Ощущать себя наследником прошлого значит осознавать свою ответственность перед будущим.
Д.С. Лихачев.
Драматизм ситуации «вишневый сад», как видно не только из интерпретаций пьесы, но прежде всего из ее фабулы, вызван необратимостью смены исторических вех. Собственно, с тех пор как появились социальные формации, существует и это понятие в том общем значении, которое мы ему придаем.
С русской же усадьбой, т. е. с конкретной действительностью одной страны, связал эту ситуацию XIX век. «От «Мертвых душ» до «Вишневого сада», — писал Д.Н. Овсянико-Куликовский, — не прекращались похороны старой, барской России»1. (Не столь четко, но эта тенденция, как известно, наметилась уже в «Евгении Онегине» и «Повестях Белкина».)
Хотя пьеса Чехова была, в соответствии с действительностью, не только о «барстве», в центре внимания драматурга был психологический парадокс, связанный именно с этим сословием: комплекс Сада, невозможность отказаться добровольно от родового гнезда.
Чувства, подобные тем, которые переживают Раневская с братом, задолго до них в русской литературе, в связи с другими обстоятельствами, испытал не кто иной, как Обломов. На уговоры Штольца, уже ставшего прочно на ноги в материальном отношении и готового направить хозяйство друга на новые рельсы, втянуть его в деятельную жизнь и освободить от привычки к халату и дивану, он ответил: «...ты не спасешь, не составишь две половины. Я прирос к этой яме больным местом: попробуй оборвать — будет смерть». И предпочел смерть, духовную и физическую. Обломовке же стараниями Штольца предстояло превратиться из деревни в станцию, с чугункой и школами. На месте Выборгского дома Пшеницыной, где нашел покой герой гончаровского романа, через пять лет выросли дачи и новые дома (поневоле вспомнишь проект Лопахина). А то обстоятельство, что Штольц берет с собой по дороге жизни, сообразующейся с новым социальным укладом, сына Обломова, Андрея, наводит на мысль: чем не ситуация «вишневый сад», да еще с выходом к юному поколению? Ведь Андрею придется жить и жить. Кто знает, может быть, вопреки авторскому замыслу видеть в тезке Штольца сочетание лучших черт Обломова и его друга, в недалеком будущем в Андрее проснется отцовское неприятие энергии Штольца, направленной к новой экономике. И в соответствии с изменившимся временем и своим возрастом он пойдет по совсем иному пути, ни обломовскому, ни штольцевскому2.
Предшественников Чехова в изображении гибели дворянского гнезда исследователи установили множество. Для реального положения, давно уже существовавшего в жизни, в литературе было, наконец, найдено «слово»: «вишневый сад». «У нас «Вишневый сад», — первыми сказали люди, попавшие в сходную беду и осознавшие ее общий смысл благодаря пьесе Чехова. Объективно ли, сознательно ли, многие авторы XX в., как мы знаем, следовали по пути, проложенному Чеховым. Этому содействовали изменения в мире, на которые всегда отзывается литература. Если Гоголь мог по поводу своих сюжетов говорить, что «подобные происшествия» редко, но бывают, то с конца XIX — начала XX в. о ситуации «вишневый сад» так не скажешь: она уже заполонила жизнь планеты.
С течением времени ситуация «вишневый сад» все более лишается чеховской конкретности. Теперь чаще можно наблюдать конец недвижимости иного рода, в том числе и владений лопахинского типа, к нашему времени, пожалуй, уже вытесняемых трестами, банками и т. д. И если за таким владением стоит многолетняя традиция, то конец его проявляется психологически в прежнем, чеховском ключе. Ирония судьбы.
Но какова судьба садов в буквальном смысле? Вместе со всей природой, страдающей в новых экологических условиях, они редеют, деревья плодоносят еще меньше, чем у Гаевых.
Слово «сад», писал проникновенно, со знанием дела, М.П. Громов, «символизирует работу, движение, долгую мирную жизнь, идущую от прадедов к правнукам. Кто же станет копать землю и выхаживать саженцы в расчете на один только свой краткосрочный век, без мысли о наследниках и потомках?»3 Пример такого пренебрежения к потомкам в наше время приводит М. Рощин в рассказе «Сад». Сад, который старые хозяева довели свои равнодушием до гибели, продан, и новые владельцы на его месте развели огород с овощами и ягодами для рынка, чтобы окупить свои расходы4. Как просто, оказывается, разделаться с былой красотой, радовавшей, может быть, не одно поколение. Если же под Садом понимать все прекрасное на Земле, природу, материальные и духовные ценности, то забота о потомках становится насущной необходимостью, долгом перед историей.
Ухаживая за таким Садом, но тоже, как и обычный сад, доставшимся нам от прошлого, мы думаем не только о настоящем, мы готовим будущее, как это прекрасно понимал Д.С. Лихачев. Поэтому так больно расставаться со всем прекрасным, что было в нашем прошлом.
Нельзя отделаться от щемящего чувства, что исторический процесс совершается ценой невосполнимых утрат, образно говоря, ценой постепенного угасания Сада. Поэт выразил это чувство так:
Какой печалью надо обладать,
чтоб вместо парка, что за три квартала,
пейзаж неясный долго вспоминать,
но знать, что больше нет его; не стало.
Да, понимать, что все пришло к концу
тому назад едва ль не за два века,
— но мыслями блуждать в ночном лесу
и все не слышать стука дровосека.(И. Бродский. «Топилась печь. Огонь дрожал во тьме...», 1962)
Следы старых дворянских усадеб есть в разных уголках Москвы и Подмосковья. Бывшее имение Трубецких в Узком, с ветхим господским зданием, поредевшим лесом и утками в обмелевших прудах — классическая картина запустения, прекрасная и грустная. Кто бывает в Ясеневе, не может не заметить иссохших пней от срубленных когда-то и кем-то старых усадеб. Следов таких разрушений не счесть5.
К счастью, на фоне подобных разрушений в сегодняшней России силами энтузиастов все-таки восстанавливаются погибшие усадьбы, о чем так хлопотал Д.С. Лихачев. И все-таки...
Давно ушли те времена, о которых так простодушно тосковал Фирс, забывший о теневых сторонах крепостничества. Тогда была во всяком случае общая для «господ» и «мужиков» любовь к природе и забота о ней. Истоки известных слов Чехова: «...все мы народ и все то лучшее, что мы делаем, есть дело народное» (17, 9) ведут к давней традиции взаимного общения всех друг с другом (или друг при друге, как сказал бы Фирс) и — с природой. Нам осталась тоска о таком единении людей, которое было скреплено близостью к родным местам.
Незримое в пьесе Чехова (и потому так властно притягивающее наше внимание) олицетворение природы в образе Сада дополняется, с одной стороны, другими «зримыми» реалиями русского пространства, от тополей и поля с часовенкой и старыми камнями, похожими на могильные, до пения птиц, заката солнца, восхода луны и т. д.
С другой стороны, красоте вишневого сада противопоставляется пунктирно намеченное пространство «технического прогресса»: телеграфные столбы вдали, железная дорога, ведущая к городу (он «далеко-далеко на горизонте» и «обозначается неясно»), где владельцы Сада пока имеют возможность позавтракать в ресторане, но где вскоре Сад будет приговорен к смерти. При всей любви Чехова к технике, открывающей новые перспективы для экономического и интеллектуального развития общества, он, может быть, инстинктивно, чувствовал и ее роковую роль для духовной жизни людей. В свои одинокие ялтинские дни он замечал без всякой неприязни, что наступает время другой культуры и духовности. Но что та, уходящая культура утрачивается навеки, он в своей пьесе не приветствовал, что бы ни писали об этом разные авторы в разное время.
«Человечество обновится в Саду и Садом выправится...»6* — думается, что Чехову пришлась бы по душе высказанная здесь надежда Достоевского.
Мысль Достоевского, родившаяся от сознания горькой участи европейских и русских детей, оторванных от земли, и мечта Чехова о превращении земли в цветущий сад, вызванная гибелью российских усадеб и ее культуры, — и то и другое воспринимается как программа жизни для всего человечества. Как завещание великих классиков — миру. Если бы печаль наших утрат можно было более активно воплотить в энергию возрождения природы, объединяющей людей, тогда Сад на новом витке истории, пожалуй, вновь обрел бы свое великолепие и расцвел бы, как мечтал Чехов, по всей земле.
Успеху могли бы содействовать новейшая наука и техника, благо они были бы направлены на возрождение земли, уставшей от человеческой вражды и кровопролитий, от небывалых доселе стихийных бедствий. Если бы... — опять вырывается этот знакомый возглас, в котором — и надежда, и скепсис, чисто чеховское соединение.
Прощаясь с героями «Вишневого сада», которые были постоянно с нами, что естественно для исследований драматургических произведений, попробуем посмотреть на них глазами читателя, оставшегося наедине с пьесой. Свободный от чужих мнений и трактовок, изложенных здесь, как он отнесется к героям печальной истории вишневого сада?
Но если даже отвлечься от того, что и это восприятие зависит от интеллектуального уровня, вкуса и эмоций читателя, то и тогда выяснить это непросто. Пьеса Чехова, подобно лирическому произведению, может отвечать нашему сегодняшнему настроению, но ведь завтра оно может быть иным. Перечитывая даже хорошо знакомый текст, каждый раз можно делать для себя маленькие открытия.
Если в жизни у читателя был когда-нибудь друг с практическим умом, который искренне хотел помочь ему в беде, но в конце концов невольно оказался от нее в выигрыше, то он вспомнит победу Лопахина на аукционе. А если к тому же это очень внимательный, вдумчивый читатель, то он не может не оценить исключительно тонкой, ажурной работы драматурга над этой, может быть, самой глубокой фигурой в пьесе. Почти дочитав пьесу и дойдя до слов Лопахина о том, что во дворе тихо, солнечно, но холодно — «градуса три мороза», — он вдруг вспомнит, что в начале пьесы Епиходов тоже говорил: «Сейчас утренник, мороз в три градуса...». И тогда в этих словах Лопахина, сказанных, чтобы как-то заполнить неловкость пауз, которые делали невыносимым для Вари ожидание других, единственно важных для нее слов, читатель не может не почувствовать какой-то особый смысл, прежде им не замеченный. Весенние заморозки в первом действии и осенние во втором — вряд ли случайная параллель. Может быть, Чехову хотелось на прощанье напомнить читателю о прошедшей весне, когда теплилась еще надежда на спасение вишневого сада, и навести его на мысль о том недалеком времени, когда сад, уже без деревьев, покроется снегом?
Такой читатель захочет разгадать смысл и других особенностей личности Лопахина, вдруг бросившихся ему в глаза. Почему, например, Чехов так настойчиво заставляет этого героя напоминать Раневской и Гаеву то о дне аукциона («На 22 августа назначены торги...», «аукцион на носу!»), то о минутах, оставшихся до отхода поезда («... всего 47 минут! Значит, через 20 минут на станцию ехать»)? Есть ли здесь какой-то намек на заботу Лопахина о «малых детях», какими навсегда остаются для него Раневская с братом7? Или этим рядом напоминаний подчеркивается неумолимый ход времени, к которому так чуток Лопахин и который стараются не замечать эти «дети»?
Не пройдет такой читатель и мимо вспышки тоски Лопахина после буйной радости от победы на торгах. Может явиться смутное воспоминание о том, что когда-то в момент торжества и его почему-то вдруг охватывало безотчетное беспокойство, ощущение своего несовершенства и недолговечности обретенного счастья. Оказывается, не обязательно приобретать богатство, пользуясь чужой бедой, чтобы переживать подобное психологическое состояние.
Не надо, наверное, быть и бездомным существом, чтобы близко принять к сердцу неприкаянность и невеселый юмор Шарлотты. А кого судьба в детстве лишила отчего дома и он слонялся по интернатам, не может не тронуть, что Шарлотта не знает ни своего возраста, ни откуда она родом8. Ее странные фокусы, вечные «несчастья» Епиходова, нелепые фразы Симеонова-Пищика и речи Гаева — не смешно все это в пьесе, названной автором комедией. Но почему? Есть над чем задуматься, несмотря на объяснения в специальных книгах, в том числе и нашей9.
Верность Фирса долгу, гаевское красноречие по любому поводу, хлопотливость Вари, приживалки по духу, — каждому из нас встречались эти черты в других людях (а что-то и в себе). И как живуч тип циника Яши, без единого просвета в душе. К большинству героев Чехова можно отнести известную мысль А. Толстого о противоречивости человека, о том, что стоит кого-нибудь осудить или похвалить, а он уже другой... Но не к Яше.
В любую эпоху и в любой стране есть молодежь, которая стремится жить иначе, чем отцы и деды. Наивная и восторженная Аня, доверчивая, как мать (поэтому ей, а не Яше, приписывают иногда вину за то, что Фирса не отправили в больницу10). Или «вечный студент» Трофимов, бурно реагирующий на все, что ему представляется несправедливым... Хотя его житейская неустроенность связана с политической обстановкой того времени, но где, скажите, и когда не было людей, не умеющих заботиться о своем быте и думающих только о высоких предметах?
Наконец, тоска по родине, глубокая и поверхностная, емко прозвучавшая даже в попутно сказанных словах Раневской, — как она, вероятно, знакома тем, кто покинул родину и грустит теперь по русской природе, брошенному дому, любимому театру, друзьям... И ее необычные жизнелюбие и доброта, которые подчас оборачиваются эгоизмом по отношению к близким, — разве столь парадоксальное сочетание так уж редко?
И если воображаемый читатель «Вишневого сада» хоть немного искушен в литературной науке, он, наверное, задумается над проблемой, которая все еще дискутируется: каков жанр этой пьесы? Он почувствует, вероятно, что безграничное содержание пьесы не умещается ни в одно из ее жанровых определений. Но что предложить взамен? Вопросы, вопросы. И читатель закрывает книгу с пьесой, твердо зная, что когда-нибудь ему захочется снова окунуться в волнующий мир «Вишневого сада». Или пойти в театр: интересно, что еще в XXI в. он найдет в пьесе, открывшей миру ситуацию, которой не видно конца...
Примечания
*. На эти слова Достоевского обратила мое внимание известная исследовательница его творчества Лия Михайловна Розенблюм, за что выражаю ей сердечную благодарность.
1. Овсянико-Куликовский Д.Н. Литературно-критические работы: В 2 т. М., 1989. Т. 1. С. 499—512.
2. Английский исследователь Чехова Р. Пийс наметил иные связи героев «Вишневого сада» с героями «Обломова»: Гаева, имя которого (Леонид, или Леня) для иностранца представляется созвучным слову «лень», — с самим Обломовым; Лопахина — со Штольцем, пытающимся «расшевелить» героя Гончарова; Фирса — с Захаром. См.: Peace R. Chekhov: A Study of the Four Major Plays. New Haven; L., 1983.
3. Громов М.П. Книга о Чехове. М., 1989. С. 322.
4. Рощин М. Сад непрерывного цветения: В 2 т. Т. I: Повести, рассказы, эссе. М., 2000. С. 106—126.
5. Длинный список разрушенных или разрушающихся ныне уникальных зданий, большей частью на территории бывших усадеб в Москве и ее окрестностях, см.: Фатеев В. Памятники истории и культуры, находящиеся под угрозой в Москве // Независимая газета. 2001. 18 мая. С. 15. Боль об утраченных уголках дворянской культуры сейчас — словно эхо настроений начала XX в. О меланхолической эстетизации гибнущих усадеб, у истоков которой был «Вишневый сад», см.: Горячева М.О. «Машенька» Набокова: чеховская версия русского характера // Чеховиана: Чехов и «серебряный век». М., 1996. С. 164.
6. Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч.: В 30 т. Т. 23: Дневник писателя за 1876 год. Май—октябрь. Л., 1981. С. 96. Слова Парадоксалиста, с которым не всегда был согласен автор. Но на этот раз, в предчувствии возможных цензурных препятствий, Достоевский высказал собственную точку зрения под этой маской. Он писал о тяжелых условиях жизни детей в фабричных поселках, без свежего воздуха и естественной почвы под ногами. Цензура действительно изъяла фразу о садах, и Чехов этой «формулы», как назвал свою фразу Достоевский, знать не мог. Но менее обобщенной мысль о необходимости для детей воздуха сада в этом выпуске «Дневника писателя» могла быть известна Чехову по изд.: Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч.: В 12 т. СПб., 1888. Т. 10. Это издание сохранилось в личной библиотеке Чехова в Доме-музее Чехова в Ялте (его пометок в тексте нет. — Сообщено И.Е. Гитович).
7. В Театре на Таганке Лопахин-Высоцкий, уходя в конце пьесы вместе с другими из дома, после фразы: «Никто не остался?» — пересчитывает людей: один, два, три, четыре и т. д. — деталь, выдуманная режиссером, подчеркивает чувство ответственности героя в роли хозяина дома. А то, что при этом подсчете и он забыл о Фирсе, еще довод к тому, что, по замыслу автора, Фирс не должен покидать дома.
8. И. Лощилов (Новосибирск) указал автору настоящей книги на возможные реминисценции из этой жалобы Шарлотты — в стихотворениях М. Кузмина «На берегу сидел слепой ребенок...» (1904) (год появления «Вишневого сада») и К. Вагинова «Вечером желтым, как белый колос...» (1921). Первое стихотворение начинается так:
На берегу сидел слепой ребенок,
И моряки вокруг него толпились;
И, улыбаясь, он сказал: «Никто не знает,
Откуда я, куда иду и кто я...».
Во втором идет речь тоже о ребенке, о том, как
Цыганенок плакал голый:
Вспоминал он имя свое.Но никак не мог он вспомнить
Кто, откуда, зачем он здесь.
Слышал матери шепот любовный,
Но не видел ее нигде.
Но если даже образ ребенка, «родства не помнящего», в этих стихах не «спровоцирован» непосредственно словами Шарлотты («...откуда я и кто я — не знаю... Кто мои родители <...> не знаю <...> Ничего не знаю»), объективно они иллюстрируют распад семьи у разных народов. Слова эти она произносит «в раздумье», без жалостных интонаций и тем более вызывающих боль за судьбу таких детей.
9. Сколько бы ни было исследований об одном художественном произведении, всегда можно рассчитывать на новые взгляды, постижение еще неизведанных его сторон. «В ту самую минуту, как вам покажется, что вы поняли произведение искусства, оно умирает. Оно больше не живет в вас», — справедливо говорил американский режиссер Р. Уилсон, имея в виду театральную трактовку пьес (цит. по: Бутрова Т. Гуру постмодернистского театра // Независимая газета. 2001. 18 мая).
10. См.: Левитан Л., Цилевич Л. Диалог с писателем // Вопросы литературы. 1998. Июль—авг. С. 283.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |