском языке сохранилось слово «тіпати» («трясти», «бить»). См.: Етимологічний словник української мови. Київ, 1985. Т. II. С. 113—114.
3. Серебров А. (Тихонов). О Чехове // А.П. Чехов в воспоминаниях современников. М., 1986. С. 591.
4. О названных переводах см.: Боров Т. Чехов и България. София, 1955. С. 206; Богатырев Ш.Ш. Чехов в Чехословакии // ЛН. Т. 68. С. 758; Кулерму-Рудак А., Молескис Г. Чехов в Греции // ЛН. Т. 100, кн. 2 (готовится к печати).
5. The Cherry Garden: A Comedy in four Acts by Anton Chehov / Transl. from the Original Russian by Max S. Mandell with an Introduction by the Translator. Published under the Supervision of the Dramatic Department of the Yale Courant. (Дата — в примечании издателя: New Haven. April 1908). В этой первой публикации по-английски название пьесы имеет широкий смысл: «сад» как синоним «парка» и даже «огорода». В дальнейшем в английском названии пьесы используется слово «сад» в его более узком смысле: «orchard» («фруктовый сад»).
В одном из двух экземпляров этого издания в библиотеке Йельского университета сохранился автограф письма Аллы Назимовой к Манделлу, написанного по-английски. Благодаря сердечно за возможность работы над этим экземпляром заведующего библиотекой Татьяну Лоркович, привожу текст письма:
«Мой дорогой Манделл, я знаю «Вишневый сад» Чехова и много раз играла в России, но я также слишком хорошо знаю, что абсолютно невозможно добиться действительно большого успеха с этой пьесой в Америке. Чехова должна играть столь же хорошая труппа. Его пьеса не из тех, где одна «звезда» должна брать на себя ответственность за всю постановку. В его пьесах каждая роль равно великолепна и также равно трудна. И, следовательно, пока я не наберу труппу, все участники которой будут блестящими, я отказываюсь от Чехова, моего любимого писателя. Лучше вообще не играть его, чем погубить. Это была бы такая жалость!!
Алла Назимова» (Пер. Т. Бузиной; курсив — А. Назимовой)
Сведениями об участии актрисы в постановках «Вишневого сада» в России мы не располагаем. Вероятно, это письмо — ответ на просьбу Манделла поставить пьесу по его английскому тексту. В 1928 г. по переводу Гарнетт состоялся спектакль в Нью-Йорке (постановка Ив Ле Гальенн). Назимова блестяще сыграла роль Раневской. См.: Литаврина М. Американские сады Аллы Назимовой. М., 1995. С. 133—136.
6. Публикации пьесы на английском языке, часто без указания имени переводчика, к 1985 г. составили 33 названия в собраниях пьес и других произведений Чехова и 37 в отдельных изданиях и переизданиях «Вишневого сада». См.: Sendich M. Anton Chekhov in English: A Comprehensive Bibliography of Works About and By Him (1889—1984) // Russian Language Journal / Ed. by S. Senderovich, M. Sendich. 1985. Vol. 39. N 132—134. P. 227—379.
7. Как нам сообщил докторант Токийского университета Такахаси Кэнъитиро, отклонения в эту сторону нередки и в японских переводах, особенно более ранних. Например, Такакура Тэру в 1929 г. перевел «недотепу» словом «мануке», что означает: «тупой», «тупица». В 1993 г. Мацусито Ютака еще более огрубил понятие «недотепы» — словом «нукесаку» (тоже «тупица» или даже просто «дурак»). В недавнее время в переводе Оно Митико появилось слово «мидзюку-моно», что значит «несозревший» («недозревший») человек (1998). Это прилагательное близко к манделловскому «недопеченному», что мы встретим и в поздних английских переводах.
8. См.: Майлс П. Чехов на английской сцене / Пер. В.А. Ряполовой // АН. Т. 100, кн. 1. М., 1997. С. 494.
9. Tchekhov A. Plays, from the Russian by Constance Garnett. L., 1923. Vol. 1—2 («Вишневый сад» напечатан в первом томе, после «Чайки»). До этого издания англичане могли читать только прозу Чехова по многим переводам, начиная с 1903 г.
10. Об этих переводах см.: Шерешевская М.А. Чехов в Англии: Переводы (проза и письма) // АН. Т. 100, кн. 1. С. 377.
11. Two Plays by Tchekhof: The Seagull. The Cherry Orchard / Transl. with an Introduction and Notes by G. Calderon. L., 1912.
12. См.: Майлс П. Указ. соч.
13. Там же. С. 493.
14. Потапенко И.Н. Несколько лет с А.П. Чеховым // А.П. Чехов в воспоминаниях современников. С. 335.
15. По пути Колдерона, не зная, как и мы, об украинском словоупотреблении «недотепы», пошла и единственная наша соотечественница, заинтересовавшаяся этимологией этого слова, В.А. Ряполова. Далевские варианты, близкие по звучанию к «недотепе», см. в ее статье на английском языке: English translations of Chekhov's plays: a Russian view // Chekhov on the British Stage / Ed. and transl. by P. Miles. Cambridge, 1993. P. 227.
16. Chekhov A. The Cherry Orchard / English Version by Sir J. Gielgud. Introd. by M. Saint-Denis. N.Y., 1963.
17. Best Plays by Chekhov: The Sea Gull. Uncle Vanya. The Three Sisters. The Cherry Orchard / Transl. and with an introduction by S. Young. N.Y., 1956 («Вишневый сад» — на с. 226—296).
18. The Oxford Chekhov / Transl. and ed. by R. Hingley. L.; N.Y., 1964. Vol. III.
19. См. об этом: Шерешевская М.А. Указ. соч. С. 405.
20. Chekhov A. Four plays / Transl. by D. Magarshack. N.Y., 1969.
21. Chekhov A. The Cherry Orchard and the Seagull / Transl. by L. Senelick. Illinois, 1977. Опыт перевода чеховских пьес автором учтен в его статье «Chekhov's Plays in English» (The North American Chekhov Society. Bulletin. Spring, 2000. Vol. IX. N 1. P. 11—14). Текст перевода «Вишневого сада» любезно предоставлен нам автором.
22. Chekhov A. The Cherry Orchard / Transl. by Karl D. Kramer, M. Booker. Introd. and Notes by K. Kramer // Occasional Papers in Slavic Languages and Literatures. Summer 1986. Vol. 3.
23. Ibid. P. 79. В словаре В.К. Мюллера есть и более простое, близкое по звучанию слово, обозначающее: «олух», «тупица» и др. («numskull»), но переводчики предпочли вариант с более широким спектром понятий.
24. Allen D. The Cherry Orchard: a new English version by T. Griffiths // Chekhov on the British Stage / Ed. and transl. by P. Miles. Cambridge University Press, 1993. P. 163—164.
25. Шаги в этом направлении уже делаются. «Nedotyopa!» — так кончается перевод Т. Гриффитса. В 1992 г. со сцены Малого театра в финале немецкого спектакля (театр в городе Хайльбронн) московскую публику тронуло четко прозвучавшее на русском языке «недотепа».
26. Hamon-Sirejols C. Anton Pavlovitch Tchekhov: La Cerisaie. Paris, 1993. P. 14—20 (разд.: Les versions françaises); cp. ее же статью на эту тему в кн.: Chekhov: Then and Now: The Reception of Chekhov in World Culture / Ed. by J. Douglas Clayton. N.Y.; Wash., 1997. P. 206—207. См. также: Stachovisch M. La Cerisaie d'Anton Tchékhov: Quelques réflexions sur sa traduction // Silex. Grenoble, 1980. N 16 (Anton Tchekhov. 1860—1980). P. 44—48.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |